ЛИЧНЫЙ ВРАГ ИМПЕРАТОРА

Нефедов Сергей Александрович — доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института истории и археологии УрО РАН, профессор Уральского федерального университета, Екатеринбург.

Сергей Нефедов

*

ЛИЧНЫЙ ВРАГ ИМПЕРАТОРА

Flectere si nequeo superos Acheronta movebo^[1].

Vergilius

«Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник. Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает… Скорее приезжай. Я жду тебя и мучаюсь по тебе. Прошу твоего святого благословения и целую твои блаженные руки. Во веки любящая тебя

Мама».

Текст был печатный, слегка расплывающийся, видимо, размноженный на гектографе. Бумага замусоленная, побывавшая во многих руках. Сколько людей читало эти наводнившие Петербург бумажки? Что они теперь думают об императрице? Что она спит со старцем Григорием?

— Это все?

— Нет, есть еще письма Распутину от Великих княжон…

Император взял протянутую бумажку. Такую же замусоленную. Нужно было сохранять спокойствие. Это было главное качество императора — умение сохранять спокойствие. Николай встал и подошел к окну. Был уже поздний вечер. В блеклом свете уличных фонарей, кружась, падал снег; он засыпал Дворцовую площадь ровным белым покровом.

— Хорошо, — сказал император, не оборачиваясь, — передайте ему…

Николай подыскивал нужное слово.

— Передайте Гучкову, что он подлец.

Александр Иванович Гучков был главой партии «Союз 17 октября». Еще недавно он был председателем Государственной думы, но подал в отставку в знак протеста против проведения законов в обход Думы. Гучков выступил против «темных сил», которые, как он утверждал, стоят за спиной Распутина и не дают Думе править Россией. Его громовой голос сотрясал зал Таврического дворца. «Вдумайтесь только, кто же хозяйничает на верхах, кто вертит ту ось, которая тащит за собою и смену направлений, и смену лиц, падение одних, возвышение других?.. Григорий Распутин не одинок; разве за его спиной не стоит целая банда...?»^[2]

На самом деле за спиной Распутина никто не стоял. Великая княгиня Мария Павловна писала, что «присутствие и власть Распутина при дворе объяснялись очень просто. Императрица, обожавшая сына, прекрасно знала, что гемофилия, которой он был болен с рождения, неизлечима. С годами ему становилось хуже и хуже... И эти страдания мог облегчить только один Распутин. Таким образом, нет ничего странного в том, что императрица видела в Распутине свою единственную надежду и спасение»^[3]. Александра Федоровна считала Распутина святым, молилась на него и писала ему экзальтированные послания.

Зачем понадобилось Гучкову нападать на мать, пытавшуюся спасти своего сына? За спиной Гучкова стоял «Союз 17 октября» — партия крупных промышленников и землевладельцев, людей, которых сейчас назвали бы олигархами. Столыпин издал закон, по которому депутатов Думы должны были выбирать крупные собственники; один голос собственника приравнивался к 125 голосам крестьян. Предполагалось, что олигархическая дума Дума будет покорна самодержавию, но «октябристы» пожелали править сами; они заявили протест против проведения законов в обход Думы — а потом начали кампанию по дискредитации императора и его семьи.

— Я просто задыхаюсь в этой атмосфере сплетен, выдумок и злобы, — сказал государь премьеру Коковцову^[4].

Император предложил своим министрам принять «решительные меры к обузданию печати», но Коковцов опасался, что административные взыскания вызовут раздражение «общественности». Многие газеты принадлежали «октябристам», и правительство было не в состоянии состязаться с крупным капиталом в формировании «общественного мнения». Оно опасалось вступить в конфликт с «владельцами заводов, газет, пароходов» и предпочитало закрывать глаза на многое. Олигархи были могущественны; они не любили показываться на людях, но могущество этих людей становилось зримым при виде их яхт, пришвартованных к причалам Ниццы. Яхта, подаренная миллионером Терещенко своей жене, не уступала по размерам императорской яхте «Штандарт».

