Лед

Глава первая. Восемь часов до Нового года

 

1

 

Однажды зимой, в час небывало холодного заката, в Москве, на Чистых прудах, появились два человека.

Мороз силен. Эти двое увлечены разговором, они замерзли, ищут, где бы погреться, заходят в бывший «Макдональдс», берут горячий кофе и садятся за стол у самого окна. За окном вечерняя Москва, Мясницкая улица, тени прохожих.

За кофе разговор продолжается. Собеседник постарше поучает молодого:

— Ты пишешь, Витя, что у Деда Мороза нрав лютый, что он существо злопамятное, что верить ему нельзя и ждать от него даров не стоит, что лучше не просить у него ничего, все обернется смертью. Ты приводишь цитаты из древних сказаний, ты опираешься на труды уважаемых фольклористов. И все это хорошо, да только слишком всерьез. Из твоей, э-э-э, статьи следует, как дважды два, что Дед Мороз существует. Мне это кажется странным, если не глупым. Я не ребенок.

— Предложу в детское издательство.

— Не возьмут. Дюже твой Дед страшный. И дети, и взрослые предпочитают юмор, а не пафос. Игру, понимаешь? А ты как инструкцию пишешь по обращению со Страшным Дедом. Сделай другой вариант. Ты пишешь для энциклопедии фантастически существ. Фантастических. Понимаешь? Вымышленных.

В это самое время Витя заметил за соседним, почти впритык расположенным столом Деда Мороза, который внимательно слушал их разговор. Ватная борода на резинке была спущена под подбородок, красный колпак в белой искусственной опушке лежал на столе. Ряженый жевал гамбургер и прихлебывал кофе.

— Что? — угрюмо спросил незнакомца Витя. — В чем дело?

— Интересно, — отвечал незнакомец.

— Ничего интересного. Сидят люди, говорят о своем. А вы пялитесь, нарушаете жизненное пространство.

— Витя, — укоризненно сказал Миха (для близких Миха, для прочих — Антон Михайлович). — Не груби.

— Я не грублю. Чего он лезет.

— Он лезет, а ты воспользуйся. Возьми у господина, э-э-э, Деда Мороза интервью, будет прекрасный материал.

Дед Мороз отхватил здоровый кус от второго гамбургера (первый он уже прикончил), проглотил, не жуя, и сообщил Вите:

— Вредная еда.

— Ну, так и не надо ее поглощать, вредную.

— Не могу. Не могу остановиться.

И вновь отхватил кус. И проглотил. И поинтересовался:

— Так чего вы хотите спросить? Валяйте.

— Ничего.

— Тогда я спрошу. Позвольте?

— Конечно, — откликнулся вежливый Миха.

— С чего вы решили, что Деда Мороза не существует?

— Э-э-э, — промычал Миха. — Ну. Это как-то настолько очевидно.

— Очевидно — это очами видно. Глазами, то есть.

Дед Мороз указал на свои глаза, точно приглашал Миху их рассмотреть.

Миха рассмотрел. Один глаз оказался бледно-голубым, обыкновенным, а другой беспросветно черным, как дыра в ночь. Миха никак не мог оторваться от этих странных глаз.

Дед Мороз продолжал беседу, она ему доставляла несомненное удовольствие.

— Вы сейчас меня видите своими очами. Так?

— Так, — промолвил Миха.

— Видите, но утверждаете, что меня не существует.

— Позвольте, — порозовел Миха. — Этого я никак не утверждаю.

— Как же не утверждаете? Вот у меня и свидетель имеется.

И ряженый указал на невесть откуда явившуюся за его столом молодую бабу в грязноватом голубом парчовом халате с омерзительной облезлой опушкой и в голубой, с такой же опушкой, шапочке.

— Да, я свидетель, я слышала, вы точно сказали, что Деда Мороза нет. Глядите на него и говорите, что нет. Смешно.

Баба вынула из кармана сигарету и зажигалку. Сигарету вставила в багровый рот.

— Здесь курить нельзя! — с ненавистью крикнул Витя.

— Я курю? — удивилась баба.

Щелкнула зажигалкой, но пламя к сигарете не поднесла. Смотрела на него застывшими глазами.

— Раз уж вы Дед Мороз, — мирно произнес Миха, — то извольте исполнить мое желание.

— Не изволит, — отвечала наглая баба, прикуривая.

— В таком случае я никак не могу вам поверить.

— Ваше желание не исполнит, а вот его, — указала зажженной сигаретой на Витю, — с нашим удовольствием.

— У меня желания нет, — отрезал Витя.

— Да как же нет.

— А если и есть, то я вам его нипочем не скажу.

— Тоже мне, бином Ньютона. Ты желаешь, чтобы Антон Михалыч, а попросту Миха, скончался прямо сейчас раз и навсегда.

— Я?! — вскричал возмущенный Витя.

— Ты! — вскричала веселая баба.

— Что?! — изумился Миха.

Между тем к столику приблизилась официантка и вежливо попросила гостей не шуметь и не курить.

— Не могу не курить, — печально сказала баба. — У меня зависимость, — и расплакалась.

— В таком случае, выйдите, пожалуйста, на улицу.

Баба продолжала курить и плакать. Плакать и приговаривать:

— Ну до чего же все стали вежливые, до чего культурные.

Охранник появился. И тоже попросил гостей выйти на воздух. И взял фальшивую Снегурку за парчовый локоток. Взять-то взял, да не удержал. Снегурка исчезла. Да и Дед Мороз точно растаял. Дым от снегуркиной сигареты висел в воздухе как доказательство их недолгого здесь существования.

— Нифигасе, — обратился Витя к Михе. И обмер.

Не было никакого Михи. Сидел весь изо льда господин, сквозь лицо просвечивали вечерние огни. Ледяной господин был, впрочем, в настоящей Михиной одежде.

— Ой, — заметил какой-то ребенок, — дядя ледяной!

И люди стали останавливаться, смотреть. Они смотрели, а ледяной человек таял, таял. Через минуту осталась только мокрая одежда.

Витя поднялся и тихо двинулся к выходу. На улице охватил его холод, но Витя холода не почувствовал.

Он спустился в метро. В вагоне была толпа. Старуха давила Витю локтем. И Витя попросил мысленно Деда Мороза убрать к черту старую каргу. И старуха застыла, заледенела. И начала оплывать, таять у Вити на глазах. Он досмотрел до конца, до лужи на грязном полу. В луже валялась старухина одежонка.

— Кто тут мокрые тряпки оставил на ходу? — услышал Витя.

И отступил от греха подальше.

 

Дома теща включила телек на полную громкость, Витя хотел было попросить Страшного Деда угробить тещу насовсем, но не попросил, сдержал себя, вспомнил про Дедово коварство. Представил, как исполняется желание, но только на другой лад: теща лежит в луже, но не воды, а крови, а в руках у Вити острый кухонный нож, которым он ее только что зарезал.

Витя попросил Валентину Ивановну убавить звук и ушел на кухню.

 

2

 

Он открыл еще теплую сковороду, в ней томились румяные котлеты.  У Вити голова закружилась от голода, рот наполнился слюной, так заманчиво они пахли. Витя положил котлету на ломоть свежего серого хлеба, откусил и заурчал, точно кот. Тещин брат говорил, что за Валечкины котлеты мог бы убить. А также за пироги, за борщ, за селедку под шубой, да за все, что она готовила. Но котлеты оставались недосягаемы. Замена счастию, — и так говорил тещин брат, помнивший чуть не все стихи из школьной программы, а также математические формулы. Брат с семейством ожидался сегодня в гости, на встречу Нового года.

Витя слопал котлету, облизал пальцы.

Жаль, что Аля не унаследовала от матери талант к готовке.

Витя включил чайник. Приятно было сидеть на идеально прибранной (спасибо теще) кухне. Витя любил порядок, порядок успокаивал.

Витя сидел, ждал, когда закипит чайник, и думал, что совершенно напрасно не расспросил Деда Мороза с его страшенной Снегуркой.

Решил, дурак, что они ряженые. Не узнал. Упустил. Дурак троекратно. Цены бы не было этому интервью. А, впрочем, еще неизвестно. Стали бы они со мной всерьез говорить, держи карман шире. Жаль. Все равно жаль.

Витя был спец по интервью. Мучил людей вопросами, как говорила его жена. Мучил он писателей-фантастов. Сказочников — опять же по определению жены.

Впрочем, сказочники не мучились, они любили беседовать с Витей хотя бы потому, что он любил их читать и слушать. Он уважал все отрасли фантастики, и научную, и мистическую, и философскую, и волшебную. Разве что истории о попаданцах или истории про альтернативную историю его не особенно занимали. Так что писатели ценили Витины интервью, а читатели ждали.

