Сансара

Алене Лонкиной, я считаю, выпал «звездный билет». Опубликоваться в легендарном «Новом мире», будучи студенткой второго курса Литературного института, — это огромный аванс. И — большое искушение. На самом деле она сейчас вступила в конкуренцию с серьезными современными прозаиками, и выдержит ли она ее — я не знаю. Но факт очевидный: в современную прозу пришел писатель со своим голосом, своей интонацией и даже своей темой. Последнее — особенно важно. Я никогда не читал произведения о сорокалетней женщине, в жизни которой как будто появился мужчина, которого она ждала всю жизнь, но... Да, это не «Москва слезам не верит», где все заканчивается счастьем. Мама, мама! Мама, которая не устроила свою жизнь и потому с бессознательной жестокостью отнимает жизнь у дочери. Рассказ невероятно трогательный, в чем-то даже смешной и… страшный. Потому что нет больших мучителей, чем наши близкие. Потому что они знают наши самые слабые места. Потому что это их слабые места.

Я думаю, у Алены Лонкиной есть талант и перспектива стать полноценным участником современного литературного процесса. Сложного, непонятного. И дай ей Бог не потонуть в нем.

 

Павел Басинский

 

 

Анна Петровна встретила мужчину. Нет, не просто прохожего мужского пола — их было в Залесском тьма. А именно Мужчину. Они столкнулись в вагоне метро. Он задел своим портфелем из натуральной кожи ее продуктовый пакет. Заколотив по затоптанному сапогами полу, покатились яблоки.

— Извините, — прошептала Анна Петровна, побагровела до корней волос и неуклюже опустилась на корточки, собирать.

Другой бы ушел, а Он нет. Любой другой бы пожал плечами и отвернулся. А Он нет. Он должен был выходить. А вместо этого сел рядом, дохнув на нее терпким настоящим мужским парфюмом и, улыбнувшись, протянул ей яблоко:

— Это вы меня... Задумался.

Двери закрылись, и поезд снова нырнул с воем в темноту. А они вдвоем ползали между безучастных ног и собирали яблоки. Анна Петровна все время думала почему-то о своей челке. О том, что она наверняка растрепалась, а уложить не было рук. Но Он, несмотря на ее челку, подавал ей очередное яблоко и каждый раз улыбался. А она пряталась от его глаз под лавки и юбки пенсионерок. На следующей станции они вышли вместе.

— Простите еще раз, — прошептала Анна Петровна, пряча глаза теперь в наполненный пакет.

Он засмеялся и посмотрел на часы. Он, конечно, опаздывал. На серьезную и важную работу. Как его пальто и дипломат. А она задержала его своими яблоками.

— Ну, зато появился повод познакомиться, — вдруг сказал он и снова попытался заглянуть ей в лицо.

С кем познакомиться? С ней? Пыльной, растрепанной, только что толкавшейся среди потных тел на рынке, проглотившей на бегу луковый беляш и теперь совершенно взмокшей от ползанья по вагону? Она снова спряталась в пакет, чувствуя, как сердце колотится в желудке. Легче было смотреть на его ботинки. Черные, лаковые, отражающие ее растрепанную челку. Ботинки тоже были из натуральной кожи. Он поправил галстук из натурального льна и стал открывать свой натуральный дипломат. А она осмелилась подняться до выбритого подбородка. А потом до тонких, но мужественных губ. Над верхней губой она зацепилась за родинку. Тоже очень мужественную. Не жирную мушку, а крохотную и аккуратную, очень интеллигентную. Эта родинка стояла как точка, и без нее образ бы не завершился с таким изяществом.

— Вот мой номер. — Он протянул ей кусочек бумажки.

Проводив взглядом ухоженные ногти, Анна Петровна сразу узнала в клочке 15 страницу «Утреннего Залесского». Рубрика сканвордов и шарад. Под оборванным словом «САН» было 7 мужественных цифр. Она тоже отгадала с утра это слово за завтраком. Круговорот рождения и смерти в мирах, ограниченных кармой. САРА.

— Я бы предложил вам кофе, но спешу. Так глупо вышло... Что вы делаете в воскресенье?

— Сансара, — сказала Анна Петровна и наконец столкнулась с голубыми чуть раскосыми глазами.

— Что?

Когда он улыбался, родинка пряталась под крошечную складку. А если при этом удивлялся, то над черными с легкой проседью бровями ложилась волнообразная морщина.

Анна Петровна смутилась и молча ткнула ногтем в клочок. На ногте был, как назло, обкусан лак. Но Он не заметил. Он прищурился, наклоняясь к буквам, видимо, не привык без очков. А в очках Он был, наверное, еще мужественнее.

— А, да, точно! Сансара. О, вы тоже любите кроссворды? Надо мной смеются на работе, говорят, для стариков, а мне нравится. И мозгам полезно.

