Азовское море любви

 

[степь]

 

Здесь не лежат на плечах облака,

не давит насупленый свод.

Здесь небесная даль высока,

кувыркается в ней полет.

 

Кроме мысли, несущей свой вес,

нет предела для взгляда вверх.

От простора не скроет лес,

листопад не прикроет век.

 

И нам страшен не ветки хруст, —

осознанье, что гулкий простор

звук украдет шевеления уст,

которое видит взор.

 

 

[старик]

 

В зелёной траве клок седой травы.

В серой листве сталь фиксы.

Небо с глазами исполнены синевы.

Где-то тут обязательные усы.

 

От погруженья в теченье реки

водоворотов минутная сыпь.

Человек расходится на круги,

на волнение ив, на усы.

 

И пылает зелёный огонь,

но не может доесть берега.

И заходит в огонь конь,

и скрывает в огне старика.

 

 

[сирота]

 

Я оставили ничего.

Это видимость, что все есть.

Только ветер шумит речевой.

И лежит всегда чистый лист.

 

Исчезающих тайна чернил.

Мета и пост, палимпсест.

Кто-то разрушил, кто-то убил

всех, затоптал в чистый лист.

 

Я оставили сирота.

Я принимает решение жить.

С приручения начинает скота.

Песни не может сложить.

 

 

[солнце]

 

Солнце — звезда настоящего

и метафора я,

в чистом поле стоящего,

распаленного за края.

 

И как день теперь разгорается,

разгорается человек.

Все пожрет, до всего дотянется,

и вберет, и отбросит свет.

 

Покрывать собой бесконечное

бесконечных исполнено сил,

кроме вспышки оставить нечего,

как горели на Юге Руси.

 

 

[отравление]

 

А иногда ни с того, ни с сего

поля начинают гореть,

они будто сходят с ума

и стараются умереть.

 

И сухие деревья растут из них,

и пугают деревьев плоды,

и нарывы пробитой спины,

истекание желчи, руды.

 

Что творится с тобою, лишь сон,

просыпайся, земля, земля,

ты прости, обещаю, прости,

я больше не буду я.

  

 

[курган]

 

Лежали в одном кургане

скиф, армян и казак,

а этажом выше в яме

турок, что брал Азак,

 

а через стенку налево

еврейский хохол Брунько,

и амазонская королева

особенно глубоко.

 

После одиннадцати буянят,

роксоланы из хуторов

вызывают меотов к кургану:

впусти нас, Россия, под кров.

 

 

[раскопки]

 

Древние марлевые повязки,

древние грязевые замазки

до сих пор используют дома

жители Неклиновского района.

 

Как показывают раскопки,

волосы взяты все в те же скобки.

Во поле не полевые цветы,

а полихромный звериный стиль.

 

И специальная есть повозка

для усопшего перевозки

из Багаевского района

в страну погребенных.

 

 

[огонёк]

 

Горит в степи огонёк,

когда остальная темна.

Открывает себя цветок,

и из поля идёт волна.

 

Вроде бы просто цвет,

но откровенный, нагой,

и лишь не прикрой век,

цвет превратится в огонь.

 

И настанет вокруг темнота,

останется только другой,

стать им единственная мечта,

хотя этот другой — огонь.

  

 

[другой]

 

Как бы оазис ни разрастался

вглубь, высоту, не вширь,

сколь бы долго в нем ни спасался,

принимая его за мир,

 

вокруг остается поле,

превышающее пустотой

способность ее заполнить

мыслью, не только собой.

 

Поле, однако, не пусто.

Поле зовет, и другой

обнаруживается в капусте,

я забирает с собой.

 

 

[ответка]

 

Ради великих целей

человек перестал быть целым,

он пошёл во все стороны сразу,

его вёл, но не выдержал разум.

 

Он разбросан по миру, засеян,

жвачка на колесе он,

он замазка, монтажная пена,

у него бесконечность терпенья

 

жить в немыслимой позе

ради конкретного после,

а целое, что это, только ответка

от придуманного человека.

 

 

[сопротивление]

 

Это сопротивление

некоторому отупению

индивидуума на фоне

наивысокой формы

 

разума коллективного,

бесконтрольного, проактивного,

бегущего из природы

в природу иного рода.

 

Скромное одеяние,

тихое в поле стояние,

думание головою,

что же нам делать с тобою.

 

  

[народ]

 

Когда запускали в народ,

казалось: народ не тот,

дурят нашего брата

языком квадратным плаката.

 

Руководители и партком

выводят великим умом

из этого псевдонарода

недородину, квазисвободу.

 

И когда тут такой недород,

я сам хожу по народ,

по родину в поле ногами,

и мертвые мне помогают.

 

 

[мертвые]

 

Понимая твою хрупкость,

мертвые берут за руку

и приводят в свой народ,

и показывают: вот

 

небо, вот библиотека,

вот бессмертия потеха —

вечный разговор у книг,

это включенный ночник.

 

Я б лежало под забором,

если бы тех разговоров,

где малым мало спалось,

с неживыми не велось.

 

 

[дверь]

 

Подступается я к другому:

утоли ты мою истому, —

только тот одну утолит,

а другая болит, болит.

 

Подступает к другому снова:

не найдешь ли волшебного слова?

Я опять одинок, одинок.

А другой уже отдал, что мог.

 

Пощади своего другого,

что его недостаточно слова.

Но внутри него тайная дверь,

для начала в нее поверь.

 

 

[океан]

 

Так нагрели и надышали,

запершись на денек,

что через форточки побежали

ручьи звенеть свой звонок.

 

Начинаясь у изголовья,

родники пробивают слои.

Все эти маленькие любови

впадают в Азовское море любви.

 

А Азовское в Черное море,

Черное — в Средиземье, а там —

океан, принимающий формы

и формирующий сам.

 

 

[ужас]

 

Когда в процессе осужденья

Он протрубит меня трубой

и спросит: что ж ты в оправданье?

отвечу: ужас пред Тобой.

 

Я просыпался часто ночью,

не зная, как мне дальше жить

при видимости благополучья,

и начинал Тебя молить.

 

Но слева боль не утихала,

и ещё долго что есть сил

брал обязательства, детали

в план поручений заносил.

 

 

[перспектива]

 

Поле, дикое поле,

его неприступный свет.

Невыносимое боле

томление обо всех.

 

Ветер, подлинность, поле,

музыка, минимализм.

Забитые было поры

открываются в ровную жизнь.

 

Поле исходных порывов.

Дрожь, бегущая по костям.

За горизонт, по рифам,

по выгоревшим цветам.