Витя считал, что он прекрасно устроился в жизни и нечего желать лучшего. По крайней мере в отношении рода занятий. Единственное, что огорчало (помимо неудачных, вялых, бескровных сочинений), это неверие авторов в собственные вымыслы. Они писали о феях (к примеру) и знали, что феи не существуют.

Беседы доставляли удовольствие, а деньги приносили книги, которые Витя с Михой писали под псевдонимом Олег Чай; имя (тривиальное) предложил Витя, фамилию (смешную) — Миха. Витя почти верил, что выдуманный ими писатель действительно существует.

Миха посмеивался над этой Витиной способностью верить в собственные фантазии. Вероятно, именно сочетание детской веры (от Вити) и холодной иронии (от Михи) обеспечивало их книгам успех. В особенности читатели полюбили инопланетянина-невидимку, который мог «подселиться» в голову любого человека, увидеть человеческими глазами, почувствовать человеческими чувствами, иногда стать внутренним голосом человека. Подселенец пытался помочь то одному, то другому своему «подопечному». Пытался рассеять их дурные мысли, внушить им радость, иногда это удавалось. Порой люди его пугали, но без них он не мог, без них он и сам не совсем существовал, ведь у него не имелось собственного тела, и, пожалуй, собственных мыслей, ему нечем было мыслить, пока он не прилеплялся к кому-то. Кроме доброго существовал и злой инопланетянин, а как же. Он мог свести человека с ума, внушить чудовищные желания.

Чайник закипел и отключился. Витя не слышал. Теща вошла на кухню, посмотрела в невидящие глаза зятя.

— Ты оставь котлеты, Виктор. — Валентина Ивановна предпочитала называть его полным именем. — Потерпи до гостей.

Он отвечал рассеянно:

— Да. Конечно.

— Витаешь.

— Да. Что?

— В облаках витаешь.

Дальнейшее она говорила не ему, а себе самой; размышляла вслух:

— Что бы нам приготовить к котлетам? Картошку запечь в сметане?

Витя наблюдал, как теща чистит картошку, шинкует, солит, закладывает в глиняную посудину вместе с черными горошинами перца и лавровым листом. Духовку она уже включила, и на кухне становилось жарко. Витя поднялся.

— Бежишь? — спросила теща. — С поля боя?

И рассмеялась.

Ненавижу, — подумал Витя.

— Шагай, шагай, я тут сейчас радио включу, ретро-FM, тебе не понравится.

— Да пропади ты! — вскричал Витя.

Валентина Ивановна замерла, посмотрела на него изумленно и превратилась в лед.

Она растаяла за несколько секунд. Была и нет.

— Боже мой, — прошептал Витя и перекрестился.

В дверь зазвонили. Витя схватил мокрые тряпки (халат, белье, раскисшие от воды тапки) и затолкал их в стиралку тут же, на кухне.

Вновь зазвонили. Витя досуха вытер руки о полотенце и ровным, спокойным шагом направился к двери.

— Что так долго не открывал? — спросила жена.

— Да я вроде недолго.

— Мама дома?

— А? Нет. Ушла.

— Куда?

— Не сказала.

Он взял у Али пакеты с покупками (она ездила на их общей машине в ТЦ).

— Котлетами пахнет. Обожаю мамины котлеты.

Она сняла обувь и направилась в ванную мыть руки и лицо. Это вошло у нее в привычку после пандемии.

 

3

 

В комнате стояла настоящая живая темная ель. Ее привезли накануне.

Витя снял с антресолей короб. В нем хранились стеклянные разноцветные шары, птицы, рыбки, ракеты. Каждая игрушка была завернута в клочок газеты. Витя вынул из газеты синий, с золотыми блестками, шар и прочитал на пожелтелом обрывке старой бумаги:

«…козерогу не…»

…козерогу необходимо?

…козерогу не следует?

— Витя, очнись. — Аля смотрела на него со стремянки (у Вити кружилась голова даже на небольшой высоте).

Все эти шары, рыбки, ракеты прибыли из ее детства. Уцелели. Детство сгинуло, игрушки уцелели.

Удивительно. Такие хрупкие. Еще нас переживут.

— Народищу полно, — говорила Аля, принимая из рук мужа рыбку, находя ей место на колючей ветке. — Ни пройти ни проехать, да еще Дед Мороз со Снегуркой народ развлекают, забесплатно французское шампанское раздают и апельсины из Марокко; каждый берет, чего хочет. Ну, правда, не совсем за бесплатно, надо еще стишок сказать или песенку спеть. По совести говоря, издевательство над людьми. Но мы же все падки на дармовщину. Один мужик сказал, что шампанское — это для баб, а лично для него годится только водка. Они ему кричат: можно и водку, но за нее станцевать надо. А что станцевать? А лезгинку. Мужик говорит: да нет, я не умею. А ты попробуй. А он такой крупный дядя, тяжелый. Но пошел, пошел лезгинку, да так ловко, что все расступились и в ладоши забили. А он танцует и остановиться не может. Лихо, лихо! — Снегурка вопит, как резаная. Лихо, лихо! Так он и скакал, пока не свалился. Народ скорую вызвал.

Витя слушал, оцепенев.

— Как они выглядели?

— Да никак. Ряженые, да и все. У Деда, правда, глаза жутковатые. Разные глаза.

— Черный и голубой.

— Точно, как ты догадался? Думаю, он линзы надел. Для понта.

— Мужик-то очнулся?

— Да вроде. Без носилок обошлись. Но держался на ногах с трудом.

— А ты не польстилась на шампанское?

(Аля шампанское любила.)

— Ну уж нет. Тетка стояла передо мной в кассу, она всего набрала, и апельсинов, и шампанского две бутылки.

— Сколько же она стишков выдала?

— «Евгения Онегина» читала. Первую главу. Я думала, что подвох, что кассирша не пропустит, но нет, пропустила.

— Как же она знала, что шампанское дареное, а не краденое?

— К нему купон прилагался. И к шампанскому, и к апельсинам. По купонам и пропускали. А вышла тетка из магазина, вместо апельсинов у нее снежки в пакете, а вместо двух бутылок два полена. Хочешь верь, хочешь нет.

— Я верю.

Забренчал гитарным перебором Витин телефон.

— Прости.

Телефон бренчал из прихожей, из кармана куртки.

Звонила Оксана, Михина жена. Михина жена — Витина любовница. Она была молодая, живая, с Михой скучала, вот и завлекла Витьку. Миха знал. Почти наверняка. Так по крайней мере казалось Вите. Знал и презирал. И Витю, и себя. Только не ее, не Оксану. Так казалось.

— Что? — сухо спросил Витя.

— Витя. — Оксана заплакала. — Витя, приезжай, Витя, у меня полиция была, какой-то бред с Михой.

(Это ведь Оксанка придумала его так звать — Миха.)

— Бред, бред.

— Погоди, не реви. Говори толком, что стряслось.

— Он растаял.

— Кто?

— Следователь приходил. Или опер. Я не поняла. Кто-то. Сказал, что Миха растаял. Одежду всю мокрую взяли на экспертизу, и сумку взяли. Еще он сказал, что старуха в метро растаяла. В толпе. Тряпки на полу и все. Даже внимания особо не обратили. Но кто-то снял на видео и выложил в интернет. У меня в голове не укладывается.

— Это фокус. Обман зрения.

— Ты думаешь? А тряпки мокрые.

— Ну тряпки — это тряпки.

— Мокрые.

— Высохнут.

— Господи, что ты такое несешь? А Миха? Где он? Куда он делся?

Витя хотел сказать: Миха стал водой. Но сказал:

— Я не знаю.

— Витя, мне страшно, я тут одна, мне кажется, кто-то дышит рядом, я везде свет включила, я с ума схожу, приезжай, сил нет.

— Я не могу. Я дома. Новый год.

— Тогда я к вам приеду.

— Нет. Вика. Погоди. Нет. Нехорошо. Нельзя.

— Да мне плевать, что можно, что нельзя. Вместе встретим Новый год. По-семейному.

— Нет. Я сам к тебе приеду. Жди.

— Хорошо. Подожду. Потерплю. Час. Не приедешь через час, заявлюсь к вам. С шампанским.

— Я буду.

Он отключил телефон. Аля стояла в дверях.

— Что стряслось, Витя? Ты сам не свой.

— Аля, мне придется съездить к Михе. Что-то с ним, я толком не понял. Оксана плачет. — Он надел куртку. — Я разберусь и вернусь.

