Все ветви истории боковые

Владимир Шаров: По ту сторону истории. Сборник статей и материалов.  Под редакцией М. Липовецкого и А. де Ля Фортель. М., «Новое литературное обозрение», 2020, 704 стр.

Кажется, красноречивое определение «неканонический классик» впервые возникло в качестве заголовка вышедшего в 2010 году обширного сборника материалов конференции, посвященной памяти Дмитрия Александровича Пригова (1940 — 2007)^[1]. Можно сказать, что Пригов в некотором смысле и является эмблематичной фигурой неканонического классика — автора, внесшего значительный вклад в современную литературу (и шире — культуру), воспринимая ее поверх социальных иерархий, сложившихся в (поздне)советских — и наследующих им постсоветских — культурных институциях. С теми или иными оговорками это справедливо и в отношении тех, кому будут посвящены следующие книги одноименной подсерии выходящего в издательстве «Новое литературное обозрение» «Научного приложения», в которой на примере отдельных авторов будут представлены различные стратегии интерпретации современной литературы.

Имя Владимира Шарова (1952 — 2018) в этом ряду — одно из первых и законных: несмотря на прихотливую композицию и идейную усложненность его романов, они становились интеллектуальными бестселлерами, удостаивались заслуженных премий и наград, не теряя, впрочем, очевидного своеобразия и парадоксальности. Но дело, конечно, не только во внешнем успехе, которого любому писателю всегда недостаточно. Гораздо важнее, что на протяжении более сорока лет бескомпромиссная авторская фантазия Шарова создавала удивительный мир, в котором переплетались достаточно экстравагантные (но при этом вполне логичные) взгляды на российскую историю, настоящий калейдоскоп разнообразных религиозных учений, удивительные (если не сказать эксцентричные) практики частной жизни и многое другое. Все эти обширные темы довольно подробно рассматриваются в рецензируемом сборнике, методологический и проблемный горизонт которого столь обширен, что я даже не буду пытаться обозреть его полностью. Не буду я цитировать или аннотировать и романы самого Шарова: те, кто знаком с его творчеством, быстро поймут, о чем идет речь, те же, кто не знаком, получат дополнительный импульс открыть для себя выдающегося современного автора. Я лишь остановлюсь на нескольких проблемах, красной нитью проходящих через все его статьи и книги, а также жизнь самого Шарова и его семьи. Что касается композиции внушительного тома, то он поделен на четыре части: если первая, включающая тексты Ольги Дунаевской, Михаила Шишкина, Владимира Мирзоева, Натальи Громовой и др., и четвертая, полностью состоящая из пространного интервью с болгарским поэтом и журналистом Георги Борисовым, показывают фигуру Шарова-человека, то во второй («История: поэтика и эссеистика») и третьей («История: философия и политика») частях подробно, на материале его романов, эссе и научных статей, рассматриваются проблемы, волновавшие его на протяжении всей жизни. Как я уже сказал, разброс материалов и реализуемых в них подходов в семисотстраничном сборнике необычайно велик: так, например, Кэрил Эмерсон, Илья Кукулин и Брэдли А. Горски рассматривают творчество Шарова в контексте русской литературы XIX — XXI вв., Александр Эткинд, Александр Дмитриев и Эдуард Надточий, Полина Димова и Марк Липовецкий исследуют исторический контекст, в котором у Шарова возникает интерес к «политической теологии» двадцатого века; Александр Горбенко, Анастасия де Ля Фортель, Дмитрий Бавильский, Оливер Рэди описывают поэтологические и нарративные особенности шаровских текстов, показывают, «как сделаны» его романы.