В отличие от большинства этих скромных людей, Гучков любил покрасоваться на публике. У него была поистине демоническая натура; ему нужно было выступать в роли героя — и чтобы все это видели. Он был молод и жаждал славы; чтобы прославиться, он поехал воевать с англичанами в Африку; он не кланялся пулям, был ранен и попал в плен. «Гучков — любитель сильных ощущений и человек храбрый», — отметил в своих мемуарах Витте^[5]. Рана долго давала о себе знать, но, вернувшись из Африки, Гучков отправился сражаться с турками в Македонии, а потом — воевать с японцами в Маньчжурии. Все эти эскапады доставили Гучкову известность, которую он сумел использовать: во время революции 1905 года он выступил с инициативой создать партию крупного капитала — и поскольку эти скромные люди не стремились выйти на сцену, то Гучков стал бессменным лидером «октябристов».

Гучков был горяч и бесстрашен не только на полях сражений: он шесть раз дрался на дуэлях, посылая вызовы направо и налево. Однажды, уже будучи председателем Думы, Гучков послал вызов вождю кадетов Милюкову, и секундантам с большим трудом удалось примирить двух парламентских лидеров. Струве как-то назвал Гучкова «бретером, вышедшим на политическую арену»^[6]. С такой же горячностью бретера Гучков отстаивал и свои политические взгляды; он не побоялся открыто выступить против Распутина и затронуть интимные тайны императорской семьи.

С этого времени Гучков стал личным врагом императора. На прощальной аудиенции, данной депутатам закончившей свой срок III Думы, Николай сделал вид, что не знает Гучкова, и не подал ему руки. Правительство приложило все силы, чтобы «бретера» не избрали в IV Думу, — и добилось успеха. Гучков остался лидером октябристов, но на какое-то время укрылся в тени. Он помнил о том слове, которое ему передали от императора, помнил о своем унижении — и мечтал о мести.

Время для мести между тем приближалось. В 1915 году русская армия потерпела тяжелое поражение в Галиции, и оппозиция использовала эту ситуацию, чтобы сплотиться и выдвинуть свои требования. Оппозиционные партии (октябристы, кадеты и прогрессисты) объединились в «Прогрессивном блоке», лозунгом которого стало создание «министерства доверия» с участием думских лидеров. Одновременно под предлогом мобилизации частной промышленности для выполнения военных заказов в губерниях были созданы военно-промышленные комитеты. Эти комитеты подчинялись Центральному военно-промышленному комитету, который возглавлял Гучков и в который входили крупнейшие российские олигархи, Терещенко, Коновалов, братья Рябушинские. Таким образом, Гучков стал руководителем огромного картеля, объединявшего тысячи предприятий и контролировавшего большую часть российской промышленности. Личный враг императора снова мог бороться за власть и влияние. По словам начальника Петроградского охранного отделения Глобачева, лидеры ЦВПК, «...олигархи, претендовали на роль единственных законных наследников ныне существующей власти»^[7].

Гучков искал союзников среди других врагов самодержавия и с этой целью присматривался к рабочему движению. В 1905 году либеральная оппозиция уже пробовала возбудить рабочих против царя. «В обиход вошло выражение латинского поэта, — писал Милюков: „Если не смогу склонить высших (богов), двину Ахеронт (адскую реку)”»^[8]. Под Ахеронтом разумелись народные массы, которых либералы боялись и которые они отождествляли с силами преисподней. В воспоминаниях Витте Ахеронт 1905 года выступал в облике чудовища, Витте писал, что «когда дворянство и буржуазия увидели этого зверя, то они начали пятиться»^[9]. Ахеронт — это была темная народная стихия, толпы объятых яростью мужиков, которые — как во времена Пугачева — поднимали дворян на вилы и рогатины. Помещики хорошо запомнили 1905 год, когда «проезжая по железной дороге <...> можно было видеть в окна вагона ровную степь, освещенную, как горящими факелами, подожженными усадьбами»^[10].

