20 мая 1831 года Пушкин встретился в Москве с английским морским офицером К. Фрэнклендом[1], по просьбе последнего. Во время встречи они имели продолжительную беседу. Россия вызвала интерес англичанина во время его пребывания на Ближнем Востоке в конце 20-х годов, где он имел возможность наблюдать за успешными для России русско-персидской (1826 — 1828) и русско-турецкой (1827 — 1829) войнами.
Фрэнкленда интересовала политическая, гражданская и литературная история России, но главным содержанием беседы стали вопросы о положении русского крестьянина, ответы на которые Пушкина англичанин с той или иной степенью точности привел в своем дневнике.
В ответах Пушкина крепостное право предстает чуть ли не идиллией, а жизнь крепостного русского земледельца выглядит не в пример лучше жизни свободного крестьянина в Европе. Приведем несколько записей подобного рода из дневника Фрэнкленда:
Русский крепостной находится еще не в таких условиях, чтобы желать и заслуживать освобождения от крепостной зависимости; если бы даже они однажды были освобождены от нее, то большая часть добровольно или по необходимости возвратилась бы под ярмо. Покровительство помещика подобно крылу матери, простертому над беспомощными птенцами; часто, очень часто они <помещики> несут из собственных запасов издержки по содержанию целых деревень, которые собрали плохой урожай или пострадали от болезни или других бедствий[2].
Но меня могут спросить, не являются ли русские крестьяне униженными и несчастными вследствие их крепостного состояния? Это — вопрос, на который мне трудно ответить. Я того мнения, однако, что хотя овечий тулуп (shube), длинная борода и меланхолическая внешность мужика (mujick), конечно, внушают иностранцу невыгодное представление о сумме счастья, приходящегося на долю крестьянина, все же он отнюдь не несчастен, не бедствует и не недоволен своей участью[3].
Русский крепостной очень привязан к своему господину и к земле; он не может быть отчужден от земли без своего согласия, исключая случаев набора в армию и флот[4].
Каждый крепостной, который желает отлучиться из своей деревни, чтобы заняться профессией ямщика (yamshick), т. е. возчика, или извозчика (isvochick), т. е. собственника экипажа, или купца, или любой другой, в городе или на окраинах, должен быть снабжен паспортом от своего помещика, и пока он выплачивает оброк своему господину, он так же свободен, как воздух, которым он дышит; так что представление о рабстве есть чистый жупел; зло заключается в слове, а не в действительности (курсив мой — В. Е.)[5].
Публикатор дневника Фрэнкленда, пытаясь смягчить возможное негативное впечатление от пушкинских ответов у привыкших клеймить буржуазно-помещичий уклад дореволюционной России советских почитателей Пушкина, называет поэта «умеренным либералом» и предполагает, что ответы могли быть вызваны патриотическим нежеланием представить Россию в глазах иностранца в невыгодном свете. В подтверждение он приводит известное высказывание Пушкина из письма к Вяземскому от 27 мая 1826 года: «Я конечно презираю отечество мое с головы до ног. Но мне досадно, если иностранец разделяет со мною это чувство»[6].
Этот мотив действительно мог быть усилен происходящим в это время Польским восстанием, когда крупнейшие страны Европы и вся европейская общественность выступили на стороне Польши (в подтверждение см., например, ультрапатриотическое пушкинское стихотворение 1831 года «О чем шумите вы, народные витии…»). Такой мотив, конечно, мог иметь место.
Но может быть указана и еще одна причина подобного рода ответов Пушкина — социологическая, на которой в свое время заострял внимание Д. Д. Благой в одной из ранних своих пушкиноведческих работ: Пушкин сам был помещиком[7].
Дело в том, что осенью 1830 года он около трех месяцев провел в Болдино, куда приехал не столько на творческую жатву знаменитой «болдинской осени», а и по сугубо хозяйственному вопросу: принять в управление ту часть болдинского имения с двумястами крепостных душ, которой владел его отец Сергей Львович и которую передал сыну по случаю его женитьбы. А творческий подъем, который сам Пушкин вряд ли мог предвидеть и который ознаменовался необычайным количеством поэтических и прозаических шедевров, возникших здесь под его пером, стал следствием этой поездки.
В Болдино Пушкин впервые ощутил себя владельцем, помещиком и в той или иной степени впервые вник в хозяйственные вопросы управления имением. Как заметил по этому поводу П. Е. Щеголев, «...раньше, в Михайловском, он был только сын господина, здесь он — глава, самодержец. Он повелевает, а его повелений слушаются: управляющий, бурмистр, староста, земские, сотские и иные мелкие сельские власти»[8].