И Анне Петровне очень, очень нравилось. Она тоже считала это очень полезным. Над ней тоже смеялись на работе. Правда не только из-за кроссвордов. И она постаралась все это выразить в одном странном надрывном вздохе. Он снова улыбнулся и спросил:

— Тогда, может, мы с вами соберемся порешать? Пока погода позволяет? В парке Горького? Что скажете? А давайте вы мне тоже номер свой напишите, а то вдруг бумажка потеряется?

Она так ничего и не сказала. Только кивнула. Вроде бы. Потом дрожащей рукой вывела телефон на раскрытой мужественной ладони и, еле дыша, поднялась вслед за ним наверх. А потом Он исчез в цветном потоке, помахивая дипломатом. Анна Петровна смотрела вслед, стараясь успокоить оглушающее сердце. Щеки так и продолжали пылать. Она встретила мужчину. А в воскресенье встретит его еще раз.

Поднимаясь в гору к своей пятиэтажке, Анна Петровна впервые не страдала одышкой. Наоборот, она почти летела. Она вдруг вспомнила, что ей всего лишь сорок лет. Догнав на повороте соседскую старушку, Анна Петровна впервые не постеснялась ее обогнать, не забыв, разумеется, громко поздороваться. А потом полетела дальше. В голове то и дело звучал Его голос: «Ну, зато повод познакомиться. Познакомиться. Можно с вами познакомиться? Вот и познакомимся...»

 Последний раз с ней знакомился еще в институте зашуганный прыщавый парень, от которого кисло несло потом. Он ей нисколько не нравился. Но все вокруг знакомились и гуляли, и она решила тоже. Парень позвал ее в кино. Они сели на предпоследний ряд и, только погас свет, он полез целоваться. И она целовалась, задержав дыхание, потому что все вокруг целовались. Она даже заставила себя думать, что парень ей очень нравится. А запах можно потерпеть. Мама ей тогда часто говорила: стерпится — слюбится. И Анна Петровна терпела весь фильм. Правда, от гостей на ночь отказалась. И на следующее утро парень прошел мимо, не заметив ее и ее помаду, которую она купила специально для него. И для его слюнявых поцелуев. Видимо, надо было соглашаться на гости, решила тогда Анна Петровна, наблюдая, как парень прижимает к стене ее толстую соседку по парте. В следующий раз она так и сделала. Только уже на работе в бухгалтерии, на новогоднем корпоративе, когда обычно тихий, но вдруг осмелевший от коньяка Ванечка-программист увел ее к себе в общежитие со словами:

— Ну что, Анька, погуляем?

И Анна Петровна увелась. Хоть и со скрипом в сердце — мама тогда слегла с артритом и болела весь день. И во время короткого и пыхтящего Ванечкиного гуляния, стукаясь затылком в спинку закрошенного дивана, Анна Петровна все думала о маме. Как она лежит и не может даже попить. До утра Анна Петровна не дотерпела, побежала домой по сугробам под хлопки фейерверков, а через месяц узнала, что беременна. Мама тогда долго ее ругала, тряся руками под пуховым платком, и путаться с кем-то запретила. Да на Анну Петровну больше никто и не смотрел. И она ни на кого. Ванечка скоро уехал к себе в село, и она так и не сказала ему о Юльке. А повзрослевшей Юльке потом — о нем. Просто закуталась в материн платок и ездила в бухгалтерию. Или на рынок. А иногда и в бухгалтерию, и на рынок. Вот как в эту пятницу. Но эта пятница теперь стала особенной. Пропитанной терпкими духами и бархатным голосом. Он летел за Анной Петровной вверх к подъезду, окутывая взбудораженную грудь. Она вдруг улыбнулась таджику из фруктовой лавочки, околевшему на ветру, тот удивился, но кивнул в ответ, пряча синий нос в фуфайку.  А Анне Петровне было тепло. Даже жарко. Анна Петровна сама себе удивилась. Она никому раньше не улыбалась без дела. Только в столовой коллегам с другого этажа или соседям на лестничной площадке. Удивилась она и своей смелости. И новой походке с завилявшими бедрами. А еще тому, что вдруг вместо того, чтобы зайти в подъезд, завернула в магазин. Долго стояла у полки с косметикой и наконец выбрала простенький блеск для губ. Заглянулась на духи, но потом решила, что это слишком. Вдруг Ему не понравится запах.

В подъезде легкость Анны Петровны немного улетучилась. Она споткнулась о соседский мусорный пакет. Они снова выставили его за дверь. Раньше она всегда его выносила. И не считала это чем-то зазорным. Скандалить она все равно не умела, а нюхать помои каждый день никому не хочется. Можно сказать, что она заботилась о благоустройстве дома.  И кому-то надо было в жизни выносить помои. Может быть, именно ей. А соседский мусорный пакет с каждым разом приближался к их с матерью квартире. Забери меня, Анна Петровна. Чего тебе стоит? До мусорки всего полметра. Не вонять же мне все выходные? Мама твоя учует, будет злиться. Всего-то полметра. Нет, не сегодня! Не в этот особенный день. День, когда она встретила Мужчину. Анна Петровна смело перешагнула черную безмолвную глыбу и зашла домой.