После 1905 года либералов охватывал страх при мысли о революции и об Ахеронте. Милюков постоянно напоминал о призраке Пугачева: «Это была бы не революция, — говорил лидер кадетов, — это был бы ужасный русский бунт, бессмысленный и беспощадный…»^[11] Но Гучков пытался заигрывать с Ахеронтом. Он организовал при ЦВПК «Рабочую группу», которая должна была руководить «рабочими группами» на заводах — и в нужный момент мобилизовать рабочих на выполнение поставленной цели. Впрочем, оставалось неясным, насколько велико было влияние Группы на рабочие массы; ее участники играли роль «заклинателей» Ахеронта, но Ахеронт пока дремал в своем подземелье, не обращая на них внимания. До осени 1916 года забастовки были редкостью, и никто не ожидал, что Ахеронт проснется, — даже «заклинатели» не разбирались в психологии этого «зверя». Но осенью начался продовольственный кризис: поскольку правительство финансировало военные расходы путем печатания ассигнаций, то деревня отказалась отдавать свой хлеб за быстро обесценивающиеся бумажки. Начались перебои с поставками продовольствия в Петроград, и у булочных выстроились длинные очереди — «хвосты». В начале октября 1916 года Глобачев подготовил докладную записку, в которой указывалось на то, что цены на продукты в Петрограде возросли по сравнению с довоенным временем вчетверо. В связи с этим Охранное отделение предупреждало, что среди населения «отмечается исключительное повышение оппозиционности и озлобленности настроений»^[12].

Действительно, побуждаемый голодом Ахеронт заворочался и поднял одну из своих голов. В октябре в Петрограде прошла волна стихийных массовых забастовок; число бастовавших достигало ста тысяч, и начались столкновения с полицией. Однако власти направили в столицу дополнительные поезда с хлебом, и «зверь» на время затих.

Первые признаки пробуждения Ахеронта встревожили либеральную оппозицию. Было ясно, что продовольственный кризис будет нарастать и в конце концов Ахеронт проснется. Лидеры оппозиции собрались, чтобы обсудить приближающуюся революцию, — и Гучков заявил, что «те, которые будут делать революцию, те и станут во главе этой революции…»^[13] Это был намек на то, что собравшиеся не должны ждать, пока восстанут низы, а упредить их посредством coup d’etat, олигархического государственного переворота. Через некоторое время сформировалась группа заговорщиков, которую возглавляли Гучков, Терещенко и князь Вяземский. Был разработан план: предполагалось захватить царский поезд на пути в Ставку и вынудить царя подписать отречение от престола. Что произойдет в том случае, если царь откажется, заговорщики не обсуждали: было ясно, что личный враг императора готовит Николаю участь Павла I.

В окружении императора также обсуждался вопрос о том, как избежать революции. За плотно прикрытыми дверями говорили о заключении сепаратного мира с Германией: продовольственный кризис делал продолжение войны невозможным. Однако информация об этих «прогерманских» разговорах стала известна союзникам. Англичане призвали на помощь либеральную оппозицию, и 1 ноября Милюков с думской трибуны обвинил премьера Штюрмера в измене. Император был вынужден уволить Штюрмера в отставку, но скандал нанес сильный удар верховной власти. Впрочем, смена власти не входила в планы Милюкова, опасаясь пробуждения Ахеронта, он требовал лишь создания «ответственного министерства». Не входило в планы либералов и убийство Распутина, однако «старец Григорий» уже давно выступал в качестве символа прогерманских «темных сил» и ему пришлось поплатиться жизнью за свою близость к «немке-императрице».

Гучков между тем продолжал готовить переворот, но вскоре выяснилось, что заговорщики не могут найти исполнителей, готовых совершить цареубийство. Армейское командование также отказалось поддержать олигархический coup d’etat. Когда заговорщики сообщили командующему на Кавказе великому князю Николаю Николаевичу о своих планах, тот ответил, что мужики-солдаты не поймут насильственного переворота и поэтому он не найдет поддержки в армии. Заговор закончился ничем. «Сделано было много для того, чтобы быть повешенным, но мало для реального осуществления, ибо никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось», — признавал позднее Гучков^[14].

Тем временем продовольственный кризис нарастал, и приближалось время пробуждения Ахеронта. Гучкову нужно было решать, что делать дальше, и он принял решение, на которое был способен только отчаянный бретер и авантюрист. Это было на грани фантасмагории. Гучков решил сам разбудить «зверя», оседлать его и направить на своего врага, императора.

Гучков собирался использовать Рабочую группу, тех «заклинателей» Ахеронта, которых он держал на довольствии. Они должны были разбудить «зверя» — но не совсем, а так, чтобы в сомнамбулическом состоянии тот пришел к Думе и потребовал, чтобы Дума создала Временное правительство — то есть отстранила бы императора от власти. При этом Гучков надеялся избежать эксцессов «великой революции», надеялся, что, сделав свое дело и получив награду, «зверь» снова уснет в своем логове.