В связи с этим хотим заметить, что в дневнике Фрэнкленда запечатлены высказывания не «умеренного либерала», а, быть может, умеренно либерального помещика, владельца двухсот душ крепостных крестьян.
Интересно, что через три года Пушкин уже сам обратился к крестьянскому вопросу в России, затронув его в статье «Путешествие из Москвы в Петербург», остро полемической по отношению к запрещенной в России[9] книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Статья, несмотря на то, что имелась ее беловая редакция, не была опубликована по цензурным соображениям.
В ней есть очень близкие по смыслу с дневниковыми записями Фрэнкленда утверждения, хотя и здесь наиболее консервативные (так назовем их) высказывания принадлежат попутчику-англичанину (опять-таки англичанин!), оказавшемуся соседом Пушкина на одном из перегонов:
Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. И это называете вы рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать[10] (11, 231 — 232).
Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? (11, 232).
Но есть и авторский текст, вполне согласующийся с тем, что вложено в уста английского персонажа:
Фонвизин лет за пятнадцать перед тем путешествовавший по Франции, говорит, что по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю. (Курсив мой — В. Е.) (11, 257)[11].
Невольно возникает ощущение, что, работая над статьей, Пушкин держал в голове свою беседу с Фрэнклендом, а может быть и заглядывал в книгу англичанина, имевшуюся в его библиотеке, и страницы в ней были разрезаны[12].
В комментариях к упомянутой статье Б. В. Томашевский отметил, что «перебеляя статью, Пушкин сделал несколько сокращений — некоторые из цензурных соображений»[13]. Но при ближайшем рассмотрении становится ясно, что сокращению подлежали и утверждения наиболее консервативного толка, например, весь упомянутый разговор с попутчиком-англичанином. То есть, по нашему мнению, сокращая статью, Пушкин руководствовался не только цензурными соображениями[14], но удалял также и ниболее одиозные с нашей сегодняшней точки зрения высказывания, к чему мы еще вернемся.
Таким образом, и в «Путешествии…», и в записях Фрэнкленда взгляд Пушкина на положение русского крестьянина в целом выглядит вполне благодушным, исключая только повинность рекрутства, которая и ему представляется чрезмерно суровой. Он пишет: «Рекрутство наше тяжело. Лицемерить нечего» (11, 260).
Но, пожалуй, не только пушкинский взгляд на рекрутство внушает некоторые сомнения в справедливости нашего вывода о безусловном одобрении Пушкиным существования крепостного права. Сюда же следует отнести и реплику о положении французского крестьянина, исключенную им при публикации из окончательного текста статьи (см. наше примечание 11).
Не подкрепляет нашего вывода и следующее место пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург», где речь идет о главе «Шлюзы» радищевского сочинения и рассказывается о помещике, лишившем крестьян какой-либо собственности и заставившем работать их исключительно на него от восхода до заката, кормя их при этом на барском дворе чем придется и одевая их как ему заблагорассудится.
Пушкин проиллюстрировал ситуацию, описанную Радищевым, собственным воспоминанием о неком помещике, проделавшим то же самое.
Крестьянин не имел никакой собственности, он пахал барскою сохою, запряженной барскою клячею, скот его был весь продан, он садился за спартанскую трапезу на барском дворе; дома не имел он ни штей, ни хлеба. Одежда, обувь выдавалась ему от господина, — словом, статья Радищева кажется картиною хозяйства моего помещика. Как бы вы думали? Мучитель имел виды филантропические. Приучив своих крестьян к нужде, терпению и труду, он думал постепенно их обогатить, возвратить им собственность, даровать им права! Судьба не позволила ему исполнить его предначертания. Он был убит своими крестьянами во время пожара (11, 267).
В проявившемся здесь убийственном сарказме различимы как будто критические ноты по поводу положения русских крестьян. Но они приглушены извиняющими этот текст оговорками: «...лет 15 тому назад. Молодой мой образ мыслей, и пылкость тогдашних чувствований отвратили меня от него...» (11, 267).
Оговорки эти сделаны, конечно, из цензурных соображений, что не отменяет в конечном счете отмеченного нами выше: взгляд Пушкина на положение русского крестьянина в целом выглядит вполне благодушным.
Как все это далеко от пушкинского взгляда на крепостное право в юношеских, послелицейских стихотворениях, например, в оде «Вольность» (1817).