Витя взял ключи от машины.

— Ты осторожнее на дороге. Люди безумствуют перед Новым годом.  И пьяными за руль садятся. Как будто уже все можно.

Он поцеловал жену в мягкие губы. Он любил ее, не мог без нее. И без Оксаны не мог. Не хотел. Скучал, если долго не видел; бывало, что ему снился ее запах, мучил, томил. Аля ничего не подозревала. Доверяла ему без оглядки. Теща подозревала несомненно; в точности, правда, не знала и держала свои подозрения при себе.

Теща! Вот уж о ком лучше сейчас не вспоминать. Прочь из моей головы!

 

Аля закрыла за мужем дверь и почувствовала сытный, горячий дух запеченной в сметане картошки. Бросилась на кухню. Точно, стоял в духовке горшок. Аля его вынула. Готово, совсем готово. Завернула вентиль, погасила огонь.

— Ну, мать, ты даешь, — воскликнула Аля. — Поставила и ушла. Спасибо, что я учуяла.

Куда она делась? К соседке, что ли? Зацепились языками, забыли о времени.

Темная ель стояла в комнате, несколько стеклянных игрушек посверкивали таинственно.

Аля полюбовалась на елку.

Она обманула Витю. Не какая-то посторонняя тетка прочитала главу из «Евгения Онегина». Сама Аля и прочитала. Сама и получила вместо шампанского полено. И снежки вместо апельсинов. Снежки выкинула, а полено зачем-то притащила домой.

Вынула полено из сумки. Поставила под елку. Пусть.

 

4

 

Мороз обжигал лицо.

Витя поспешно забрался в машину. Включил двигатель.

Окна светились в огромном доме. Все готовились к встрече Нового года. Желали друг другу счастья. Ждали гостей или сами собирались в гости. А может быть, в ресторан. Там тепло, там оркестр, там официант подлетает и предлагает вино.

Дважды блямкнул телефон. От Оксаны пришло два сообщения. Два видео. Одно снято в метро. В толпе, в несущемся по тоннелю вагоне.

Ледяная старуха среди живых, теплых, дышащих людей. Оплывает в духоте, тает. Так быстро, что кажется, съемка ускорена.

Второе видео.

Столик у широкого окна. Застывший ледяной Миха в обычной своей одежде. Сидит боком к окну, и через прозрачное лицо видны огни проезжающих машин. Миха тает.

На обоих видео в кадр попал Витя. Как в ловушку. Как букашка в сосновую смолу.

Витя написал Оксане:

«Это фокус. Неудачная шутка. Уже еду».

Вновь блямкнул телефон. Сообщение от Маши. От дочери.

«Пап, с наступающим! У нас все норм, не волнуйся. Маме с бабулей привет! И дяде Коле! Всем!»

«С наступающим, родная!»

Дороги были свободны, уже через сорок минут Витя подъезжал к дому Михи на Ленинском.

Посмотрел снизу на светящиеся окна их квартиры. Бросился к подъезду, набрал код, домофон пиликал, трубку никто не брал. Застывающими на морозе руками Витя вынул телефон, позвонил.

Телефон блямкнул. Оксана прислала сообщение:

«Уходи».

«Ты же сама просила».

«Уходи. Полицию вызову».

«С ума сошла?»

«Я тебя боюсь».

«Ксаночка, милая, это все фокус. Гипноз. Я объясню, открой дверь».

Ответа не последовало.

Дверь вдруг распахнулась, из подъезда вывалилась компания.

— С Новым годом!

Веселый мужик придержал дверь.

— Проходи, друг!

— Нет, — отказался Витя. — Нет. Спасибо.

Он вернулся в машину. Компания скрылась в арке, ведущей к Ленинскому.

Такси их там ждет. Наверное. Да не все ли мне равно? Надо все исправить. Найти этих. Страшных. Настоящих. В которых никто не верит. И дети малые не верят. Так оно спокойнее, верно? Но где искать?

И Витя вдруг догадался: у старухи!

Бог знает, отчего он так решил. Но решил твердо. Но где? Где ее квартира?

Не в Москве, нет. По Ярославке.

Уверенность была несомненная.

 

Чувствовал: можно опоздать. Гнал.

Через центр на проспект Мира. Мимо ВДНХ, мимо Ростокино. Какая громада Москва. Галактика. И все расширяется. Точно распирает ее.

МКАД. Ярославское шоссе.

Синяя Владимирская церковь. Мытищи.

Белая, устремленная в небо ракета. Королев.

Строитель.

Челюскинская.

Тарасовская.

Клязьма.

Мамонтовская.

Пушкино. А большой город Пушкино. Протяженный.

Торговый центр «Акварель».

Торговый центр «Глобус». Сияет всеми огнями. Не спит.

Шоссе сужается до двух полос. Нет машин, нет, пусто. Кажется, что не по асфальту летишь, а по льду.

Костинский разворот. Дальше, дальше.

За деревней Кощейково (а походящее к случаю названьице) надо поворотить в обратную сторону, к Москве. Отчего Витя так уверен? Неизвестно.

Поворотил. Покатил. И взял направо. На проселок. Здесь и фонари не светили, не было их. Фары выхватывали обледенелую дорогу. Скорость Витя не сбавлял. Дорога петляла. Мост, под ним лед, подо льдом речушка. Указатель (фары высветили): «Река Скалба». За мостом Витя остановился. Выключил двигатель.

Выбрался наружу, в ночь.

Страшный какой мороз.

Луна вышла.

Громадная какая Луна. С большой буквы. Полная. Вот что это значит — полная Луна. Кажется, что она приближается. К тебе. Кажется, что она смотрит. На тебя. В городе так не кажется. Небо, небо другое. А здесь нет его, неба. Здесь сразу космос. Тьма.

Поле большое, чистое, выгибается чашей.

Витя шагал, шагал, прямо на Луну, тропка вела. И чудилось, что он сейчас поднимется на эту навечно мертвую планету.

Витя приблизился к железной дороге. Луна исчезла. Наверное, ушла за тучу. Витя увидел вдали огонь. Это издалека шел поезд. Он загудел долгим и печальным гудком. Сердце заныло. Поезд приближался и сбавлял скорость.

Остановился.

Витя стоял и смотрел на железную машину снизу вверх.

Свет из вагонов падал на заснеженную насыпь. И если бы кто-нибудь там, в вагоне, приблизился к окну, то Витя увидел бы на снегу его тень. Вдруг дверь заскрежетала и отворилась. Проводница в черной куртке нагнулась и подняла крышку пола, открылись ступени.

Поезд стоял, проводница смотрела на Витю из тамбура, и Витя решился. Ухватился за поручень и вскарабкался по ажурным ступеням.

Он прошел в освещенный мягким светом вагон, и его охватило тепло. Витя чувствовал, что едва способен пошевелить пальцами. Ему казалось, что у него смерзлись волосы.

Хороший вагон, купейный. Чистая, туго натянутая дорожка на полу, темно-бордовая, с золотыми краями. Занавески на окнах. Вите становилось холодно от одного взгляда на их безупречную белизну.

Витя шагал мимо закрытых дверей. Был ли кто-то за ними? Тихо, тихо.

Одна из дверей оказалась открыта. Витя заглянул. Никого. Постели аккуратно застелены, все четыре. Витя вошел и увидел, что поезд уже идет, медленно, неслышно. Луна смотрела в окно. Витя попытался снять куртку, но пальцы не повиновались. Витя опустился на сиденье. Поезд ускорял ход. Тепло, тепло. Еще бы принесла проводница чаю.

Пронеслась за окном безлюдная платформа.

Куда мы? — подумал Витя. Да не все ли равно.

Ход поезда успокаивал.

Витя вдруг ясно понял, как можно все исправить. Он поднялся и закрыл дверь. Дверь была зеркальной. Витя строго смотрел на свое отражение.

В тот миг, когда он произносил «да пропади ты», он понял, что все непоправимо.

Он сказал отражению «да пропади ты» и увидел, что человек в зеркале обратился в лед.

Поезд шел и шел зимней ночью, шел на восток, в ту сторону, где уже ночь кончалась. Никого не было в девятом вагоне скорого поезда. Мокрые тряпки собрала проводница в четвертом купе и выбросила в мусорку.

 

 

Глава вторая. Четыре месяца до Нового года

 

1

 

Бедная Катя, бедная Катя, — вот так, по-русски, она о себе думала. Потому что он так ее назвал. Он — Витя.

Кате чудилось, что он рядом, хотя и невидимый. Здесь, близко, так близко, что она чувствует его тепло, слышит его шепот: бедная Катя, бедная Катя.

