Трамвай у западной стены

*  *  *

 

И хожение за три —

то ли моря, то ли мира —

безнадёжности внутри

и под арию Надира.

 

Чижик-пыжик, где ты был?

Где я был? А может, не был?

Разлюбив, кого любил

и давясь чужбинным хлебом.

 

Где я не был? Да везде!

С кем я не был? Да со всеми!

Смерть — прогулка по воде

днём прекрасным, в день весенний.

 

Ты вернёшься навсегда —

вместо мира, вместо моря,

как небесная вода,

но не знающая горя.

 

Ничего и никого!

Лишь обиды и проклятья!

И тебя, как своего,

примет родина в объятья.

 

Без начала и конца:

то ли счастье, то ли пытка!

Просто ария ловца

из «Любовного напитка».

 

 

*  *  *

 

Не возврат и не изгнание,

не победа над врагом:

очищается сознание,

как от спирта самогон.

 

Как во омуте водица:

хочешь — пей, а хочешь — ешь.

Театральная столица.

Опустившийся помреж.

 

Мы — актрисы, мы — актёры

погорелого внутри:

сор в избе играем, ссоры,

из Шекспира попурри.

 

Из Булгакова обиду,

из Яновского беду.

И геройствуем для виду

под военную дуду.

 

Простодушны по-московски

и по-питерски чисты.

Театральные подмостки:

где Бутырка — там Кресты.

 

 

*  *  *

     

Родина моя, Россия...

       А. Межиров

 

На плите рыдает чайник,

как заезженный винил.

Не молчальник я — печальник,

родину похоронил.

 

Инородная сторонка:

выдал бог — попутал бес.

Жёлтый лист, как похоронка,

на асфальт летит с небес.

 

Вълчи погляд, сучий потрох,

и могила, и тюрьма.

И дымит бездымный порох,

целый мир сводя с ума.

 

Сучий потрох, вълчи погляд —

холодеет в жилах кровь.

И кириллят, и глаголят,

и не ставят на любовь.

 

Чёрный ворон, как начальник,

разоряется — дебил.

Не молчальник я — печальник,

родину похоронил.

 

Наконец-то я приехал,

я вернулся навсегда…

Дальний гром двоится эхом,

льёт полночная вода.

 

 

*  *  *

 

От рождения немые

с тишиной накоротке —

золотой песок намыли

и спустили в кабаке.

 

Загуляли, забухали,

загудели от души,

как поэты над стихами

в зачарованной тиши.

 

Вот они идут бухие —

разнесчастные, как мы,

дети страшных лет России

и праправнуки тюрьмы.

 

Сине море по колено,

поле спелое по грудь…

Ах, прекрасная Елена,

Менелая позабудь.

 

Позабудь родную маму

и любимого отца

и лети, не зная сраму,

до победного конца.

 

 

*  *  *

 

В Париже ковидом болея,

в Берлине листьями шурша:

«Россия, Лета, Лорелея»

поёт бессмертная душа.

 

Ей петь не надоело это,

как Шпрее чёрная вода:

безумие, Россия, Лета

и Лорелея навсегда.

 

Берёза, тополь, клён, осина

в тиши тиргартенских аллей.

И бесконечная Россия,

и невозможность Лорелей.

 

И воронья ночная свара

сегодняшнего ВЧК,

где Переделкино, где Лара,

где сношенных два башмачка.

 

Когда прощанье и прощенье

вновь не рифмуются, пока

течёт река невозвращенья

и отражает облака.

 

 

*  *  *

 

Плевавший на режим,

как телефонный зуммер,

скоропостижно жил

и бесконечно умер.

 

Из будущего весть

о граде и о мире:

нет, он не умер весь —

душа в заветной лире.

 

Что тридцать семь его

и два столетья наши —

бессмертья торжество

опорожнённой чаши.

 

Закрыт небесный кран,

вороны на уроке.

И медный истукан

лабает караоке.

 

 

*  *  *

 

Как водится — осенняя водица

всё отражает, но уже не всех.

Она, как бездна, поглотила лица,

а возвратить не может, как на грех.

В неё гляделось столько глаз любимых,

и навсегда они исчезли в ней.

Лишь воробьи на утренних рябинах

напоминанием минувших дней.

Чирикают чего-то там такое,

о чём ты не узнаешь никогда.

Но точно — говорят не о покое,

как говорит ноябрьская вода.

Точней — молчит, не говоря ни слова,

как время и прошедшая любовь.

И чьи-то лица отражает снова,

пока меня не отражает вновь.

 

 

*  *  *

 

Заблудился в Иерусалиме —

повстречал покойного отца:

мёртвым морем память просолили,

зноем успокоили сердца.

Говорили, как не расставались, —

максимум — вчера-позавчера.

И необитаемый Солярис