Увы! куда ни брошу взор —
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы…
Или в «Деревне» (1819):
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Не правда ли, приведенные поэтические строки могут быть восприняты как эхо радищевских инвектив в адрес власти в «Путешествии из Петербурга в Москву»? Трудно себе представить, чтобы юный Пушкин, участник «Арзамаса», не был знаком с запретным произведением Радищева, когда писал эти стихи. Известно, что книга после уничтожения ее тиража ходила в копиях. Пушкин в неопубликованном при его жизни «Послании цензору» (1822) упомянул об этом: «Радищев, рабства враг, цензуры избежал...»
Эволюция мировоззрения Пушкина с возрастом — известная проблема, не однажды отмечавшаяся нами[15], это касается его отношения к декабристским идеям, к восстаниям и мятежам вообще, к французской философии и Вольтеру, к институту монархической власти и т. п., но тут совершенно особый случай.
Даже А. Х. Бенкендорф признавал в принципе неприемлемость крепостного права в «Обозрении расположения умов» за 1834 год:
…сколько, с одной стороны, признается необходимым, дабы правительство исподволь приближалось к цели освобождения крестьян от крепостного владения, столько, с другой, все уверены, что всякая неосторожность, слишком поспешная в сем деле мера, должна иметь вредные последствия для общественного спокойствия. Многие, размышляющие о сем предмете, полагают самым лучшим средством дать делу сему такое направление, чтобы освобождение крестьян происходило от самих помещиков.
Впрочем, высшее наблюдение <Третьего Отделения> имело обязанность указать лишь на сие обстоятельство, важное для будущего счастья России, но какими мерами может быть достигнута благотворная цель уничтожения крепостного права, это подлежит уже соображениям мудрого правительства[16] (курсив мой — В. Е.).
Даже император Николай I признавал пагубность крепостного права, но это не означало, конечно, что кто-либо из подданных мог критиковать существующую систему. Как говорится, «что дозволено Юпитеру, не дозволено быку» — такова незыблемая установка любой власти.
Известный российский правовед, общественный и государственный деятель либерального толка А. Ф. Кони[17] так характеризовал Николая I в связи с крестьянской проблемой:
Император Николай был искренним противником того «клейма домашнего позора» (слова Ивана Аксакова), которое как бы в насмешку над справедливостью, называлось крепостным п р а в о м. «Я не понимаю, — сказал он в 1847 году депутации смоленского дворянства, — каким образом ч е л о- в е к сделался в е щ ь ю и не могу себе объяснить этого иначе, как хитростью и обманом с одной стороны и невежеством — с другой». Он ясно осознавал тот вред, материальный и нравственный, который причиняла всему государственному организму такая внутренняя язва. «Этому должно положить конец», — говорил он. Но общее настроение окружающих, возросших среди беззаботных выгод и удобств дарового труда, — раболепные уверения, что все обстоит и будет обстоять благополучно, наряду с искусственно преувеличенными опасениями <…> — парализовали волю монарха, окутывая ее сомнениями и колебаниями»[18].
Получается, что пушкинский взгляд на крестьянский вопрос консервативнее представлений высшей власти? При этом соображения о постепенности и осторожности в деле освобождения крестьян, высказанные Пушкиным в разговоре с Фрэнклендом, полностью совпадают с предостережениями Бенкендорфа (см. выше):
…никакая большая и существенная перемена не может иметь места в политическом и общественном строе этой обширной и разнородной империи иначе, как постепенными и осторожными шагами, каждый из которых должен быть поставлен на твердую основу культурного подъема[19].
Но что-то внутри нас все-таки не позволяет нам принять выше приведенные вполне благодушные суждения мыслителя и историка, каковым, по существу, являлся Пушкин, как его истинный взгляд на крестьянский вопрос, настолько противоречат они внутреннему вектору его творчества, направленному на пробуждение «чувства доброго» любым его творением. Не будем, впрочем, обращаться к изображению крестьян в его художественной прозе, потому что это другая тема, заслуживающая отдельного рассмотрения.
В продолжение же наших рассуждений возникает вдруг в памяти стихотворная строчка из черновой редакции итогового пушкинского стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», а именно эта: «Вослед Радищеву восславил я свободу…»
И вспоминается, что резкая полемика с Радищевым в «Путешествии из Москвы в Петербург» и в статье 1836 года «Александр Радищев»[20] служила, как не без оснований принято сегодня считать, прикрытием основной цели: снять запрет с имени своего предшественника и подготовить условия для открытого возвращения его опального имени в литературный процесс. Этот вопрос беспокоил Пушкина давно, еще в письме А. А. Бестужеву от 13 июня 1823 года из Кишинева он писал: «Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? кого же мы будем помнить? Это умолчание непростительно...» (13, 63).