Дома стоял прелый запах кухни. Когда мама злилась, она всегда что-то готовила. Обычно что-то пресное и капустное. Или пресное и перловое. Соль мама не признавала и прятала на самую верхнюю полку. Анна Петровна тихо разделась, прислушиваясь к шуму. Мама ворчала и чистила картошку. Злиться она могла только из-за Ани, соседского сына, который увозил родителей в Подмосковье и строил им там дачу с баней, и цифр со счетчиков. Анна Петровна тихо присела на табурет в коридоре и в последний раз прокрутила в голове произошедшее в вагоне. Воспоминания обросли новыми подробностями. Ей казалось, что теперь Он выше ее на две головы, в дипломате у него был томик Достоевского, а на левой руке... Анна Петровна испуганно нахмурилась, судорожно вспоминая, было ли кольцо. Нет, вроде не было. Если бы было, она бы ни за что не пошла. Не имеешь свое счастье, не рушь чужого. У нее, как у женщины, были принципы. Как у женщины. Анна Петровна поднялась и заглянула в зеркало над тумбой.  В него она смотрелась лишь зимой, когда надевала шапку. Она стеснительно улыбнулась узкому бледному лицу с густой рыжеватой челкой, нависнувшей над самыми белесыми ресницами и рассеянными губами под острым чуть горбатым носом. И все-таки она женщина. Женщина, которая может нравиться. И которая встретила сегодня мужчину.

— Ань, это ты?

Анна Петровна вздрогнула и обернулась. Мама выглянула из кухни, вытирая красные опухшие руки полотенцем и прищурилась.

— Я, — ответила Анна Петровна.

— А чего не разуваешься? Давай, поможешь мне. Я тут котлеты делаю.

Анна Петровна скинула свои простоватые ботинки, размотала платок и, уложив его на верхнюю полку гардероба, решила больше никогда не надевать. Ну, или, по крайней мере, ближайшие десять лет.

— Руки помыла? Давай, замеси мне фарш, ничего не успеваю. Сегодня Люда придет, у нее сын там...

Мама закатила глаза и протяжно вздохнула. Затем снова забурчала под нос, раздраженно шинкуя лук.

— Что сын? — рассеянно спросила Анна Петровна, опуская руки в холодный влажный фарш.

Котлеты она терпеть не могла, но мама считала их особым блюдом. На особый случай. На такой случай, когда приходит на ужин тетя Люда и рассказывает, тошно скрипя вилкой по тарелке, что там сделал снова ее сын.

— Женится! Вот что! — воскликнула мама и уронила на пол нож. — Твою ж...

Пока она лазила с кряхтеньем под стол, Анна Петровна думала, хлюпая фаршем, говорить или нет.

— Сколько ему? Лет тридцать? Людка говорит, уже расписались, а на будущей неделе отметят и на Байкал. Я спрашиваю, зачем на Байкал-то?

— Наверное, красиво... — протянула задумчиво Анна Петровна. Интересно, а Он любит Байкал? Или, может, ему нравятся горы, как и ей?

— Ты что? Чего там красиво? — возмутилась мама, хлопая по столу ладонью, и уставилась на Анну Петровну.

— Ну, озеро... Прозрачная вода... И подо льдом...

— Да я слышала — там все загадили! Нефтью или просто туристы...  Нечего туда ехать. Тоже вот придумал... И ты туда же — красиво!

— Ну, я там не была, не знаю, — миролюбиво пожала плечами Анна Петровна.

Но маме не понравилось.

— Вот именно, не была, а говоришь. Вечно ты, не подумав, ляпаешь.

— Прости, — улыбнулась Анна Петровна, пропустив мимо ушей. Просто потому что Он сидел рядом и сыпал соль ей в фарш.

Мама недоверчиво прищурилась, но продолжила резать:

— А у Людки спрашиваю, невесту-то видела? Она сегодня фотографии принесет. Говорит, хорошая. Но разве по фотографии можно сказать? Что за сын, матери даже невесту не показал! Видите ли, за границей познакомились, в командировке! Чурка, небось.

— Может, и правда красивая, — улыбнулась Анна Петровна, наблюдая, как мужественные руки хрустят перцовкой над фаршем.

— Да с чего вдруг? По фотографии?! Раз матери не показывает, значит страшная. Или дура.

— Ну зачем ты так, ты же еще ее не видела. — Анна Петровна встала из-за стола и пошла мыть руки. Он стоял рядом и держал наготове полотенце.

Мать шумно ссыпала лук в кастрюлю и зачавкала фаршем.

— А ты чего такая сегодня? — Она уперлась ладонями в бок, не вытерев их.

— Какая?