Родившись в семье известного советского писателя Александра Шарова, Владимир провел детство и юность среди друзей и коллег своего отца, известных и не очень известных авторов, обласканных властью или потерявших все во время сталинских репрессий, возвращающихся из дальних мест заключения и часто останавливающихся в доме Шаровых. «До двух часов ночи я был вместе со всем, сидел, разговаривал, считая друзей отца своими друзьями. Некоторые из них провели по пятнадцать и двадцать лет в лагерях. Это было моим образованием, и воспитанием, и формированием, и чем хочешь. В людях, прошедших через самые страшные вещи и выживших, в них сохранилось огромное количество оптимизма, готовности жить и жить дальше…», — вспоминал Шаров о своем детстве в интервью с Георги Борисовым. Позднее Шаров получил серьезную академическую подготовку на историческом факультете Воронежского университета (в столичные ВУЗы его не брали из-за организованной им в Плехановском институте студенческой забастовки), после которой смог защитить новаторскую для середины 1980-х годов диссертацию о религиозной природе опричнины Ивана Грозного — под достаточно нейтральным названием «Проблемы социальной и политической истории России второй половины XVI — начала XVII века в трудах С. Ф. Платонова», по результатам которой написал статью, неоднократно переиздававшуюся в академических журналах и книгах самого Шарова (более подробно об этой диссертации пишет в своей статье «Между двух Платоновых, или Наука „данного иного”» Александр Дмитриев). Казалось бы, путь к успешной карьере академического историка был открыт, но рамки научного знания были тесны для Шарова, стремившегося пересмотреть, подточить канонические трактовки российской истории. Вернее, сухость и логичность академического дискурса воспринималась Шаровым-прозаиком лишь как один из возможных художественных языков, наряду с противоречивыми историческими нарративами-свидетельствами, страстными эго-документами и т. д. Как точно замечают составители сборника Марк Липовецкий и Анастасия де Ля Фортель, Шаров соединял «радикальный художественный эксперимент с философским традиционализмом», стремясь выразить восприятие истории, присущее носителю «посткатастрофического сознания», человеку середины XX — начала XXI века, который «приходит к новому понимаю исторического разрыва» (Александр Эткинд). История (исторический процесс) понимается Шаровым не как тотальный, подавляющий своей безбрежностью горизонт, опасно нависающий над завороженными людьми, но как цепь малых историй, пронзительных речевых представлений, которые почти не имеющие аналогов в современной литературе герои Шарова развертывают друг перед другом, стремясь восстановить если не хронологические границы «реальных» и «воображаемых» событий, то хотя бы ухватить смысл перерождений, бесконечных исторических инкарнаций, в которые они вовлечены. Подобная диалектичность большого и малого, реального и воображаемого заставляет обратить внимание на нарративную структуру романов Шарова, которая подробно проанализирована в статье Александра Горбенко «Homo conversatomnia. История как палимпсест нарративов»: исследователь приходит к выводу, что в романах Шарова исторические «большие нарративы» не просто не поглощают… локальные, частные, семейные истории, напротив, — они сами поглощаются или существуют только внутри них…» В своей глубокой и подробной статье «„Ход коня”, или Идеалистический мимесис Владимира Шарова» Анастасия де Ля Фортель расширяет данное проблемное поле, задаваясь вопросом о сущности подхода Шарова и приходя к выводу, что если прозаик и использует реалистический метод, то в самом широком его понимании, заставляющем вспомнить как «фантастический реализм» Ф. М. Достоевского, так и опыты новейших русских писателей. О месте Шарова среди его современников (и соратников, и оппонентов) рассуждают в своих статьях Александр Эткинд и Илья Кукулин. Но если Эткинд расчерчивает максимально широкий контекст современной культуры (коротко говоря — от романов Дмитрия Быкова и Виктора Пелевина до нашумевшего проекта Ильи Хржановского «Дау»), в котором рассматривается проза и статьи Шарова, то Кукулин сосредотачивается на никогда прежде не подвергавшейся анализу близости подходов Шарова и Саши Соколова в «Палисандрии» (1985). По мнению Кукулина, тексты двух очень разных авторов сближает то, что им удалось зафиксировать «распад советских символических порядков», который, конечно же, не мог быть бесконфликтным. Сущность данного конфликта можно прояснить, вспомнив о формулировке Александра Горбенко: описанное им «поглощение» нарративов всегда содержит в себе возможность конфликта между уязвимостью и теплом «частных, семейных историй» и априорным образом большой истории, отбрасывающим на человека свой холодный свет. Думается, это и придает такое очарование и остроту романам Владимира Шарова.

Подобная диалектичность «большой» и «малой» историй была для Шарова принципиальна: стремясь, так сказать, чесать русскую историю против шерсти, он вполне серьезно относился к вытесненным из нее малым, апокрифическим сюжетам, «не задокументированных в источниках и реализованных в форме устных рассказов, которые… безжалостно выкорчевываются музеографической традицией» (А. де Ля Фортель), к тому же показывая «фрагментарный и умышленный характер исторических источников» (А. Эткинд) и настаивая на реальности (но ни в коем случае не «альтернативной», что подчеркивается и самим автором, и Александром Эткиндом, и Анастасией де Ля Фортель) невоплощенных исторических, культурных и экзистенциальных сценариев, которые могут показаться читателю или редактору слишком эксцентричными или вовсе оскорбительными. Один из таких постоянных сценариев-сюжетов — конспирологический — присутствует почти во всех романах Шарова: он стремится показать, что все великие и трагические события в российской истории XIX — XX вв. не обошлись без помощи тайных сообществ, сект, которые под воздействием внешних и внутренних причин перетекали в партии, становясь субъектами политического действия. С другой стороны, в этом конспирологически-фантазийном свете Шаров рассматривает и деятельность высших партийных и государственных деятелей (например, Лазаря Кагановича в романе «Воскрешение Лазаря») или деятельность НКВД по уничтожению людей для их последующего воскрешения согласно теории Николая Федорова (этот вопрос обсуждается в романе «До и во время»). Подобные сюжеты не у всех читателей и критиков вызывали сочувствие (по понятным причинам мы тут не будем касаться драматической истории отношений Шарова с «Новым миром» в начале 90-х, добавим лишь, что даже выдающимся интеллектуалам потребовалось время, чтобы понять и оценить «тихий радикализм» Шарова). Сегодня уже очевидно, что центральная тема его творчества — история и ее политические, религиозные и даже консприрологические импликации — просочилась со страниц в реальность сразу нескольких стран. В своей проницательной и чеканной статье «Владимир Шаров как историк» Александр Эткинд отмечает, что то, что «в ранних романах воспринималось как любопытный вымысел, ироничная фантазия… в поздних эссе… претендует на последнюю правду». Но и за пределами литературы то, что десять и более лет назад казалось экстравагантным вымыслом, сегодня переживается как повседневная реальность с прожилками идеологем, предрассудков и тяжелых симптомов вечного возвращения; в этом смысле книги Шарова и сборник материалов о нем может оказаться хорошим подспорьем для ориентации на местности со стремительно меняющейся, но в то же время остающейся на одном месте повесткой.