Витя не смог (или не захотел) выучить ее настоящее имя, вот и называл ее на свой лад, Катей. Как все русские. Правда, никому бы не пришло в голову назвать ее бедной. По-русски она говорила не особенно бойко, но понимала все; так ей казалось.

Они познакомились в сентябре, солнечным, тихим днем. Такие дни русские называют бабьим летом. Что-то вроде последней женской молодости; луч света в надвигающихся сумерках старости. Накануне Катя купила в «Европолисе» платье, белое, в иссиня-черный мелкий горох. Шла в нем московской улицей. Выгуливала, как говорила ее русская знакомая, приятная добрая женщина Оля. По возрасту Оля годилась ей в матери. Своих детей Оле Бог не дал (ее слова); наверное, поэтому она заботилась о Кате почти по-матерински.

— Катя, да брось ты, не мой у меня сегодня, не надрывайся, и так чисто до невозможности.

— Как ваша мама? — интересовалась Катя.

— Нормально, потихоньку.

— Передавайте ей привет.

Оля знала, что Катя родом из сельской местности, что ее отец служил в советское время милицейским начальником, а сейчас сидит дома у телевизора, смотрит российский канал, а с пенсии непременно напивается и становится бешеным. Катина мама всю жизнь убивалась по хозяйству. Оля воображала степь и горы вдали, но горы от этих мест были далеко. Рос у них там виноград. И черешня. И абрикосы.

В мае Катиному сыну Чингизу исполнилось одиннадцать лет, он жил при дедушке с бабушкой, по-русски ничего не знал, а Катя мечтала, что он выучит когда-нибудь и русский, и английский, поедет, куда пожелает, и станет, кем пожелает. Королем. Катя мечтала, но понимала, что никогда этого не случится.

Оля любила, когда Катя разговаривала с сыном по вотсапу, — уверяла, что у нее меняется голос, что она воркует, как голубка.

— Ты не говоришь, ты поешь. Нежно. По-русски, мне кажется, так нежно никогда не получится, даже с младенцем.

Катя мыла пол, болтала. О всякой всячине:

— Айка опять беременная, будет рожать, и кто станет с ребеночком помогать? Я. Муж Айкин дома только ночует, но что делать, работа. Юрий Юрич сказал, что мы должны мыть окна на четвертом этаже, а я ему говорю — платите!

Катя болтала, Оля слушала. Витя корпел в углу, за столом для посетителей, изучал эскизы для детских мультфильмов. Все новогодние, с зайчиками, да с елочками.

Катя видела Витю, Витя видел (и слышал) Катю, но знакомы они не были.

До тихого сентябрьского дня.

Катя шагала по улице в новом платье. Витя шел ей навстречу.

Он признавался после:

— Я тебя не узнал. Видел прежде, а не узнал. Ты была. Красотка.

Нет, в музее, он тоже обратил на нее внимание, Катю невозможно было не заметить. Веселая, смелая, привлекательная. Даже в синем рабочем халате, со шваброй в руках, с убранными под косынку волосами. Белые зубы, карие глаза, нежная кожа, чуть припухлые губы. Ах, Катя, Катя.

 Говоря суконным казенным языком, Катя была неформальным лидером. Не боялась никакого начальства, могла за любую из своих девчонок заступиться. Так почему же он назвал ее «бедная Катя» после того, как они познакомились на той летней, хотя и сентябрьской, улице?

Халат и швабра были ее оружие и доспехи, а в белом сияющем платье она показалась ему беззащитной. Слишком открытой. Возможно, поэтому и «бедной».

Витя признавался, что увидел ее и забыл, куда направляется, зачем.

Поинтересовался, любит ли Катя мороженое.

— Да.

— Пломбир?

Пломбир, кофе, ночной сеанс в кино.

Катя чувствует Витин взгляд. Чувствует, но головы не поворачивает, смотрит на экран. Смотрит и не видит. Что там происходит? Что-то. Витя берет ее руку в свою, Катя не сопротивляется.

Есть ли у него семья, дети, она не знает. Сейчас, в этот миг, ей все равно.

Ей кажется невозможным, что такой человек ею увлечен, — ученый, чистюля, вкусно пахнущий, говорящий по телефону: мне любопытны интерпретации.

Интерпретации! Слово Катя запомнила.

После фильма расставаться им не хотелось. Они брели по вечерней Москве, но вечер был прохладный, Катя в чудесном платье замерзла, Витя отдал ей свою джинсовую куртку. И предложил:

— Вообразим, что мы туристы. Снимем номер в отеле.

— У меня паспорта нет. С собой.

— О прозе жизни я не подумал, я ведь тоже сейчас беспаспортный.

Витя позвонил Михе.

Следует пояснить, что соавторы снимали комнатушку в квартире на Маленковке. Они там работали, по одному и вместе, под стук идущих поездов. Курили, иногда спорили, случалось, орали друг на друга. Хозяин квартиры не жаловался, он стал одинок на старости лет и рад был, что звучат в квартире живые человеческие голоса, пусть иногда и громкие. Главное, что не алкаши и не буйные, — так говорил хозяин своим жильцам, когда они извинялись за шум.

Миха называл их комнатушку малиной, Витя — рабочим кабинетом.

Витя позвонил Михе. Миха сказал, что комната свободна.

Старик выглянул из кухни, когда они вошли, и тут же, едва взглянув на Катю, исчез.

Витя взял оробевшую Катю за руку и привел в заваленную книгами, рукописями, пыльную комнатушку. Свет он включать не стал, достаточно было света от уличного фонаря. Старый раскладной диван притягивал Катин взгляд, ей казалось, что и диван на нее смотрит, и это ей было жутко.

— Катя, ты что, ты меня боишься?

— Нет, не тебя.

— Старика? Да он ничего, он уже не помнит, что мы здесь, он телик смотрит.

Катя решилась и сказала про диван.

— Бедная Катя, — рассмеялся Витя.

И тут же подхватил ее на руки и опустил на диван. И сказал:

— Ему все равно. Он уже столько народу повидал. Мы ему неинтересны. Посмотри на меня.

Катя посмотрела и ей вдруг стало жалко Витю. Ни с того, ни с сего. Жалко его красивых серых глаз, его губ (детских, так Кате увиделось). Вмиг захотелось их поцеловать, и Катя поцеловала.

Когда они стихли (и скрипучий диван стих под ними), Катя вдруг призналась:

— Один наш охранник, Сережа, звал меня с собой в Анапу. Еще летом.

— В Анапу? Вот так да. Забавно.

— Забавно? Что?

— Что в Анапу.

— Почему?

— Неважно. Не сейчас. Значит, он звал. А ты?

— Я смеялась.

Витя проснулся раньше и в утреннем свете смотрел на нее спящую. На ее полуоткрытый рот. Из уголка натекла слюна, но ему это было не противно, а трогательно. Он думал: как же я раньше ее не видел; точно промыли глаза.

Они вместе встали под душ, и Витя, обнимая ее сзади, касаясь языком мочки ее уха, спросил:

— А со мной поедешь в Анапу?

 

Аэропорт, куда они прилетели из Москвы, назывался Витязево. Маленький, уютный.

— Не хуже, чем где-нибудь в Италии, — заверил Катю Витя.

Катя согласилась, хотя и не была никогда ни в одном итальянском аэропорту, но разве существует что-нибудь лучше чуть влажного, чисто вымытого пола, запаха свежезаваренного кофе, стойки с местными сладостями в ярких коробках, вежливого голоса, объявляющего то прилет, то вылет? Впрочем, по прилете они в аэропорту не задержались, прошли насквозь, выбрались на улицу, в холодную, ветреную ночь.

Витя вызвал такси и обнял Катю, загородил от ветра. Машина подкатила. Они устроились на заднем сиденье.

Начался дождь, дворники елозили по стеклу. В Москве холодный осенний дождь показался бы Кате печальным, а здесь, рядом с Витей, все было хорошо, празднично.

— Лето кончилось, — сказал водитель.

— Еще потеплеет.

— Это да. Я помню, в Анапе выпал снег в начале сентября. Лет пятнадцать назад.

— Я тоже помню.

— Так вы местный?

— Был. Пацаном.

— К родным?

— Нет, родных здесь уже никого. Отель сняли. В моем бывшем районе. На Крылова.

— Да, хороший район, высокий, в дожди не зальет.