— Матери перечишь.

— Нет, я ничего... Ты знаешь... — Анна Петровна решилась. Она повернулась к матери и скомкала полотенце. Он встал рядом и приобнял ее рукой за плечо.

— Чего? Случилось что? На работе? С Юлькой?

— Нет, нет. Просто... Я кое-кого встретила.

Комочек фарша застыл в красных ладонях.

— В метро. Он помог сумки донести... Такой, знаешь...

Мама всплеснула руками. Фарш брызнул на стол.

— Господи. Ты серьезно, что ли?

— Ну да... Зовут Андреем. Пригласил послезавтра в парк...

— Анька, да ты чего? С дубу рухнула? Тебе сколько лет-то — в поезде знакомиться? — вдруг залилась смехом мама, утирая фаршевыми руками хлынувшие слезы.

Анна Петровна смотрела на нее широко раскрыв глаза. Рука на плече исчезла. Исчез терпкий запах. Был только едкий запах лука. И визгливый смех, заполнивший крохотную кухню. Анне Петровне казалось, что смеялась вся кухня. Чайник с опаленным боком. Желтые занавески. Стол под мрамор с порезами. Даже этот красный фарш.

— Вот насмешила, не могу... Тебе сколько лет-то...

— Мне сорок, мам. Всего лишь сорок лет.

— И ты в свои годы решила с алкашом спутаться? Кому скажешь, засмеют в доме… — все еще надрываясь спросила мама, но уже чуть серьезнее.

Анна Петровна задохнулась от негодования. Если бы мама его увидела, тут же бы заговорила по-другому. Увидела бы его портфель, его стрижку, маникюр, родинку, пальто, ботинки...

— Он вообще не алкаш. Интеллектуальный. Кроссворды решает...  И что значит в мои годы?

— Кроссворды... Господи помилуй... То и значит! То и значит в твои годы! Раньше надо было по поезду скакать. Небось, рот открыла, глазами дырку сделала или юбкой виляла! Раньше надо было таким заниматься, стыдоба!

— А раньше ты меня никуда не пускала!

— А с кем тебя пускать? Много у тебя, что ли, ухажеров было? Ванька этот твой? Титька тараканья! Я тебе всегда говорила, что ты у меня не красавица. Не будет у тебя толпы женихов...

— А может, это потому что ты так говорила? А? А на самом деле я красивая? На самом деле я могу нравиться? Даже и в сорок! Даже в мои годы! Как ты так сказала, а? Может, из-за тебя это?

Анна Петровна поняла вдруг по лицу матери, что кричит. Впервые за двадцать лет, наверное. Последний раз она так кричала, когда мать не разрешила говорить Ванечке, что Юлька его. А ведь на самом деле Анна Петровна хотела сказать. Может, он бы и остался. И была бы хоть какая-никакая семья... А у Юльки хоть какой-то отец. Но это мама не дала. Мама тогда легла ничком на кровать и заплакала. А в соседней комнате заливалась Юлька. И Анна Петровна тут же сдалась. Она не выносила, когда мама плачет. Вот и сейчас она замолчала, увидев, как дрожат мамины губы.

— Совсем охамела, — пролепетала мама. — На мать родную орет, — и пустила слезы.

— Ну мама! Ну прости... Ну ты тоже... Зачем ты так про меня, — сдалась Анна Петровна. Она села рядом и положила руку на материно вздутое колено. Но та тут же скинула ее.

— Мать плохая у тебя, ну и пи...дуй к своему ухажеру. В поезде ночуй. Тебе ж мать не нужна. Только пожрать приготовит и квартиру уберет. Вот сдохну, сразу легче станет...

— Мам, ну зачем ты так! Ну прости! Ну ты чего на себя наговариваешь?

Анна Петровна попыталась обнять маму, но та не далась. Со стоном встала с табурета и, захромав, пошла ставить сковороду.

Анна Петровна вздохнула. И правда, зачем она так. Разве мама ей плохое скажет? Может, она и правда выглядит глупо? С этой помадой еще. Может, не надо людей смешить? Но если бы мама увидела Его, она бы сразу передумала. Сидела бы так же с тетей Людой и говорила про нее: а вот у меня Анька тоже сошлась. Хороший мужик, статный. Начитанный.  И непьющий. Анна Петровна была уверена, что Он не пьет. В отличие от тетилюдиного сына.

— Хочешь, мам, я вас познакомлю? Вот мы сходим в воскресенье, прогуляемся, а потом я позову его на чай. Посмотришь...

— Никуда ты не пойдешь, — глухо прорычала мама, нагнувшись над сковородкой.

Анна Петровна опешила.

— То есть как?

Мама резко повернулась к ней пунцовым от жара лицом. На одутловатом безбровом лице под носом скопился капельками пот. Щеки гневно подрагивали.

— А так. На дачу поедем. Поможешь мне.

— Мам, ну я не могу. Я же обещала...