То есть мысль о Радищеве как своем предшественнике в приверженности идее свободы вынашивалась Пушкиным много лет, а наружу непроизвольно вырвалась только в 1836 году в «Пямятнике», не предназначавшемся для печати, в его в черновом тексте.
Это ли не свидетельство чрезвычайной осторожности Пушкина после Михайловской ссылки. Да, с Николаем I установились какие-то личные отношения, отмеченные своими ограничениями и нюансами: о чем-то можно было высказываться открыто, а о чем-то нужно было молчать, в частности по крестьянскому вопросу. При том что надзор за поэтом сохранялся до самой его смерти.
Случайно ли дотошные профессионалы сыска из III отделения канцелярии е. и. в. так охарактеризовали поэта, в «Обозрении расположения умов и некоторых частей государственного управления в 1837 году»:
В начале сего года умер от полученной на поединке раны знаменитый наш стихотворец Пушкин. Пушкин соединял в себе два отдельные существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями Государя он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы стал осторожнее в изъявлении оных…[21]
Эта характеристика поэта, сформулированная надзорным государственным органом, проливает новый свет на все крепостнические суждения Пушкина, в которых он предстает прежде всего помещиком, каковым и был в действительности[22]. В таком же качестве он воспринимается нами и в переписке, касающейся хозяйственных вопросов. Например, в письме брату Л. С. Пушкину от 3 июня 1836 года:
Вот тебе короткий расчет нашего предполагаемого раздела: 80 душ и 700 десятин земли в Псковской губернии стоят (полагая 500 р. за душу вместо обыкновенной цены 400 р.) 40,000...» (16, 123)
Напомним здесь в связи с крепостническими по сути высказываниями Пушкина, на которых мы сосредоточились в настоящей статье, что наиболее резкие из них ему пришлось убрать из окончательного текста «Путешествия из Москвы в Петербург», по-видимому, чтобы, как говорится, не перегнуть палку.
При этом свой истинный взгляд на крестьянскую проблему Пушкин, мыслитель и публицист, оставлял при себе.
Не лишне обратить здесь внимание на то, что радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву», выражавшее истинные взгляды автора на крепостное право, было запрещено в России до 1905 года!
А Екатериной II, в царствование которой в 1890 году было издано «Путешествие...», Радищев был объявлен «бунтовщиком, хуже Пугачева» и отправлен в ссылку в Илимский острог Иркутской губернии, окончившуюся только со смертью императрицы.
Пушкин, тоже побывавший в ссылке за вольнолюбивые взгляды, конечно, всегда помнил об этом и поэтому воздерживался впоследствии от откровенных суждений по крестьянскому вопросу.
[1] Фрэнкленд Кольвиль (1797 — 1876) — английский флотский офицер, которому после перенесенной летом 1829 году болезни врачи рекомендовали провести зиму в холодном климате. Он выбрал для этого Швецию и Россию. По результатам этих поездок он издал в 1832 году в Лондоне книгу «Рассказ о посещении дворов России и Швеции в 1830 и 1831 годах», в которой и содержатся дневниковые записи о трех встречах с Пушкиным в мае 1831 года. Нас интересует первая.
[2] Цитируется по статье Казанского Бориса Васильевича (1889 — 1962) «Разговор с англичанином» в его переводе с английского. — Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. 2. М., Л., 1936, стр. 302 — 314. Цитата на стр. 308.
[6] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 17 тт. М., «Воскресенье», 1996. Т. 13, стр. 279 — 280. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте в скобках с указанием тома и страницы.
[11] Однако далее следовало признание: «Все это, конечно, переменилось, и я полагаю, что французский земледелец ныне счастливее русского крестьянина» (11, 231), исключенное в окончательном тексте статьи по цензурным соображениям.
[15] См. например, нашу монографию «Пушкин и Николай I. Исследования и материалы», СПб., «Нестор-История», 2019.
[17] Кони Анатолий Федорович (1844 — 1927) — русский юрист, общественный и государственный деятель, судья, литератор.
[18] Кони А. Ф. Великая княгиня Елена Павловна. — Пятидесятилетний юбилей 1861 — 1911. Главные деятели освобождения крестьян. М., 1911, стр. 15.
[21] «Россия под надзором»: отчеты III Отделения 1827 — 1869; Сборник документов. Сост. М. Сидорова и Е. Щербакова. М., Российский фонд культуры, 2006, стр. 156 — 178.
[22] Подробнее см. об этом в уже упомянутой выше фундаментальной работе П. Е. Щеголева «Пушкин и мужики».
Опубликовано в Журнале №2