Катя и слушала их разговор, и не слушала. Ей было хорошо, покойно. Ей было все равно, что за бортом машины: ночь, дождь (зонтики, конечно, не взяли), снег, ветер. Катя ни о чем не волновалась, не беспокоилась. Она отчего-то понимала, что это лишь миг. Но пусть он пока длится. А потом, после, — туман, и ничего больше. И думать нечего.

Они остановились у небольшого дома в два этажа. Водитель пожелал им хорошего отпуска.

Дверь отворила сонная, медлительная девушка, взяла у них паспорта, сняла копии, выдала бланки, долго искала ручку, нашла одну. Витя заполнил оба бланка и расписался за себя и за Катю. Девушке было все равно.

— Я заказывал, чтобы номер смотрел на море, — сказал Витя.

— Он смотрит.

Море пугало. Оно грохотало в темноте. Рамы вздрагивали.

— А койка нормальная, — обрадовался Витя, — широкая.

На небольшой набережной скудным светом тлел фонарь. На парапете что-то темнело. Катя попросила Витю погасить лампу, чтобы разглядеть, что там.

На парапете сидел мальчик. Лет, наверное, десяти. Почти как ее сынок. Мальчик смотрел в море. Витя приблизился, Катя почувствовала его тепло. Он наклонился и поцеловал ее в шею. Она сказала:

— Мальчик. Сидит один. Ночью. Промок.

— Я тоже когда-то так сидел. Домой боялся возвращаться.

— Почему?

— Думал, отец убьет.

— За что?

— За дело. После расскажу. Ты побудь здесь, я сейчас.

Она стояла в темной комнате у окна и наблюдала, как ее Витя приближается к мальчику. Присаживается рядом с ним на холодный парапет, рукой смахнув воду.

Простынет, — пугается Катя.

Они о чем-то говорят, мужчина и мальчик. Мужчина встает с парапета, мальчик спрыгивает. Они шагают вместе, мужчина и мальчик.

Катя бросилась к чайнику, набрала воды, включила. Чайник забормотал, нагреваясь.

Что у них есть с собой? Шоколадка.

Мальчик оказался светленький, загорелый, конопатый. Худой. Назвался Степаном. Его футболка, джинсы, кроссовки, все промокло. Катя погнала Степана под душ, Витя принес ему свою футболку, она оказалась мальчику до колен.

Напоили его сладким чаем с шоколадом. Он сказал, что мать заперлась дома со своим Ромочкой.

— Оба пьяные, не соображают, дверь никому не открывают.

Он шел по набережной, шел, море страшное, дождь шпарит, дошел до конца набережной, подумал: сил нет. Забрался с ногами на парапет. Простыну и умру, — так подумал. И хорошо, — так подумал.

Мальчика уложили на большую кровать, на самую середину. Степан мгновенно уснул.

Витя отжал посильнее Степановы джинсы и футболку, развесил на теплых трубах полотенцесушителя. Витя подумал, что рядом с Катей он становится добрее.

Катя легла с одного края, Витя с другого. Осторожно: чтобы не потревожить ребенка. Лежали, молчали, забылись.

Катя проснулась и увидела утренний свет, синее, чистое небо. Витя спал на самом краю, мальчик исчез.

Он выгреб всю мелочь из Витиных карманов, прихватил карточку.

— Зачем взял? — удивлялась Катя. — Пин-код не знает.

— По мелочи пин-код не нужен. Мороженое купит.

Витя (не просто Витя, а добрый Витя, Витя-рядом-с-Катей) не огорчился пропажей. Он открыл на смартфоне мобильный банк, посмотрел.

— На сто двадцать рублей шиканул. Пиццерия какая-то. Оставлю ему тысячу, гуляй, рванина.

Остальные деньги Витя перебросил на другой счет.

— Ты чего такая грустная, Катюша? Бог с ним.

— Я понимаю. Мне его жалко.

Катя заплакала.

Витя растерялся.

В парке цвели розы и еще какие-то незнакомые Кате цветы, море успокоилось, Катя и Витя смотрели в его синюю даль. Пообедали в полупустом ресторане со стеклянными стенами. Зашли на рынок. Катя взяла своим гостинцы: местный лукум, чурчхелу. Витя показал школу, в которой учился, улицу, на которой жил; дома уже не было, дом снесли.

Город Кате понравился. Она так и сказала Вите:

— Хороший город.

Вечером Витя решил проверить, всю ли тысячу Степан спустил.

— Три сотни с хвостиком еще имеют место. Молодец, аккуратно расходует. А на что это он потратил пять соток? Ага. Киношка. Он в киношку намылился. Вот только что взял билет.

Витя нашел в интернете сайт кинотеатра, посмотрел расписание сеансов.

— Ты любишь фантастику?

— Я ее боюсь.

— Отчего?

— Вдруг они в самом деле есть. Монстры эти. Или когда попадаешь в прошлое навсегда.

— Ну, Катя, ты прямо как я. Но я все же посмотрел бы. Не на монстров, так на нашего малолетнего героя.

Кинотеатр располагался в торговом центре на окраине. Добрались на такси. Взяли в буфете колу. Степан уже сидел в зале, в середине. Не один — с компанией.

— Не нравится мне эта компания, — сказал Витя.

— Да, — согласилась Катя.

— Все какие-то резкие.

Свет в зале погас.

После анонсов начался фильм, назывался он «Дюна». Зрелище увлекло и Катю, и Витю. Их поразила громадная пустыня, похожие на железных стрекоз невиданные вертолеты, юноша — избранник древнего народа. Вождь. Власть ему предназначалась судьбой. Власть — тяжелая ноша. И не откажешься от нее.

Мальчишки в центре зала то гоготали, то вдруг затихали.

После фильма дали в зале свет, на экране пошли титры, Степан обернулся и увидел Катю с Витей. Витя поднял руку и помахал мальчику ладонью. Степан совсем по-детски спрятался за спинку сиденья.

Он уходил из зала со своей шумной компанией. Витя и Катя наблюдали. Скоро они остались в зале одни.

Уже в аэропорту (таком уютном, таком благоустроенном) Катя почувствовала, что Витя начал от нее отдаляться. Он смотрел в экран смартфона, читал что-то, и лицо его вдруг стало строгим, чужим. Витя отключил смартфон и взглянул на Катю. И как будто не сразу ее узнал. В самолете задумался, и Катя не посмела спросить:

— Витя, ты о чем думаешь? Расскажи.

В Домодедове он вызвал такси, посадил Катю, расплатился с таксистом. Сказал Кате на прощанье:

— Прости, тороплюсь в издательство, важная встреча.

И Катя поехала одна до дома. Она знал, что Витя прощался с ней с облегчением, что она уже тяготила его.

Дома Катю ждали (нет, дома ждали не Катю, а Каныкей, а впрочем, и ту, и другую; к человеку прирастают все его имена). Беременная Айка приготовила плов. Каныкей готовила лучше, все вроде бы так же, а выходило вкуснее. Бог его знает, почему. (Бога здесь называли другим именем.)

Утром Катя встала рано, выпила кофе, растворимого, другого у них не водилось. За неделю Катя разлюбила его вкус. Катя написала Вите сообщение в вотсап: как твои дела? Ответа не последовало.

Катя шагала к ВДНХ Леоновской рощей, асфальтовая дорожка влажно отсвечивала, вчерашний снег растаял. Катю обогнал велосипедист, было что-то тревожно-печальное в его удаляющейся фигуре.

Леоновская роща.

Сельскохозяйственная улица.

Лихоборский проезд.

ВДНХ.

Дорога под соснами, белое парадное здание музея, стеклянный куб служебного входа с левой стороны.

Бедная Катя, — прозвучал в Катином воображении Витин голос.

Дежурил охранник Сережа. Катин поклонник, — так говорила Оля.

Катя расписалась в журнале, Сережа выдал ей ключи и сказал, что больше они не увидятся.

— Я записался. По контракту. Завтра уезжаю.

— Куда?

— Не знаю. Напишешь мне?

 

Витя не отвечал ни на звонки, ни на сообщения. Вечером после работы Катя поехала на Маленкову. Старик проводил ее на кухню. Сели у стола (Катя боком, с торца). Помолчали.

— Хочешь пива? — предложил старик. — Ох, прости, тебе же нельзя.

— У меня отец алкоголик, — зачем-то призналась Катя.

— Русский?

— Киргиз.

— Не верит в Аллаха?

— Ни во что не верит. И сестра у меня пьющая. Очень красивая. Верит. Но пьет. Это болезнь.

— Красивее тебя? Сестра.

— Все говорят.

— Покажи. Фотографию. У тебя есть в телефоне?

— Не покажу. Там она плохая, круги под глазами.

— Да, жалко, что пьющая.

Помолчали.