— Скажи, что не сможешь.

— Ну как...

— Каком кверху. Ты что, не поняла, для чего ты ему нужна? Тебе же сорок лет уже, не двадцать! Присунет тебе между ног, и поминай как звали!

— Мама!

— Что — мама? Не так, что ли? Я тебе плохого не пожелаю. Хочешь, чтобы изнасиловали тебя? Тогда, давай! В одних трусах беги!

Анна Петровна молча встала из-за стола, задвинула табурет и ушла в прихожую. Там она быстро накинула пальто, нацепила ботинки и выскочила из квартиры.

На лестничной площадке, рассматривая содержимое соседского пакета, она расплакалась. Даже Он не смог явиться и утешить. Перед глазами стояло только материно лицо с выпученными глазами. Никогда она еще не слышала от мамы таких слов. Никогда она не видела ее такой злой. Даже обиженной. Обиженной на нее. А за что? Разве она сделала что-то плохое?

Анна Петровна промокнула перчаткой глаза и решила сделать что-то по-настоящему плохое. Чтобы маме было с чем сравнивать.

В шоуруме она все время пряталась от консультанта. Но в итоге ее поймали среди шуб и ласково предложили помощь.

— Девушка, я бы платье... — промямлила Анна Петровна, мечтая поскорее убежать.

— А вам какого фасона?

Анна Петровна не знала. Платья она всегда донашивала за мамой, а надевала их только по официальным праздникам. Спустя три часа примерок, долгих разъяснений и восхищенных возгласов ее помощницы, Анна Петровна выложила на кассе половину зарплаты за бордовое платье халатного типа.

— Вам в нем больше сорока не дашь, — сказала напоследок ласковая девушка, протягивая пакет.

Анна Петровна побагровела в тон покупки и поскорее вышла прочь. Туфли она решила достать прошлогодние, которые мама не любила, а потому и спрятала подальше в шифоньер, а челку заколоть и косу распустить. Заходя в квартиру, она готовилась к продолжению скандала и решила спрятать пакет, куда подальше, где мама не найдет.

На кухне, смеясь, хрюкала тетя Люда. Сын прислал дорогущий коньяк в подарок от невесты. Мама разливала его по двум рюмкам, а тетя Люда скрипела вилкой по котлете.

— Он и меня на Байкал свой зовет, а я говорю, да куда я, старая, поеду! Потом сами приедете в гости!

— Вот, вот! Под лед, что ли, провалиться! — поддакивала румяная мама, опрокидывая в рот содержимое рюмки.

Анна Петровна сунула платье на гардероб и тихо зашла в кухню. Мама и тетя Люда тут же молча уставились на нее. Анна Петровна взяла с плиты котлету и села напротив.

— Ну и куда ты ходила? — прищурилась одним глазом поплывшая мама.

— Гулять, — спокойно ответила Анна Петровна, разрезая котлету на крохотные кусочки.

— А ты не нагулялась у меня... В сорок-то лет! Слышь, Люд, что моя удумала? В поезде с алкашом познакомилась! Небось, еще сказала, где живет!

— Ых! — вздохнула тетя Люда, выпучив мелкие глаза. — Аня, да зачем?

— Вон, посмотри, как Людин Сережка, какую красотку встретил! Вся семья — врачи, сама в МГУ обучается, умница, красавица! Сережа алкашек к себе не водит! Это только ты у нас!

Он сел рядом с Анной Петровной и тоже стал резать котлету. А потом жевать, прикрывая рот салфеткой. Руку он снова положил ей на плечо и легонько сжал. Ничего, Аня. Потерпи. Поешь, умойся и ложись спать. Завтра все будет.

— Спасибо, очень вкусно! — сказала Анна Петровна с улыбкой и пошла мыть тарелку.

— Ань, ты это, аккуратней будь! Мало ли какие в этих поездах. Ты сумку проверь, может, тебя обчистил. Ты всегда доверчивой была, — закряхтела тетя Люда, повернувшись в пол-оборота.

— Дурой она всегда была! — отрезала мать.

Анна Петровна внимательно посмотрела на седой затылок. Даже на затылке скопился пот. Не дай бог, вдруг подумала Анна Петровна. Не дай бог, я стану вот такой, как ты. Лучше сразу — под этот самый поезд.

В комнате она еще раз примерила платье. Распустила волосы. И решила, что она и правда выглядит на свои сорок. А может, даже на тридцать с хвостиком. Тетя Люда сидела допоздна, до Анны Петровны, лежавшей в Его объятьях на раскладном диване, то и дело доносился смех. Обсуждали будущую дачу в Подмосковье.

— Цветы думаю садить. Всегда розы любила.

— Лучше огурцы. Закатывать будешь.

— Да я не умела никогда!

— Ну так я научу. Распишу тебе все.

— Лучше сама приезжай!

— Да куда там! Еле денег хватает на пожрать. С ее-то зарплатой!

