Деконструкция деконструкции

Роман Лейбов. P.S. М., «ОГИ», 2021, 176 стр.

 

Роман Лейбов — тартуский филолог, тютчевед, один из пионеров русского интернета. Согласно аннотации, его книга содержит избранные стихи последних тридцати (!) лет. В книге четыре раздела: «Элегии», «Стихотворения на случай», «Ямбы», «Из посланий к Валерию» и «Детская поликлиника».

Для начала — замечание общего порядка. Мы все стихописательствуем в так называемую эпоху постмодерна. То есть, как я понимаю этот термин, в том представлении, что в искусстве, а в нашем случае это искусство поэзии, все возможные «изобретения» якобы давно изобретены и переизобретены, и никаких существенных новшеств в этом смысле нет и не предвидится. Перед стихотворцем, таким образом, открываются несколько стратегий. Во-первых, стараться, как ни в чем не бывало, выразить себя и свой взгляд на мир, не выходя сколько-нибудь существенно за пределы уже обжитых практик. Я не считаю этот путь бесперспективным, хотя сплошь и рядом он уводит в глубокую, мягко говоря, герменевтику. Другой вариант — прямые высказывания, без какой-либо «поэтичности». Примером тому — немеряное число многословных верлибров, как по мне, большей частью неудобочитаемых. Третий вариант — уход в нарратив, в острую сюжетность И, наконец, деконструкция, то есть, грубо говоря, выворачивание наизнанку привычных форм и смыслов, что, собственно, и называется постмодернизмом. В этом понимании Роман Лейбов, безусловно, постмодернист. Вот из заглавного стихотворения книги, которое так и называется «P.S.»:

 

Пора проститься простодушно

с родным стихом, сырым окопом.

Пора отправиться послушно,

куда Макар погонит скопом.

Пора и Пушкину, и Блоку,

и Тютчеву, и Гумилеву.

Пора, друзья, поспеем к сроку!

Вперед к Бобруйску, к Могилеву!

 

Пора элегиям и одам,

и журавлей балладных клину.

Проходит все, и мы проходим,

меся кладбищенскую глину.

Все по колдобинам да ямам,

под свирепеющим бореем,

махая полинялым ямбом,

бренча заржавленным хореем.

 

Стихи, можно сказать, программные. Пора распрощаться с родным стихом, приравненном к сырому окопу. И вот любимым поэтам пора отправиться…  Вперед — к абсурдным в данном контексте Бобруйску и Могилеву. И ямб полинялый, и хорей заржавленный, даром что написано стихотворение безукоризненно-расхожим четырехстопным ямбом. Что дальше?

Пролистаем пару десятков страниц (а пролистывать жалко, но не цитировать же все сплошь 27) и набредаем на двухчастное стихотворение «Памяти одного поэта». Вот его начало: «давайте вспомним пушкина / простым и тихим словом / он вырос там опушке на / родном лесу в суровом / его державин отловил / привлекши гласом трубным / и в гроб сходя благословил / своим шаманским бубном…»

Далее еще больше деконструирующего ерничанья, а уж во второй части стихотворения пушкинский мотив залихватски смешивается с хармсовским: «Рано утром подошел, / Саша Пушкин подошел, / Прямо к няне подошел. // „Выпьем, что ли?” — говорит, / „С горя выпьем”, — говорит, / „Где же кружка?” — говорит».

(А заодно и «входит Пушкин в летном шлеме» вспоминается.)

Затем к няне поочередно с той же целью подходят Рылеев («„За удачу”, — говорит, / „На Сенатской”, говорит»), Языков («„Наливамус!” — говорит, / „Смерть фашистам!” — говорит»), Боратынский («„Я бы выпил”, говорит, / „Но не с вами”, говорит»), «на кривых ногах» Лермонтов («„Я не Байрон”, — говорит»), Тютчев («Он в очочках подошел / <…> „Дураки вы”, — говорит»).  И резюме: «Стройтесь в очередь, поэты, // В ветхую лачужку ту. / И продолжите куплеты, / Славя няни доброту».

Такое вот абсурдное, уморительное шествие поэтов, скажем так, пушкинского времени за глотком живительной влаги с приглашением к продолжению куплетов, ну, допустим — вот Некрасов подошел, и Есенин подошел, Вознесенский подошел и т. д. вплоть до Рома Лейбов подошел… Смешно, конечно, но как-то с грустью, и, видимо, неспроста эти веселенькие стихи помещены в раздел «Элегии». Так же как и стихотворение «2005» с таким бодрым зачином: «На углу Полянки и Ордынки / Развевалась грива у блондинки / На ветру как знамя // Под ногой похрустывали льдинки / Нас там не было на той картинке» — и заключающее строфу резкое снижение лексики: «Ну и хрен бы с нами».

Интересно, что же такое происходило в 2005 году, что вот это бы с нами.  У меня есть предположение, которым я не стану делиться, предоставив пытливому читателю выдвигать свои гипотезы. Хотя, возможно, здесь отражено что-то авторское, сугубо личное

И в заключение «элегии», с переходом с хорея на ямб, совсем уж безнадежное: «И время окружает время // И время отражает время / А ты такой стоишь как жид / И смотришь как оно лежит / И как в нем прорастает что-то».