— А я возьму пива. Не возражаешь?

— Я хотела вас про Витю спросить. Он. С ним все хорошо?

— Не знаю. Хорошо. Наверное.

Помолчали.

— У нас один охранник. Сережа. В армию записался. По контракту. Завтра уезжает.

— Куда? В Сирию?

— Не знаю. Куда-то.

Помолчали.

— Я недавно смотрел сериал. Американский. Там один солдат пропал без вести. Надолго. Думали, навсегда. Но он вернулся.

— Из Сирии?

— Из Афгана. Он там стал мусульманином, но никто не знал. А ты мусульманка?

— Конечно.

Катя ушла. Старик посмотрел с балкона, как она садится в автобус, вернулся на кухню, достал из холодильника бутылку пива, открыл и с наслаждением выпил.

 

 

Глава третья. Два часа до Нового года

 

1

 

Вечером тридцать первого декабря Катя покинула съемную квартиру недалеко от метро Ботанический сад, никому не сказав, никем не замеченная (все хлопотали, готовили, накрывали на стол, все уже немного устали от ее тоски, отчего Катя стала для них отчасти невидимой). Она не хотела быть со всеми, не могла радоваться, смеяться. Тоска занозой сидела в сердце, Катя только и думала: кто бы у меня вынул эту занозу. В этот вечер заноза как будто расщепилась, разрослась, стало не просто больно, невыносимо.

Катя знала: с Витей что-то случилось. Что-то жуткое. Непоправимое. Катя не знала, куда себя деть, что делать, как ему помочь.

Она шагала, не замечая лютого холода, гнавшего прохожих бегом.

Катя спустилась к платформам, села в поезд. Она смотрела на немногочисленных пассажиров, и ей казалось, что она от них за тысячу километров. Поезд шел, шел. Машинист объявил станцию:

— Тургеневская.

Катя вышла на Тургеневской. Зачем? Она не знала.

Эскалатор.

Переход.

Лестница.

Вестибюль.

Тяжелая дверь.

Катя очутилась через дорогу от бывшего «Макдональдса». Ресторан оказался закрыт, дверь опечатана. Редкие прохожие подходили, заглядывали через стекло в темное и от этого таинственное помещение и, ничего не разглядев, уходили. Катя опустилась на скамейку, достала сигарету (Катя вновь начала курить). Скамейку, громадных ледяных зайцев, решетчатые арки, увитые еловыми лапами, поставили у метро перед новым годом. Подобные странные украшения любят сооружать в современной Москве.

Несколько подростков остановились перед Катей. Они смотрели через дорогу, на закрытый ресторан, и говорили о чем-то. Катя не вслушивалась. Девушка повысила голос:

— Да мне плевать, во что ты веришь! Я сама видела. Вот этими вот глазами. Был живой, а стал ледяной. И растаял.

Подростки ушли. Катя подумала: что за ерунду, они говорят, был живой, стал ледяной? Хотя на таком диком морозе запросто. Но растаял?

Примерно так думала Катя, и все по-русски. Она чувствовала мороз и не чувствовала, была здесь и не была.

Нет, нет. Никак не может так быть. Врет девчонка.

Но долго думать об этой ерунде Катя не могла. Достала смартфон.  И решилась — набрала заветный Витин номер. Абонент вне зоны действия сети, — сообщил вежливый механический голос.

Хоть в петлю, — подумала Катя.

И услышала:

— Ну в петлю-то зачем.

Катя подскочила. Рядом с ней сидел Степан. Маленький воришка из Анапы. Видимо, Катя забылась и произнесла вслух насчет петли, а он услышал.

— Не пугайтесь, Катя, — попросил мальчик.

— А ты меня не пугай. Как ты здесь очутился?

— Приехал. На поезде.

— На поезде? Это долго, на поезде.

— Да нет. На этом поезде не долго.

— Скорый?

— Очень скорый.

— Ну, я рада тебя видеть, Степан.

— Не злитесь на меня?

— Я не люблю злиться. И Витя.

Катя не договорила. Сердце разрывалось. Лягу здесь, подумала Катя, — и замерзну навсегда.

— А вы, Катя, приходите к нам Новый год встречать, — предложил мальчик, — отвлечетесь. И сердце пройдет.

— Сердце? — переспросила Катя. (Уж про сердце она точно ничего вслух не говорила.)

Катя посмотрела на мальчика внимательно. И увидела, что Степан этот, сегодняшний, зимний, — вовсе не тот Степан, сентябрьский.

Бледный.

И глаза изменились. Совсем взрослые глаза.

— Я вам пришлю адрес, — обещал Степан.

Он поднялся.

— И не торчите вы здесь, такой дубак, и правда, в лед превратитесь, как тот дядька, он вон там сидел, кофе пил, ни во что такое не верил, и вдруг бац, бах, и нету. Тряпки мокрые на полу, все в шоке. За углом окно, отсюда не видно. За дверью если, то сразу налево.

Катя ошарашенно посмотрела на запечатанную дверь, повернулась к Степану. Его не было.

Привиделся он мне, что ли? С ума я уже схожу. Да и пусть. Скорей бы. Сойти с ума, всё забыть.

Катя спускалась на эскалаторе к платформам, когда телефон пиликнул. Пришло сообщение с адресом:

Метро Проспект Вернадского. Выход из первого вагона, на правую сторону. Улица Удальцова, дом 10, 8 этаж, квартира 112. Сбор гостей с 23.00.

Катя посмотрела на часы. До одиннадцати оставалось всего ничего, полчаса. Навстречу по эскалатору поднимался высокий черноволосый парень в блестящей елочной мишуре и в цветном конфетти. Он вынул из кармана затрезвонивший телефон и произнес:

— Слушаю.

 

2

 

По улице Удальцова, дом 10, 8 этаж, квартира 112 проживала старуха до того, как растаять в метро.

Квартиру свою она завещала соседке Миле Сотниковой за помощь по хозяйству и присмотр. В десять часов вечера с минутами Мила узнала о невероятной старухиной смерти от медлительного, спокойного мужика, то ли следователя, то ли опера, назвавшегося Иваном. Документ с фотографией он предъявил, но с перепугу Мила плохо разглядела.

Она отворила ему старухину квартиру, — ключи у Милы, разумеется, были.

— Да не снимайте обувь, ничего, она чистая; по такому морозу даже в Москве ничего не тает, сплошь снег и лед, никакой грязи, да и протру я, мне недолго. Вот здесь, значит, прихожая.

Иван оглядел прихожую, заглянул в комнату, затем на кухню. Мила следовала за ним.

— Раз в неделю пыль протираю и полы мою, — сообщила Мила. — Анна Евгеньевна (так звали старуху) ни в чем со мной не нуждалась, вот холодильник откройте, посмотрите.

И она сама открыла перед следователем небольшой холодильник, Иван увидел в нем кастрюлю, банку сгущенки, початую бутылку водки, банку соленых огурцов.

— В кастрюле суп, только вчера сварила, рыбный. Была еще каша гречневая, ее Анна Евгеньевна всю подобрала, любила покойница гречу, я варила, варила. К Новому году ко мне собиралась, в семью, я уж и тортик медовик испекла, и салат оливье с куриной грудкой настрогала, и селедочку под шубой соорудила. Думала, вместе встретим, посидим.

Мила промокнула глаза подолом фартука; она как раз хлопотала у себя на кухне, когда позвонил этот полусонный следователь. Или опер. Кто их разберет.

— Покойная водку пила?

— Не брезговала. А вы заметили, очки там в комнате, лежат на столе. Ее очки, Анны Евгеньевны, да только уже так лежат, чисто для красоты, потому что операцию мы ей сделали на глазки, и стала она видеть без очков, а я ей капельки помогала в глаза капать. Там часто надо после операции капать.

— Я знаю, — сказал Иван. — Я матери тоже недавно операцию делал.

Он пожелал взглянуть на старухино завещание, и Мила отперла платяной шкаф, там на полке с постельным бельем, в резной деревянной шкатулке, и лежали все старухины документы, включая завещание. Следователь перефотографировал бумаги, пожелал счастливого Нового года и отправился восвояси. Мила посмотрела в окно, как он выходит из подъезда и шагает к машине марки Kia.

Неужто, и правда, сгинула старая ведьма. Растаяла. Очень удобно, и хлопот никаких с похоронами. Главное, чтобы свидетельство было о смерти. Ох, надо было спросить этого следователя, или кто он там, про свидетельство. Ладно, разберемся. А квартирку я эту сдам. Прямо сразу после Нового года. Чтобы семья русская и без животных.