— Недавно повышение предлагали.

— Ну?

— Отказалась. Дуреха! Говорит, не любит людьми командовать. Вот поэтому, говорю, всю твою жизнь только тобой и командуют! Так хоть бы зарплату повысили! Трусы не на что купить!

— Ну да, ну да, правильно! А этот хахаль ее...

— Какой?

— Ну ты говорила, из поезда!

— Да какой он... Алкаш пристал, небось, под юбку полез, а эта рот раззявила, дура!

— А может...

— Да какой там! Кто на нее посмотрит. Вон, принесла в подоле, и ладно!

— А кстати, как там Юлька?

— Эта молодец, вся в меня, хватка та еще. Уехала в Москву, на курсы какие-то, хочет в рекламу пойти работать. Или как там? Маркетологом!

— Это правильно, это молодец. Сколько ей?

— Да вот двадцать лет недавно отмечали. Приезжала.

— Молодец, не пропадет. А жених-то есть?

— Нет, какой там. Вся в учебе.

— Ну и правильно. Это успеется.

— Главное, чтобы не до сорока, а то как мать ее...

— Ой, и не говори! Анекдот!

Смех донесся сквозь сон Анны Петровны, и она поморщилась. Завтра надо будет убежать пораньше. Платье можно надеть и в подъезде. И волосы распустить. Ей-богу, как школьница! От матери прячется. Ну и пусть. Дура она? Ну и будет дурой, что теперь терять. И снова Он, вызванный улыбкой, пришел и лег рядом, приобняв за талию.

Утром мать слегла больной. Она охала в своей комнате, отвернувшись к стене, и растирала руки.

— Что ж за напасть, — причитала она и просила Анну Петровну принести мазь.

Но Анна Петровна не слышала. Она искала свое платье. Платья нигде не было, а она — опаздывала.

Он позвонил с утра. Спросил, не разбудил ли ее, помнит ли она про него, не передумала ли? Анна Петровна еле успела выскочить на балкон и захлопнуть дверь. Стоя босиком на холодном паркете, она улыбалась и соглашалась, что лучше встретиться на том же месте у метро, а потом купить кофе и отправиться в парк.

— Там сейчас все деревья золотые. Очень красиво...

Анна Петровна кивала трубке, представляя золотую красоту. И Его. Чуть строгого, но приятного, закутанного в дорогое пальто без затертых рукавов. Анна Петровна переняла от матери нелюбовь к затертым рукавам. И грязным ботинком. В Его ботинках будет отражаться солнце.

Когда она зашла в квартиру, сжимая на ходу озябшие пальцы ног, поняла, что мать подслушивала. Та тут же отвернулась к стене и застонала еще громче. Анна Петровна достала из комода в прихожей полураздавленный тюбик Вишневского, положила его на материн столик и, уставившись на материн затылок, спросила:

— Мам, а где мое платье?

— Какое платье? — тут же откликнулась глухо мать, не поворачиваясь.

— Которая я купила. Куда ты дела?

— Не знаю, что ты там покупала. Я по чужим сумкам не лажу.

— Оно было не в сумке. Я оставила его на зеркале.

— Не знаю, что ты там, где оставляла.

— Мам, прекращай, а?

— Не видишь — мать болеет? Хоть бы пожалела немного...

Анна Петровна глубоко вздохнула. Можно было, конечно, молча натянуть одну из водолазок посимпатичнее и поновее и тихо уйти. Анна Петровна знала, когда мать притворяется. Она тогда прячется лицом в угол, чтобы Анна Петровна не поняла. Но она давно поняла и просто потакала. Потому что материн артрит, пусть и ненастоящий, как и слезы, действовали на нее безотказно. Тогда она оставалась дома, целовала мать в макушку и мазала ей руки. К вечеру обычно матери наскучивало притворяться, и она как ни в чем не бывало вставала за плиту жарить котлеты и названивала Людке. Этот трюк она повторяла так часто, что для Анны Петровны он стал естественным и даже необходимым. Это чтобы она не забывала, что мать нужно любить. Чтобы однажды не уехала, как Людкин сын, и не бросила старую больную мать совсем одну в пустой квартире. Но сегодня все было немного по-другому.

— Если ты его выбросила, то знай, что оно очень дорогое, — спокойно сказала Анна Петровна и ушла в свою комнату.

Натягивая вишневую водолазку, она слышала, как мать ворочается на кровати, не решаясь встать. Встать и прийти ругаться к Анне Петровне значило бы оказаться не такой уж и больной и несчастной. Заправляя горло, Анна Петровна вдруг подумала, как легко победить мать. Странно, что она не пробовала раньше. Это было — как перешагнуть соседский мусор. И все потому, что появился Он. И ждал ее в парке с двумя стаканчиками кофе и кроссвордами.

— А у тебя, что денег много? — Мать все-таки встала в проходе, поджав губы и скрестив внезапно выздоровевшие руки на груди. Грудь раздраженно вздымалась.