В середине января появилась прокламация Рабочей группы с призывом к действию: «Пусть весь рабочий Петроград к открытию Думы, завод за заводом, район за районом, дружно двинется к Таврическому дворцу, чтобы там заявить основные требования рабочего класса… Только учреждение Временного правительства… сможет вывести страну из тупика и гибельной разрухи… и привести к миру…»^[15]

Под Временным правительством, о котором говорилось в воззвании, Рабочая группа понимала «Временное революционное правительство», в которое, по сведениям полиции, должны были войти Терещенко, Коновалов и прочие олигархи. Место премьера предназначалось Гучкову. О судьбе императора в воззвании ничего не говорилось. Ничего не говорилось и о судьбе либералов вроде Милюкова, которые вряд ли вступили бы в «революционное правительство».

В качестве награды Гучков и Рабочая группа обещали народу то, что потом обещали большевики, — сепаратный мир. «Черт с ней, с победой, — говорил Гучков, — лишь бы скинуть царя»^[16]. «Манифестация мыслилась как большое движение, которое могло стать началом революции», — вспоминал секретарь Рабочей группы Богданов^[17].

Как свидетельствует Богданов, для подготовки грандиозной манифестации в помещении ЦВПК был сформирован штаб из 50-60 человек, который создал ячейки в рабочих районах города; через них осуществлялась вербовка будущих демонстрантов^[18]. Была развернута широкомасштабная пропагандистская кампания; в качестве агитационных материалов использовали речи депутатов, «подправленные» и сдобренные грубыми антиправительственными выпадами. «Речи оппозиционных депутатов, особенно социалистов, огромными тиражами печатались в типографиях и развозились по фабрикам, заводам, различным предприятиям, университетам и прочее. Эта обстановка вспоминается в деталях. Вот к зданию военно-промышленного комитета на Литейном подкатывает несколько грузовиков, доверху наполненных речами членов Государственной думы. Не успели они еще разгрузиться, как на других грузовиках, на извозчиках этот груз уже развозится по фабрикам, заводам, учреждениям. А там хватают, развозят, разносят и все уже читают, пересказывают, объясняют друг другу. В такой обстановке неудивительно, что революция пеклась как на дрожжах…»^[19]

Охранное отделение сообщало, что Гучков «и прочие» «самым беззастенчивым и провокационным образом муссируют настроение… рабочих групп, высказывая… уверенность свою в неизбежности уже „назревшего переворота” и утверждая категорически, что… „армия… уже приготовилась и выражает намерение поддержать все выступления и требования негодующего народа”»^[20]. «Из среды Военно-промышленного комитета распустился слух, что среди воинских частей, находящихся на фронте, идет уже поголовное недовольство… и на этой почве организовался даже какой-то союз офицеров, намечающий государственный переворот…»^[21] Утверждалось, что заговором руководит сам начальник Генштаба генерал Алексеев и его посланники ездят по городам, чтобы заручиться поддержкой «общественных кругов»^[22].

Это был характерный для Гучкова блеф; на самом деле Алексеев отказался участвовать в заговоре и у заговорщиков не было никаких перспектив — но слухи о заговоре могли сослужить хорошую службу.

Богданов вспоминал, что призыв Рабочей группы к демонстрации и свержению самодержавия произвел ошеломляющее впечатление^[23]. Как свидетельствует доклад Охранного отделения, думские лидеры полагали, что движение несовместимо с теми целями, которые ставит перед собой Прогрессивный блок. Возможность превращения мирной манифестации в революционное выступление приводила в ужас «общественность»^[24].

Наибольшее впечатление призыв к проведению манифестации произвел на правительственные круги. Генерал Глобачев докладывал: «Все поступившие до настоящего времени агентурные сведения… вполне определенно свидетельствуют, что названная Группа… встала на чисто революционный путь, преследуя задачи…подготовки в ближайшем будущем выступления… широких народных масс в масштабах, необходимых для создания благоприятной обстановки к возможному государственному перевороту путем захвата народом власти и объявления Временного правительства»^[25]. Глобачев предложил немедленно арестовать Рабочую группу, и в ночь на 27 января почти все члены Группы были схвачены полицией.