Вдруг Мила услышала шум, он доносился из кухни. Как будто кто-то отодвигал стул, звякал посудой. Тоненько, а затем все громче запел, засвистел чайник.

— Кто там? — вскрикнула Мила и ринулась на кухню.

Чайник истошно свистел, за столом сидел Дед Мороз со спущенной под подбородок ватной бородой и пожирал прямо из кастрюли суп. Снегурочка сняла с огня чайник и прикурила от горящей конфорки.

— Вы кто? Вы что? Вы как? Здесь. Сюда. Как?

— А суп-то гадкий, — произнес Дед Мороз, отставляя опустошенную кастрюлю.

— Что в нем гадкого? Ничего в нем гадкого!

— Да ведь протух.

— А ты всю кастрюлю выжрал, — удивилась Снегурка и вновь поставила на огонь чайник, обиженно вновь засвистевший.

— Ты что творишь! — Мила повернула рукоять и погасила конфорку.

Дед Мороз вдруг вскочил и бросился из кухни, Мила едва успела посторониться. Он распахнул туалет. Слышно было, как его там рвет.

— Всю кастрюлю, — покачала головой Снегурка. И выпустила Миле в лицо струю дыма.

— Нормальный был суп, это старуха его угробила, нет, чтобы сразу съесть.

— Да он сразу был протухший, ты разве что доброе да свежее отдашь.

— Я щас полицию вызову.

— Вызывай.

Дед Мороз переместился в ванную, зашумела вода.

Мила вспомнила, что телефон оставила дома.

Дед Мороз вернулся, бледный и мокрый, опустился на табурет.

— Она милицию хочет вызывать, — наябедничала Снегурка.

— Полицию, — механически поправила Мила.

— Один черт.

— А чего ж не вызывает? — слабым голосом спросил Дед Мороз.

— Телефон-то у нее дома.

— Ну, пусть сходит за телефоном, мы что, мы разве против, мы подождем. Милиция приедет и в тюрьму ее отправит за то, что в чужой квартире распоряжается.

И уставился на Милу. Один глаз голубой, а другой черный, жуткий.

— Это вас в тюрьму. Это моя квартира.

— Чего это твоя?

— По завещанию.

— Какое такое завещание? Ну-ка, давай поглядим на него.

Дед Мороз водрузил на нос невесть откуда у него здесь взявшиеся старухины очки. И взял со стола завещание.

— Ну что ж. Почитаем, почитаем.

И стал читать вслух совершенно старухиным голосом.

— Прежнее свое завещание я отменяю, потому что соседка Мила все врет. Полы я мыла сама, капли себе в глаза капала сама, и суп себе варила сама, большую кастрюлю, чтобы хватило надолго.

Снегурка хмыкнула, Дед Мороз продолжал:

— Мила сказала мне, что завещание, раз оно подписана и печатью запечатано, переписать нельзя. Я ей поверила, потому что не совсем уже понимала, по каким правилам сейчас можно жить, и никому не доверяла, а к Миле я привыкла и думала: пусть. Тем более, что она мне сериалы пересказывала, когда я плохо видела и только голоса слушала по телевизору. Я и раньше любила с ней сериалы обсуждать. Я же не знала, что она мне ртутный шарик в квартиру подбросила, под ванну, чтобы я побыстрее на тот свет отправилась. А теперь я завещание переписываю, и пусть моя квартира пойдет Президенту Российской Федерации.

— Ему-то зачем? — ошарашенно поинтересовалась Мила.

— Не твоего ума дела, — ответила Снегурка.

А Дед Мороз шлепнул бумагу на стол и произнес своим собственным голосом:

— Вот вам, пожалуйста, новое завещание, по всем правилам науки и техники, с печатями и подписями.

— Я в суд подам, — не сдавалась Мила.

— Не советую, — предупредил Дед Мороз.

— В психушку загребут, — пояснила Снегурка.

— А то и в тюрягу. Когда проверят там под ванной насчет ртути.

— Не докажут.

— В крысу ее, что ли, превратить? — подумал вслух Дед Мороз.

Мила посмотрела в его дикий черный глаз и поняла, что ряженый (да какой он ряженый!) ничуть не шутит.

Она подняла руку, чтобы перекреститься, но Дед Мороз рявкнул:

— Брысь!

Мила взвизгнула, заметалась, бросилась в прихожую.

Неторопливо вступила в прихожую Снегурка. Неторопливо отворила дверь.

Крыса метнулась из прихожей в открывшуюся щель.

За родной дверью слышался голос. Там дочка говорила по телефону:

— Не знаю, где мать, выскочила куда-то. Вино есть. И хлеб есть. Давай уже приезжай.

У крысы в глазах стояли слезы.

Снегурка затянулась сигаретой и захлопнула дверь Анны Евгеньевны.

 

Серая крыса томилась под своей (бывшей своей!) дверью. Принюхивалась, прислушивалась. Она различала в квартире голоса, но зачем ей эти голоса, почему она так упорно торчит здесь и слушает, крыса не знала. Что-то ее туда притягивало и никак не хотело отпускать.

Лифт не работал, кто-то поднимался пешком, кто-то грузный. Медленные тяжелые шаги. Он поднимался в облаке сигаретного дыма. Этот приближающийся запах пугал крысу, ей хотелось бежать, но бежать она не могла, точно не владела собой.

Человек остановился на площадке восьмого этажа. Перевел дух, откашлялся. Докурил сигарету.

Окурок бросил на пол, придавил.

Он шагнул к двери и увидел под ней крысу.

Они молча смотрели друг на друга. Зверек и человек. Черные глаза и голубые.

Человек пнул крысу и угодил ей тяжелым ботинком в левый глаз. Она взвыла совсем по-человечески, рванула между его толстых ног к лестнице, и полетела вниз. Сын (это был ее сын!) ударил в дверь кулаком, хотя мог бы и вежливо позвонить, звонок работал исправно; вот только настроения не было звонить.

Дверь открыла сестра, уже поплывшая от вина, подобревшая, бросилась его обнимать. Но он вывернулся, шагнул в прихожую:

— Пакет. Чего смотришь? Возьми. Я водки прикупил, а то, небось, уже вылакали.

Через пару часов к ним забарабанил в дверь мужик с нижнего этажа, сказал, что их мать лежит там мертвая и что левый глаз у нее вытек. Вызвали милицию, дали показания, дождались, когда увезут тело.

Новый год уже наступил.

 

3

 

Улица Удальцова вела от проспекта Вернадского. Дома по левую руку все старые, длинные, панельные, в десять этажей. Между домами, точно лес, разрослись деревья.

Светятся окна. Где-то недалеко взрывается цветными огнями фейерверк. Истошно воет собака. Катя отсчитывает:

Первый дом.

Второй.

Третий.

Четвертной.

У пятого дома она сворачивает.

Идет вдоль него. Считает подъезды. Ей нужен шестой.

Катя вызывает лифт. В шахте за сомкнутыми дверями тишина. Наверное, лифт сломан. Катя поднимается пешком. Марш за маршем. Старый советский панельный дом. Не спящий в эту ночь. Голоса, музыка.

Предпоследний марш. Площадка между этажами. У окна на подоконнике в стеклянной банке горит свеча. Пламя колеблется.

Кто ее здесь оставил?

Еще пролет, и Катя оказывается на площадке восьмого этажа. Квартира 112.

Дверь приоткрыта. Катя нажимает на белую кнопку звонка. Дин-дон, дин-дон. Катя ждет, ждет и наконец решается войти.

 

Она вступила полумрак тесной прихожей. Дверь оставила приоткрытой, как была.

Произнесла:

— Здравствуйте.

И не узнала свой голос.

Никто не откликнулся.

Осторожными шагами Катя прошла в комнату. В незанавешенное окно светила Луна. Именно так, с большой буквы. Катя долго смотрела на нее и в конце концов ей почудилось, что Луна приближается.

Страшно.

Катя отступила от окна.

Она оглянулась и увидела на диване белый пушистый полушубок. Рядом с ним лежали серебряные коньки, прикрепленные к белым высоким ботинкам на шнуровке. Катя надела коньки. Ботинки оказались впору. Кататься Катя не умела. Он встала на неверные, неуклюжие в коньках ноги. Сняла свою старенькую стираную, перестиранную пуховую куртку и надела белый полушубок. Он оказался как раз по ней. Легкий, жаркий.

Медленно переступая, Катя приблизилась к большому зеркалу в средней дверце трехстворчатого платяного шкафа.

