Марка реки

Продаем коллекцию марок Андрея. Безумно жалко. Но лежат альбомы (книги, каталоги по филателии, еще конверты и монеты) на полу, некуда класть. В плохих условиях хранятся, видимо. Собирал, обменивался, продавал. Так бы и продавал сам.

Продать или оставить? Знал бы я ответы на вопросы полегче.

Альбомы марок, положить друг на друга — в рост меня. Вечный прикол неотправленных писем, бездетных конвертов. Приклеенных к пустоте и вечности (если марка умрет, принесет человеку конверт, а пав в альбом, не умрет и не останется одна, да?).

Советские в основном. А так — вплоть до сирийских, японских и марокканских XIX еще века. Маленькие, тусклые, с печатью. Или яркие, или тусклые. Марки времен Гражданской войны — Деникина и Юденича — вообще не марки даже, без зубцов, такие прямоугольнички. Как талоны.

Безумно жалко. Оставить? Но оставить — смотреть и вспоминать, уже такой мотив у меня. Так-то я все оставляю. Безумно грустно. Как вся жизнь его. Родился 29 февраля — так и пошло. Три сотрясения мозга. Сколько официальных или нет браков. Талантливый врач, вспоминали друзья до самых последних лет, «от Бога». Нет, ушел в спорт. Травма, еще одна. Работал спортивным врачом при команде велосипедистов. Ходил в походы на байдарках. Дома, помню, остовы тонкоколесных гоночных велосипедов, огромные мумии байдарок (скелеты в чехлах), патроны для охоты. По всему Союзу ездил, привозил ножи, уток (зубы, справившись с тугим мясом, ловили дробинки). Ушел в бизнес. До сих пор в шкафах, на даче белорусские свитера, которыми торговал (одним из). Не помню, но, видимо, тоже неудачно в итоге. Или удачно. Построил, в долг частично, трехэтажный дом в Раздорах. Но 29 февраля. В уже готовый, накануне страховки, ударила молния, то есть в сосну рядом. Еще долги — построил еще раз. В конце дали о себе знать все эти травмы и переломы, детские и спортивные, отказали ноги. Колясочника выгнала жена, то есть полуразвод. И умер от сердца. Или — один там флакон был, а он же врач, очень хороший был, диагнозы ставил только секунду посмотрев — сам он себя. Не узнаешь.

Вот и вся жизнь. В каких-то дипломах спортивных матчей 80-х, что нашел я в — им же — отреставрированной мебели моей прабабушки. И в этой коллекции. Филателист, принимая альбомы, бросил фразу про всунутые рядом с марками бумажки — «он вот тут написал» — узнал по коллекции? Каждое лето на день рождения деда 7 августа он приезжал на дачу и привозил арбуз (еще раньше мы прятали его в траву, среди пересаженного сада деда были и арбузы, никогда не успевали вызреть, так раз разыграли, что выросло, дед, проверяющий свои растения по 10 раз в сутки, немного поверил и чуть обиделся). И дорогие подарки. Арбуз был традицией, его приезд — с очередной женой, ее собакой, рассказами, байками, хвастовством — одним из самых счастливых дней лета. Дача была полна семьи, голосов, света, радости. От нее шел дым и радуга, летели голоса! А сейчас квартира забита вещами — их, да, не так много, мама, которая считает, что «мусор… обрастаешь вещами… пыль… некуда повернуться» — разбирая квартиру бабушки и деда, выкинула почти все, я спас мало. Но вещей много. Вот эта его коллекция. Но пусть не лежит, не стоит перед глазами (стоит). Пусть, может, кому в радость эти марки. Деньги от нее мне точно не.