29 января по инициативе ЦВПК состоялось экстренное совещание думской оппозиции. Как отмечает доклад Охранного отделения, Гучков сообщил об аресте Рабочей группы, однако «совершенно уклонился от какой-либо оценки случившегося»^[26]. Затем настал «момент истины». Милюков прекрасно понимал, что подготавливаемая Гучковым революция несовместима с целями Прогрессивного блока. Он заявил, что Рабочая группа не имела права выставлять свои лозунги и начинать борьбу помимо Государственной думы. Лидер кадетов не стал, как обычно, рассказывать о призраке Пугачева, но присутствующим было ясно, о чем идет речь. Гучков сослался на какие-то дела и ушел с совещания.

Хотя Рабочая группа была арестована, ее агитационный штаб уцелел. Мощная пропагандистская машина не только продолжала действовать, но и увеличила свои обороты. Сотрудники охранного отделения сообщали 2 февраля: «Ряд митингов в различных фабрично-заводских предприятиях столицы, имевших место уже после ликвидации „рабочей группы”… высказался за желание прекратить 14 февраля работы и, явиться к Таврическому дворцу… с требованием освобождения „рабочей группы” и создания незамедлительно „временного правительства”. Из числа предприятий, определенно высказавшихся за подобное решение, указывают Путиловский и Обуховский заводы… кои в себе объединяют до 50 тыс. рабочих»^[27]. «Передают, что на прошлой неделе на Невском судостроительном был митинг, на котором решили 14-го выступить с оружием в руках и всем поддержать забастовку… и, может быть, даже создать и государственный переворот. Аналогичные митинги были и на заводе Парвиайнен и, кажется, у „Айваза”. Следует признать, что 14-го беспорядки неизбежны в широких масштабах»^[28]. Гонцы, прибывшие из Московского района, сообщали, что «к выступлению 14 февраля усиленно готовятся в Москве, Костроме, Ярославле, Кинешме, Иваново-Вознесенске, Орехово-Зуево и Нижнем Новгороде». Такого рода послания приходили и из других мест^[29].

Страна готовилась к революции. Ахеронт просыпался.

Казалось, Гучкову помогает сама природа. Январские метели ускорили неизбежный продовольственный коллапс, снабжение столицы было нарушено, и власти распорядились вдвое уменьшить выдачу муки хлебопекарням. «Хвосты у петроградских булочных с каждым днем все удлиняются, а производство сокращается, — сообщалось 2 февраля в «Биржевых ведомостях». — Большинство булочных торгует в настоящее время с 6 часов утра до 8 часов утра, причем в течение этих двух часов положительно расхватывается все, что выпекается за ночь…» «Если население еще не устраивает „голодные бунты”, — докладывал 5 февраля генерал Глобачев, — то это еще не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем: озлобление растет, и конца его росту не видать… А что подобного рода стихийные выступления голодных масс явятся первым и последним этапом на пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов самой ужасной для всех — анархической революции — сомневаться не приходится»^[30].

Обстановка накалялась, митинги на заводах проходили практически каждый день. 8 февраля митинг на Путиловском заводе перерос в схватку с полицией, причем восемь городовых получили серьезные ранения; чтобы противостоять толпе, полицейские применяли оружие. «Настроение в рабочих массах чрезвычайно приподнятое… — докладывал один из агентов 9 февраля. — Характерно, что всколыхнулись самые серяки, не знающие никакой ни легальной, ни нелегальной организации. В лавке, где покупателями являются преимущественно рабочие, за последние дни нередко слышны такие разговоры: „Вот придет 14-е, мы вам, мародерам, покажем”. Заметно сильное стремление всех рабочих, которые имеют возможность это сделать, запастись оружием… Повсюду в банях и чайных идут разговоры о предстоящем выступлении 14 февраля»^[31].

Как настоящий шулер, Гучков использовал откровенно жульнические политические приемы. Раньше он распускал слухи о том, что генерал Алексеев готовит переворот и возглавляемые им полки готовы присоединиться к рабочим. Теперь на заводах стал появляться ряженый «член Государственной думы Милюков», который призвал рабочих к восстанию, в то время как его сопровождающие раздавали рабочим оружие. По сообщениям агентов охранки, появлялись и люди, прямо называвшие себя представителями ЦВПК, у одного из них перед выступлением отвалились фальшивые усы^[32].