Анна Петровна вытащила из далекого угла гардеробной джинсы и натянула. Раньше она считала их слишком молодежными и удивилась, как легко они застегнулись.

— Ну, на платье хватает, — отрезала она, рассматривая в зеркале вдруг появившиеся из ниоткуда ягодицы.

Впервые она с удовольствием заметила, как мать выпучила глаза на ее дерзость и улыбнулась про себя. А потом отвернулась к зеркалу. Там, близоруко прищурившись, ее разглядывала миловидная женщина с заколотой набок челкой, которая раньше прятала высокий такой же миловидный лоб и с подкрашенными миловидными губами.

— Мы же на дачу собирались, — пробурчала за спиной мать.

— Позови тетю Люду, у меня дела, — ответила Анна Петровна.

— Ну какие дела, Ань? Ну чего ты удумала? Не нужна ты ему, мать свою послушай...

— А я всю жизнь тебя слушаю. Может, из-за этого у меня и жизни своей нет. А теперь вот будет.

— Дура. Вырядилась как не знай кто. Платье она купила! Порезала я твое платье проститутское! Хочешь, убей за это! Ну...

— Я, наверное, до вечера. С обедом не жди. И ужин не готовь. Куплю что-нибудь. А лучше, и правда, на дачу съезди, пока тепло.

Миловидная женщина одобрительно улыбнулась из зеркала и исчезла. Вместо нее снова пришел Он. Встал у двери и посмотрел на часы. Да, надо ускориться. Анна Петровна протиснулась между косяком и материной глыбой и выпорхнула в коридор. Ноги легко сели в единожды ношенные туфли, пальто невесомо легло на плечи. Никаких платков. Она глубоко вздохнула и прислушалась. Внутри нее просыпалась жизнь.

Анна Петровна уже стояла одной ногой за порогом и прицеливалась в замочную скважину, как вдруг что-то страшно грохнуло в квартире. Будто уронили шкаф. Или обвалилась кухонная полка над столом. Оказалось, это упала мама.

 

Юлька смогла выбраться домой только зимой в канун Нового года. Долго трезвонила в квартиру, топчась на соседском мусорном мешке и громыхая сумкой с подарками.

— Вы чего там, спите? А встречать?

Дверь осторожно открыла мама, подслеповато щурясь от желтого света подъездной лампочки. Юлька даже не сразу узнала ее, закутанную в тяжелую провонявшую шаль до подбородка.

— Ма, ты че? Заболела, что ли?

Мама вытянула бесцветные губы в улыбке:

— Да спина... Приехала наконец! Автобус так рано, что ли? Мы еще ужин делаем с бабушкой. Заходи!

На ходу расстегивая пуховик, Юлька шагнула в темноту прихожей. Стоял прелый запах лука. Юлька поморщилась. Котлеты она терпеть не могла. Бабка слишком крупно резала лук, и он всегда сочно хрустел в мясе.

— Ань, кто там? — прошуршали с кухни.

— Внучка твоя, — ответила мама, помогая повесить пуховик Юле опухшими пальцами.

— Нет, не так. Добрый дедушка мороз! — засмеялась Юлька, поднимая с пола сумку.

— Это ты нам, что ли? Господи! Дочь! Ну зачем?

— Затем, что год не виделись. Вот зачем.

Вдвоем они стали протискиваться к кухне. Мама тяжело дышала. От нее пахло все тем же луком, хотя раньше Юлька помнила другой запах — принтерных чернил.

— Как работа? — спросила она, сдувая прядь со лба. Новая прическа, которую она внезапно захотела перед отъездом, еще не прижилась на голове.

— А я ушла. Тяжело стало. Спина так болит... — протянула мама, болезненно шмыгая носом.

— Да ладно? Нашла бы что-нибудь поближе!

— Да зачем. Бабушке стало тяжело одной на квартире, так что я ей помогаю.

— Взяла бы работу на дом!

Мама вдруг впилась ей глазами в переносицу и остановилась. Юлька чуть не уронила сумку и тоже замерла. Мамино лицо вдруг побагровело.

— Чего ты прицепилась с этой работой? Нечего мне там делать в мои-то годы! — прошипела мама.

— Мам, да ты че? Тебе всего пятьдесят...

— Нет, милая моя, маме твоей уже пятьдесят пять с хвостиком. Пора и честь знать. Вот как ты о матери помнишь, — загудела мама вдруг в унисон и, бросив сумку, завернула в кухню.

Юлька растерянно протиснулась следом.