Она увидела в зеркале себя, стоящей не на старом паркете, а на льду, не в комнате, а под ночным звездным небом. К Кате в зеркале легко подкатил стройный мальчик в серебром расшитой куртке (серебряная нить кое-где вытянута, порвана, на рукаве грязь), в потертых голубых джинсах. Ботинки его коньков были грубые, черные. Катя узнала в мальчике Степана.

— Я не умею кататься, — сказала Катя в комнате.

— Ерунда, — отозвался Степан в зеркале.

Он взял за руку Катю в зеркале и покатил, и потащил Катю за собой.

Она качнулась, едва не упала, но удержалась.

Она ставила ноги в точности, как он.

Рраз. Два.

Рраз. Два.

Быстрее. Еще. Еще быстрее. Раз! Два! Вжик! Вжик! Коньки резали лед.

В полутемной комнате не было никого.

В зеркале отражался диван, на диване валялась старая Катина куртка. Большая близкая Луна светила в окно.

 

Степан несся по льду, Катя старалась не отставать. Споткнулась и шлепнулась с размаха. Закричала:

— А-а-а-а!

Пару секунд она скользила на животе, затем остановилась. Степан вернулся, подкатил к ней.

Она не поднималась, лежала и смотрела под лед.

А подо льдом, в озере (наверное, это было озеро), плавали рыбы, простые, серебряные, золотые, светящиеся желтым, зеленым, фиолетовым светом. Проплывали русалки, одна из них подняла голову и посмотрела зелеными глазами в Катины карие глаза.

— Эй, эй, Катя! Ты ушиблась? Тебе больно? — Степан теребил Катю за плечо.

(Здесь он звал Катю на «ты», и это казалось правильным.)

— Не больно. Тс-с. Я смотрю.

— Некогда, некогда смотреть, Катя, вперед!

Катя поднялась и попросила:

— Только не гони.

Не гнать он, впрочем, не мог, и Кате пришлось поспевать за мальчишкой, и неслись под ногами огни, какая-то мелкая рыбешка вдарила там, внизу, следом за ними, и еще одна, и еще.

— Ага, ага! — вопил Степан и несся еще шибче.

И Катя неслась, и Катя кричала:

— Ага! Ага!

Вдруг снежок ударил ее в плечо. А другой — в голову. И в Степана летели снежки. Дети швыряли в них белыми снарядами из-за стены снежной крепости. Вопили, свистели, бесновались.

— На штурм! — заорал Степан.

— Ура! — заорала Катя.

Они летели на крепость, на белую, облитую водой, заледеневшую стену, голыми руками не возьмешь, не пробьешь. Стена сама развалилась, слишком много защитников на нее взгромоздилось.

Крики, смех, плачь.

Пленение и расстрел Кати со Степаном.

Луна светила, и звезды за ней стояли в ночном небе мерцающей толпой.

Детям наскучила крепость, они покатили над озером по гладкому льду куда-то в сторону. Слышались их голоса, их смех. Дети неслись по льду, а подо льдом за ними зеленой кометой неслась русалка.

Расстрелянные снежками Степан и Катя все видели с полуразрушенной стены.

— Это она за тем мальчишкой несется, — сказал Степан. — В красной шапке. Видишь?

— Он меня расстреливал.

— Точно. Это ее сынок. Она с ним вместе утопилась. Под кайфом была. Теперь она подо льдом, а он наверху, с нами. Она хочет, чтобы он на нее посмотрел, и тогда она прощения попросит. Только напрасно старается. Он ее не вспомнит. Никогда.

Дети все дальше, дальше, их голоса все тише, тише.

— Эй, Степан, посмотри на меня.

— Что?

— Ты мне скажи, эти дети — мертвые, все-все?

— Конечно.

— И ты мертвый?

— А как же.

— Своей смертью?

— Здесь своей нету.

— А кто же тебя, Степа, кто тебя так?

— Да эти. За карточку. Увидели, отобрали, а я в драку полез, сам виноват, нашел с кем связаться.

— На ней и денег уже не было. На карточке.

Слезы стояли у Кати в горле. Сглотнула. Спросила:

— А я тоже мертвая?

— Нет.

— А как же я здесь?

— Я попросил.

— У кого?

— У Королевы.

— А где Она?

— Вот.

Мальчик указал на Луну, и Катя подняла на Нее глаза. Скоро Кате почудилось, что Луна вбирает ее, втягивает, растворяет. Катя торопливо отвернулась.

— Почему ты хотел меня увидеть?

— Скучал.

Русалка вернулась. Кружила подо льдом, смотрела на Катю измученными глазами. И вдруг забилась снизу об лед. Степан топнул на русалку и крикнул:

— Уходи.

Русалка послушалась и ушла в глубь.

— Зачем ты?

Катя покатила по льду, тихо, грустно. Степан ее вмиг догнал.

— Жалеешь ее?

— Я всех жалею.

— Скорой Новый год. Загадай желание.

— У меня два желания.

— Только одно, Катя.

— У меня два.

И Катя посмотрела на Луну.

— Два никак нельзя.

Катя опустила голову, помолчала. Произнесла едва слышно:

— Могу я увидеть Витю?

— Это можно устроить. А про мальчика с мамой не переживай. Чего ему вспоминать? Как она кололась, а он от голода надрывался?

Луна смотрела с неба.

 

4

 

Катя была в чистом, белом поле. В обычной своей затрапезной куртке, в сапожках на рыбьем меху. Ночь. Луна. (Королева.) Воздух застыл от мороза, Катя едва могла им дышать.

 

Катя слышит издалека поезд.

Идет по протоптанной в снежной целине тропинке, по чьим-то следам. Поезд гудит, виден свет его прожектора. Свет кажется теплым.

Поезд приближается, сбавляет скорость и останавливается перед Катей. Она смотрит снизу вверх на светящиеся в вагоне окна. Поезд стоит, и Катя стоит. Смотрит. Дверь вагона отворяется. Проводница поднимает железную крышку, открываются ступени. Катя взбирается по ним, хватаясь за поручень. Она проходит мимо толстой, уютной, сонной проводницы в купейный вагон. Ковровая дорожка под ногами. На окнах белейшие занавески (хочется сказать «белоснежные», но уж больно холодное слово). Тепло. Так тепло, что хочется плакать.

Катя шагает по вагону, поезд уже тронулся, так мягко, что Катя и не почувствовала.

В одном из купе дверь открыта. Катя заглядывает и видит Витю, он сидит у окна со стаканом дымящегося, крепкого чая.

Катя вступает в купе и робко произносит:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — едва взглянув на Катю, отвечает Витя.

Он бросает в стакан кусок сахара и наблюдает, как тот разваливается, тает, исчезает.

Поезд идет. Темные силуэты деревьев время от времени заслоняют глядящую в окно Луну. Колеса перестукивают сонно.

Катя спрашивает негромко:

— Вы далеко едете?

— Что? Да. Кажется.

— А я вас помню. — У Кати язык не поворачивается сказать этому грустному отстраненному Вите «ты».

— Правда? — Он говорит равнодушно.

— Мы вместе ездили. В Анапу.

— Да?

— Да.

Поезд идет, идет, Витя смотрит в окно. Чай он не пьет, чай остывает, на поверхности образуется коричневая пленка.

Кате становится неловко в тесной близости к этому погруженному в себя Вите. Как будто она подсматривает за ним. Ей даже кажется, что это не он.

— Как вас зовут? — быстро спрашивает Катя.

Он поворачивает голову, смотрит растерянно.

— Что?

— Ничего. Простите.

Он поднимает стакан. Отпивает глоток простывшего чая. Вновь смотрит в окно. Луна его притягивает. Наверное, так.

Катя тихо поднимается и выбирается из купе. Она направляется по коридору в тамбур. Поезд начинает сбавлять ход. Появляется из служебного купе сонная проводница.

Поезд останавливается. На этот раз не в чистом поле, а у платформы, правда, это какая-то совсем дальняя платформа, на ней даже нет кассы. Поезд останавливается, проводница открывает дверь, и Катя сходит на платформу.

Поезд тут же отправляется в путь. Катя смотрит, как он уходит. Вдруг слышит голос:

— Оттепель.

— Что? — оборачивается на голос Катя.

И пожилая, с обветренными губами, тетка повторяет:

— Мороз отступил, вот что. Чувствуешь, дышать можно?

— Да, да.

— И я говорю. С Новым годом!

— А вы поезд ждете?

— Электричку. На Москву. А ты чего тут?

— И я. На Москву. Жду.

 

P. S.

Книги писателя-фантаста Олега Чая продолжают выходить и пользуются популярностью.

Кто ныне скрывается за псевдонимом, нам неизвестно.