Был очень красив. Небольшого роста, но еврейская кровь деда и русская бабушкина дали — гордый нос, черные яркие глаза. Почему-то стригся очень коротко и бородку брил, на ранних фотографиях с прической — красавец. Еврейская кровь — с ней неясно. Дед себя евреем не считал, даже «их» недолюбливал (встречается у евреев, кстати). Сын видного военного — Николая Ивановича Ю-го (редкая красивая фамилия) и Марьи Ефимовны (не работала), главы чуть ли не какого-то южного пограничного округа (дед родился в Бобруйске, детство в Грузии — кидало, как все семьи военных), из военной, кажется, разведки. Кажется, ибо ничего не узнаешь. И они тогда умели хранить секреты. Даже сейчас. Даже бабушка, которая, казалось бы, даже сама о себе «болтушка», только после смерти деда (!), накануне уже своей, сказала, что он участвовал летчиком в арабо-израильской войне, подбил пару американских самолетов (сражались на стороне Израиля, он — арабов — еще раз в тему крови) и его даже специально эвакуировали, ибо те разыскивали. Да, у него не было нескольких пальцев (три на правой руке), повреждено колено — но в семейном фольклоре это было, что просто был летчиком-испытателем, еще в конце войны, авария. Задумался бы я — 28 года рождения воевать он точно не мог. Когда призвали, уже в конце войны, был шофером, возил каких-то генералов, их скраб, до конца жизни вспоминал Германию, их дороги, пейзажи. Был пловцом в детстве, переплывал что-то рекордно. Рос в Грузии. Вспоминал — с любовью, страхом и уважением — дико строгого, сурового и доброго отца. Я пытался потом найти их могилу, они где-то рядом, то ли на Кунцевском, не получилось. Я, когда начал работать и нормально зарабатывать, думал, мечтал отвезти деда в Германию. Но то то, то это, ригидность времени, всегда можно отложить (на никогда). Потом он болел, то есть болела — да всю жизнь, рано на пенсию, она работала в рентген-кабинете, тогда были плохие условия защиты, она схватила радиации до инвалидности — бабушка, он всю жизнь ходил за ней.

О, вот нашел про прадеда, его орден Красного Знамени:

 

Наградной документ

Дата рождения: ____.1904

Место призыва: доброволец, г. Москва

Дата поступления на службу: ____.1918

Воинское звание: подполковник

Воинская часть: 336 сп 5 сд 3 А БрянФ

Даты подвига: 13.02.1943-14.03.1943

Наименование награды: Орден Красной Звезды

Дата документа: 09.04.1943

Приказ подразделения

№: 26/н от: 09.04.1943

Издан: ВС 3 А Брянского фронта

 

И даже скан этого самого листка. Дед научил меня шахматам, шашкам (старинные, такие красивые нарды — где они сейчас?). Пытался учить рисовать. Все детские коллекции от него (и фраза, что если собирать все, не собираешь ничего). Про геологию, географию и так далее я все знаю от него. Помню, в 9 классе особо не учился, особенно по точным (натуральным?) предметам. По географии не сдал что-то, угроза выгона. Дали пересдать. Он взялся написать за меня — по экономгеографии Молдавской ССР. Без какого-либо интернета (не было), даже без справочников, так, пару тетрадок своих полистал — и выдал точнее и больше учебника про всю промышленность. Он же работал в Министерстве цветной металлургии, проверяющим заводов, военных объектов, как там на подлодках использовали проводку из серебра или даже платину в микросхемах, не выковыривают ли налево… Грозен был. Знал все эти самые точные науки, ботанику, биологию и так далее. А — что ж я учился за счет его, ох, а по гуманитарным наукам в первых классах за меня бабушка стихи писала, она же гуманитарная, я весь в нее — поехал он в Пушкинский музей, там описать статуи или картины, что-то такое, так ошибся в названии картины Леонардо. Такой перекос — месторождения чего-то знал до тонны, а вот живопись не.

Что-то уже ускальзывает из моей памяти. Да скоро все ускользнет.

Прадед и в Иране служил. Подкармливал местное голодающее население (за это понизили в звании). Квартира на Горького общая, коммунальная — где выросла мама. Потом квартира на Глаголева (рядом с нашим Народным ополчением — район улиц маршалов). Дача огромная в Жаворонках. Дед мой Лев, его брат Владимир, сестра Света. Рассорились — все суровы были.

На Горького в коммуналке жили. Полковник, отец моего деда, полковник моя прабабка, прошла три войны — финская, отечественная, отечественная с Японией, остатки.

Мама не любит ту ветвь (любит бабушкину — Чанцевы, Курчатовы). Не любит деда — отчима. Хотя, казалось бы, так любил он, заботился. Или заботился, но не любил. Не узнать уже, что, почему, как и кто прав. Кровь темна, закрывает завесой, темнота.

Я не спрашивал. У нас в семье вообще не принято было две вещи — плохое, «сор из избы», наружу, и все это о скелетах, настоящих или отчимах, о родителях спрашивать и между собой обсуждать.

Молчание. Сейчас оно все во мне. Замирает, умирает. Консервы, НЗ, хранить без срока годности.

Все эти истории, их любовь и их конфликты (их больше, я же продолжаю молчать) — это такой одинокий комочек где-то в дальнем трюмо в моей памяти. Два трюмо остались на той квартире, бабушкино-дедушкиной. Одно мама не хочет — от Ю-ких. Другое от прабабки Чанцевой. Оба — еще и еще все замыкается — из Германии, «трофейные».