На кухне было все по-старому. Бабка резала лук, на стене висела полка с крупами и сахаром. Даже скатерть не поменялась за эти годы. А ведь можно было новую купить, на праздник. Не разорились бы. Юлька присела на табурет и глубоко вздохнула. С каждым годом ей становилось все тяжелее возвращаться сюда. Нет, мать с бабкой она очень любила. Но иногда хотелось их любить на расстоянии. Из Москвы. А здесь было болото. Самое настоящее. Застеленное десятилетней клеенкой и пропитанное жиром от луковых котлет. И каждый раз, когда она спускалась в эту трясину, она боялась не выбраться. Нацепить, как мать, старый платок и до зуда в ладонях мять чавкающий фарш. Каждый год она клялась, что увезет мать с бабкой к себе, несмотря ни на какие ссоры и слезы. И каждый год она сбегала, проиграв. Она мельком глянула на унылую мать. Раньше она хоть на работу ходила. А теперь что? Серая. Тусклая. Никогда у нее не болела спина. С чего вдруг? Вот теперь вытащить ее будет еще труднее. Бабка наконец бросила лук и повернулась к ней пунцовым лицом. Юлька с досадой отметила, что и она сдала. Не так сильно, как мать, но от постоянных лежаний на диване растеклась еще сильнее. А руки... Их как будто водой накачали, даже жутко.

— Ну, красотка! Приехала? Давай, рассказывай! Ты прическу, что ли, поменяла? Ань, смотри! Посмотри, какую дочь прическу сделала!

Юлька повернулась к матери и потрясла своими новыми кудряшками. Лешка называл ее теперь Барашкой.

— Мам, как тебе?

Мама вяло подняла влажные глаза. Рассеянно побродила взглядом по кудрявой голове и пожала плечами.

— Химия, что ли? — пробурчала она.

— Ну почти, — ответила Юлька, тряся локонами.

Мать пожевала губы и снова уставилась в фарш.

— Зря, — отрезала она, снова принимаясь месить.

— Почему? — обиженно воскликнула Юлька, заглядывая матери в лицо.

— Как дурочка.

Юлька открыла рот, но тут вмешалась бабка.

— Хорошо, внучка, хорошо! Свежая такая стала, прям куколка! Не слушай ее! Хорошо тебе.

Юлька снова растерянно взглянула на мать. Та не обратила внимание, только сильнее вжала голову в шаль.

— А ты зачем разрешила с работы маме уйти? — повернулась Юлька к бабке.

Та смахнула со щеки луковую стружку и удивленно пожала плечами:

— А что ей там делать в ее-то годы? Отработала свое!

— Да ну... Сейчас и до семидесяти работают...

— Ну а мы решили, что хватит! Ты лучше показывай, что ты там своим старухам привезла?

Юлька схватила с пола сумку. Они убили все выходные с Лешкой на покупки. Советовались с Лешкиной мамой, что сейчас носят деловые женщины. Лешкина мама постукивала лабутенами по ковровому покрытию в своем кабинете и смеялась:

— Ой, ну вы и спросили, ребят! Я все на заказ делаю. Могу номерок подсказать... Только девочка, наверное, не успеет пошить...

Она все-таки посоветовала им бутики, угостила горьким кофе и спустилась до холла проводить. Следуя за ней, легко цокающей по скользкому кафелю, Юлька не могла поверить, что ей почти шестьдесят. Она даже немного завидовала, вспоминая свою маму, так рано замотавшуюся в огромный серый платок.

— Вот! — Она вытащила воздушную розовую кофточку и положила перед мамой. — Я хотела тебе для работы... А ты вот...

Мама бросила взгляд на подарок и снова уткнулась в миску.

— Я такое не ношу, — пробурчала она.

— Можно же выбраться в выходной, погулять по ГУМу...

— Я сказала, что такое не ношу. Надо было спросить, а потом брать, — отрезала мама.

Бабка придирчиво осмотрела кофту.

— Ну правда, Юлька, куда ей в таком? На подиум, что ли?

Юлька развела руками.

— Я как бы старалась, не?

— Я тете Люде отдам, если ты не против. Ее невестке понравится!

Юлька беспомощно наблюдала, как кофта перекочевала в бабкины руки, а потом исчезла в темноте коридора.

— Мам, тебе что, совсем не нравится? — спросила Юлька, поглаживая материно колено.

Та нервно дернулась.

— Что ты пристала с этой кофтой? Сказано же, что не ношу. Зря потратилась.

Юлька резко поднялась с пола.

— Я тебя чем-то обидела, что ли?

— Деньги тратишь на всякую ерунду... — продолжала мать, уткнувшись в шаль. — Нет бы что-то из еды купить…

Юля молча встала и вышла из кухни. Подошла к бабушке, прячущей мамину кофту в шкаф, уткнулась в широкую потную спину и спросила:

— Че она злится постоянно?

Бабушка фыркнула.

— Да спина у нее болит, не обращай внимания, Юль. Ты лучше посмотри, что бабка тебе на Новый год прикупила.

Кряхтя, бабушка достала с верхней полки замызганный старый пакет и торжественно всунула в Юлькины руки. Юля, щурясь в полумраке, вытряхнула из пакета бордовое платье с тонким пояском.