В Охранное отделение поступали сведения о подготовке вооруженного восстания. Сообщалось, что «среди рабочих города Петрограда распространяется упорный слух, будто 14 февраля готовится чуть ли не вооруженное восстание и даже передают, что в распоряжении революционных организаций есть бомбы и огнестрельное оружие»^[33]. Начальник жандармского управления сообщал, что «среди рабочих петроградских заводов ныне обсуждается вопрос о готовящемся 14 февраля восстании, с каковой целью заводы посещают новые, ранее неизвестные рабочим лица»^[34]. Начальник Контрразведывательного отдела штаба Петроградского военного округа докладывал: «Мною получены агентурные сведения, что петроградские рабочие завтра, 10 февраля, или 14 февраля предполагают внезапно напасть на полицейские участки, а затем отправиться на главную телефонную станцию, которую и испортить. Все это поручено исполнить боевым дружинам»^[35]. В другом сообщении говорилось, что, по слухам, на Обуховском заводе рабочим уже роздано оружие^[36]. Поступали сведения о том, что в воинских частях ведется антиправительственная пропаганда. В лейб-гвардии Семеновском полку были обнаружены листовки о готовящемся шествии к Думе^[37]. Один из агентов охранки передавал, что, по слухам, «14 февраля к демонстрации рабочих примкнут некоторые воинские части и что дело может дойти до пулеметов»^[38].

Власти готовились к сражениям на улицах Петрограда. 8 февраля под председательством градоначальника Балка состоялось совещание, наметившее «план охраны». Гарнизон столицы насчитывал около 200 тысяч солдат, но эти части нельзя было считать надежными, поэтому их не привлекали к подавлению беспорядков. Надежных частей было немного. Помимо полиции планировалось использовать 12 казачьих сотен и два жандармских дивизиона^[39]. На колокольнях церквей и на крышах высоких зданий были установлены пулеметы. Всем рядовым чинам полиции было объявлено, что им, как солдатам осажденной крепости, будет выдаваться усиленный оклад: от 60 до 100 рублей.

На следующий день министр внутренних дел Протопопов доложил Николаю II и императрице о готовящейся на 14 февраля манифестации и о «плане охраны». Министр упомянул о том, что в 1905 году прекращали беспорядки 60 тысяч солдат и что теперь общая численность всех благонадежных частей составляет лишь 12 тысяч^[40]. Когда позднее Протопопова спросили о том, как относилась к ожидавшемуся выступлению рабочих императрица, он ответил: «С ужасом, она боялась этого, она говорила: „О, что будет, о, что будет”»^[41]. При этом министр признался, что он «и сам это говорил»^[42].

Власти попытались обратиться к рабочим с увещеваниями. 10 февраля начальник Петроградского военного округа генерал Хабалов опубликовал воззвание: «Петроградские рабочие! Не слушайте преступных подстрекателей, которые зовут вас к измене. Оставайтесь при ваших станках, исполняя тем ваш долг пред вашими братьями, которые заменили вас в окопах…»^[43] Понимая, что словесные воззвания нужно подкрепить чем-то более существенным, градоначальник Балк распорядился выдать семьям рабочих муку на пять дней вперед. Полицейским было приказано проследить, чтобы к утру 14 февраля каждая пекарня выдала положенную норму хлеба. Газеты успокаивающе писали о том, что у «большинства хлебных лавок и магазинов хвосты уменьшились», что «хлебный кризис утратил свою остроту»^[44].

Либеральная оппозиция, которую угроза революции приводила в ужас, тоже выступила с воззванием к рабочим. Вечером 10 февраля в газете «Речь» было опубликовано «открытое письмо» Милюкова с призывом не поддаваться агитации и оставить мысль о шествии к Думе. Милюков использовал самый сильный аргумент, чтобы остановить рабочих: он предупреждал, что призывы выйти на демонстрацию исходят из «самого темного источника», что последовать этим призывам — «значит сыграть на руку врагу»^[45].

Неизвестно, дошли ли до слуха Ахеронта эти отчаянные воззвания. Обстановка оставалась угрожающей, Охранка сообщала, что «13 февраля с утра по Петрограду распространились тревожные слухи о возможности больших беспорядков; к 1 часу дня в заводских районах… стало известно, что сторонники забастовки 14 февраля берут на всех заводах верх над противниками выступлений…»^[46]

Утром 14 февраля войска заняли свои позиции согласно «плану охраны»; полицейские пулеметчики расположились на крышах высоких зданий. Наступил решающий момент; приходили сведения, что заводы останавливаются один за другим. Забастовало около ста тысяч рабочих, на заводах проходили митинги, кое-где появились красные флаги. Рабочие пели «Марсельезу»…^[47]

Но затем произошло нечто странное…

Рабочие не пошли к Таврическому дворцу.