У деда была идеальная память, он помнил все. Почему, почему я не расспросил его? Он бы рассказал про отца. Которого не любит мама и — не помнит уже никто и никогда.

Вот почему у еврея имя Николай Иванович при очень еврейской (меня два раза за год, при моей очень еврейской гимназии, друзьях, филологическом образовании и т. д. и т. п., спрашивали разные люди буквально одними словами: а в тебе есть еврейская кровь? Нет, он не родной прадед и дед, мама от первого мужа. Кстати, япониста, выучил то есть сам в солидном возрасте, зарабатывать техническими переводами, так он не говорил даже, кажется, только читал — еще один перекос. Его кровь дала мой японизм? Но его я видел раз, два в жизни, кажется) фамилии такие русские ИО?  И высокая должность все же в разведке? Еще одна тайна навсегда. Еще один комок в горьковатом киселе воспоминаний. Вязком Солярисе.

Я писал такое, как сейчас про Андрея, про бабушку, уместил ее, как в урну, в свой — на дыхание, на вздох, всхлип и смех — рассказик. Думал и про деда. Вот не ждал, начал с Андрея, их сына, и написал про деда. Надо рассказы их поставить рядом, как всю жизнь они вместе были, 70 с лишним лет, из 89 деда и 91 бабушки.

Мне бы поднять архивы — есть же какие-то архивы? — расспросить маму (последняя), написать о них. Но у меня нет сил на все это. В частности, из-за этих воспоминаний. Этой жалости. Того, что я вижу через ночь — как бабушка, похоронив сына, мужа, остается одна в квартире.  С воспоминаниями, с ними, с тенями их и их там же смертей.

Одна, совсем одна. Хотящая смерти себе, встречающая ее — одна.

То есть мама ездила каждый день в конце, плюс к сиделкам. Почему не перевезла сюда, к нам? Не хотела сама бабушка. Почему — потому что там жила с дедом и Андреем. Наша квартира, куда уж я. Но не хотела и к маме. Потому что мама — не любила деда.

И меня все это убивает. Жизнь вместе, закончившаяся расставанием. Их ссоры, конфликты. Их дикая такая зависимая и зависящая любовь. Их одиночество. Они, оставшиеся в этом мире только во мне. И в паре вещей.

Я слышу их речь, но не могу воспроизвести ее тут. Она во мне, не выходит.

А вот марки мне хотелось продать. Не ради денег, конечно, они и не те в итоге. А просто не смотреть каждый день на пакеты с ними в большой комнате, как смотришься в зеркало бессонницы, в занавешенное зеркало (занавес падает и придавливает тебя, между памятью и забвеньем, брыкаешься, но попался в тающее и исчезающее, мышеловка).

Меня хватает только на это, жалость и пустоту. И продолжающееся молчание. Не речи, не мемуары, а молчание после гроба.

С дедом, когда мама уже купила квартиру в Строгино (миграция в пределах жизни: Тверская — Октябрьское поле — Строгино), мы из него переходили по понтонному в Серебряный бор, в район, где родился я и жили еще они. Сейчас, в пандемию — что репетиция пенсии и есть — гулять начал там же. Понтонного моста нет. Вроде только зимой. И зимой нет. Зимой все и переходят в Серебряный бор по льду. Пока он не сошел.

Пока льдины не стали размером с марку, к дальним шлюзам по темной воде. Марка реки. С интернет-аукционов. В чужие, новые коллекции. Прах отцов, молекулы новой жизни. Живет, распускаются.

Николай Федоров был за древность, ее воскрешение. Но и за технику — библиотеки как высокотехнологичные центры памяти и сохранения прошлого, освоение космоса (Гагарин по фамилии своего настоящего отца, незаконнорожденный, бастард, bend sinister). Но не очень — ибо освоение земель и воздуха может погубить молекулы отцов до их воскрешения. Их ДНК.

И я этим дышу. Запахом уже чужих квартир, снесенных домов. Воздухом удушья. Астмы деда, сердечных приступов бабушки. Потом мертвецов, хоронящих своих мертвых.

Моих, они держат за руку. Прогоняют, злятся даже, потому что любят. Иди, живи своей жизнью, главное, не болей, как мама, как себя чувствует, как у тебя на работе? А я не отпускаю. Потому что любят.

Приклеенные к пустоте, в кляссере для марок.

Прикроет снег, сомкнется лед, растает мост. И когда не останется даже памяти о забвении, мы вздохнем в свободе будущих рек.

На реку падает снег. Вкус каждой снежинки весна.