«Большинство рабочих спокойно разошлось по домам, — с удивлением сообщало Охранное отделение. — Попытки собраться толпами для производства демонстрации наблюдались лишь в трех местах… сборища рабочих в этих местах были по численности 150 — 200 человек. Энергичными мерами конной и пешей полиции демонстранты были немедленно рассеяны…»^[48]

Ахеронт лишь поворочался в своем логове — но не вылез наружу.

Что случилось? Почему рабочие не пошли к Думе? Милюков, естественно, приписывал все заслуги себе. «Мое воззвание, помещенное рядом с обращением Хабалова… цели своей достигло: выступление рабочих не состоялось», — писал Милюков^[49]. Но никому не дано было знать истинных мыслей Ахеронта…

Как бы то ни было, и либералы, и власти испытывали облегчение после пережитого страха. Император, по-видимому, был благодарен Милюкову: при дворе снова начались разговоры о создании ответственного министерства. Протопопов докладывал государю, что столица успокоилась, и 22 февраля Николай отбыл в Ставку. «Мой мозг отдыхает здесь. Ни министров, ни хлопотливых вопросов», — писал Николай императрице.

Однако 23 февраля все изменилось.

Этого уже никто не ждал, но… Ахеронт проснулся.

Из окон своего кабинета на Литейном Гучков увидел того «зверя», которого пытался разбудить. Бесконечная серая толпа заполняла все улицы и площади, сотрясая пространство одним криком: «Хлеба!» Ахеронт был голоден. Чтобы потушить «революцию 14 февраля», власти отдали ему почти весь имевшийся хлеб, и теперь им пришлось более чем вдвое уменьшить поставки муки в пекарни. По свидетельству очевидцев, очереди от булочных, протягиваясь, охватывали спиралями целые кварталы. Хлеба не хватало, разъяренные толпы громили магазины и вступали в схватки с полицией. Войска отказались стрелять в требовавший хлеба народ, и к толпе присоединились десятки тысяч людей в серых шинелях. Это бесчисленное воинство Ахеронта двинулось к Думе; депутаты в панике выпрыгивали из окон и, петляя по снегу, бежали куда глаза глядят. Самые смелые остались, они создали «Временный комитет» и попытались разговаривать со «зверем». Это было опасно: когда Гучков ехал на митинг, в его машину стреляли; сидевшему рядом князю Вяземскому пуля пробила череп. На улицах убивали офицеров и полицейских, «некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям»^[50]. На Неве раздавались винтовочные залпы; трупы расстрелянных спускали под лед. 2 марта «Временный комитет» решил послать кого-нибудь к императору, чтобы обсудить, как успокоить Ахеронт. Вызвались Гучков и лидер правых, Шульгин.

Встретивший депутатов флигель-адъютант Мордвинов вспоминал, что «оба были, видимо, очень подавлены, волновались, руки их дрожали, когда они здоровались со мною, и оба имели не столько усталый, сколько растерянный вид».

— В Петрограде творится что-то невообразимое, — говорил, волнуясь, Шульгин. — Мы находимся всецело в их руках, и нас, наверно, арестуют, когда мы вернемся…^[51]

Император принял делегацию в штабном вагоне своего поезда. Гучков говорил, что необходимо отречение в пользу цесаревича Алексея, что народ питает симпатии к маленькому наследнику, что это — единственный способ его успокоить. Выслушав депутатов, Николай отошел к окну и какое-то время молчал. Император был известен своим умением сохранять спокойствие.

— Я уже принял решение отречься от престола, — сказал Николай II. — За себя и за своего сына…

В купе императорского поезда воцарилась тишина. Стараясь запомнить этот момент, Николай вглядывался во внезапно побелевшие лица.

Они все поняли: это означало, что государь оставляет их наедине с Ахеронтом.

Гучков пытался что-то возразить…

Император отвернулся к окну. Был уже поздний вечер. В блеклом свете вокзальных фонарей, кружась, падал снег; он засыпал все вокруг ровным белым покровом…