Если первое стихотворение раздела «Элегии» называется «P.S.», то неудивительно, что последнее — «P.P.S.», в общем-то о том же лежачем времени, о том же «пора проститься»: «вороны слетелись на похороны / русского стиха / но пока тихо / все чинно / листва желтеет / <…> продлись продлись и все такое // <…> ну же ну пора отказаться от счета / сильных и слабых от систол диастол / втыкаем штык в бруствер / собираем всех кого помним в лицо / эй саша саша да федя николаша / война окончена <…> в ушах еще обрывки маршей / то боевых то похоронных / а в небе клин как нотабене / на полях забытой истории / о поэте и гоп-стопе / но мы отступаем в полном порядке / по кремнистой по крутой дороге / рассчитавшись на первый-второй».

В этом контексте Саша — Пушкин? Федя — Тютчев? А Николаша — Некрасов?

Как бы то ни было, круг замкнулся, деконструкция осуществилась, но… но что-то здесь не так — и к этому «но» мы еще вернемся.

Следующий после «Элегий» раздел не без лукавства называется «Стихи на случай». Обычно под стихами на случай понимаются стихи, отражающие некое событие, поздравительные или эпиграмматические. У Лейбова стихи на случай схватывают какой-либо реальный или воображаемый малозначительный случай, житейский эпизод, случайное наблюдение — вплоть до погоды.

«На пляже было много солнца и голых разнополых лиц», «Здрасте, называется конец марта / За окном метет, как при советской власти», «Сегодня на набережной / я был остановлен / неизвестным мне молодым человеком»,  «Я купил себе китайскую ручку с невидимыми миру чернилами» и т.д.

Здесь и комиссионный магазин, и московские киргизы с таджиками, и цыганки, и магазин, где все стоит тридцать восемь рублей, и «в Москве завелись какие-то новые нищие»…

И уж совсем фантастическое: «Шла мне сегодня навстречу девушка / метров двух с половиной роста, / красивая такая, прямо как телевышка, / посылающая не глядя сигналы в пространство. // <…> Я шел и думал о гуманоидах. Недолог их век, / грустны их песни, вчерашней едою пахнет у них в квартире. / А рядом с девушкой шел ее молодой человек. / Небольшой сравнительно: сантиметра двести двадцать четыре».

Вроде бы смешная, нелепая фантазия, но последние строчки переводят ее в непостижимо грустный регистр. Вообще в этом разделе (да и не только в этом, но здесь особенно отчетливо) стихи часто завершаются неожиданным, когда забавным, а когда и не очень, пуантом.

«Явленья хвостатой звезды, / Отключенья горячей воды, / Короче — различной беды. // Во всем виноваты евреи!» или «„Ага, понятно”, — сказал молодой человек, / отхлебнул пива из банки и исчез. // А я остался», или «До пятого акта все ружья / Успевают выстрелить по три раза // Мимо // Мимо // Мимо», или «А я стоял и из последних сил / не верил, не боялся, не просил», или «читатель этого текста дочитывает этот текст».

Следующий раздел «Ямбы». Как и следует в случае Лейбова ожидать, здесь только одно, правда, заглавное стихотворение написано ямбом, а основной корпус все больше верлибром.

По вышеприведенным цитатам уже можно сделать вывод о социальной направленности стихов Лейбова, в «Ямбах» эта направленность выражена, пожалуй, наиболее отчетливо, хотя и без хрестоматийного «дроби, мой гневный ямб каменья», без какого-либо гражданского пафоса. Тем не менее цитировать эти стихи я не стану, как говорится, во избежание. Даром, что ли, один из текстов называется «Русофобский сонет».

Цикл «Из посланий к Валерию» невольно отсылает к «Письмам римскому другу» Бродского. В отличие от писем Бродского эти нумерованные эпистолы адресованы скорее из столицы в провинцию, причем столичность дана скупыми штрихами и выдержана в нейтрально-остраняющем ехидном тоне. «…А когда у них снег сойдет, и трава в лесах загорится, / Выходят толпою на площадь гиперборейцы, / Обещают ничего не забыть, гордиться, бороться».

И вот заключительные строки цикла:

 

Время, Валерий, кожу свою меняет,

время, Валерий, балует и не балует:

то оно коронует, то распинает,

то оно плюнет, то поцелует.

 

И наконец, последний раздел «Детская поликлиника».

Раздел со сквозной евангельской темой.

«царь ходит большими шагами / по кабинету перебирает / точеные как четки аргументы / хотя уж какие / тут аргументы // за стеной позвякивают кимвалы // <…> царь читает справа налево списки / новорожденных <…> и звезда золотою шестеренкой / проворачивает по часовой / изумленный мир живой».

Здесь настойчиво варьируются мотивы избиения младенцев, дороги в Вифлеем, волхвов с дарами…

«За первым верблюдом — белым — / на осликах едут маги. / <…> За вторым верблюдом — черным / везут на телеге поэтов. / Мучительно пахнет лавром / <…> А за третьим верблюдом / движемся мы с тобою / и прочие…»

Поэт складывает причудливые коллажи из картин евангельской древности и нашего времени.

«портье сказал что дескать поздно / и что на праздники приезжих / полно <…> в хлеву пристроили хозяин / добрейший все же человек // хоть и еврей».

Этот «евангельский» раздел в книге, пожалуй, как бы это сказать, самый щемящий. И здесь пора вернуться к тому «но», о котором мы упомянули в начале. По приведенным цитатам читатель уже мог заметить, что постмодернизм Лейбова какой-то странный. У меня сложилось впечатление, что эти тексты деконструируют самое деконструкцию. То есть берется большой канон и, грубо говоря, выворачивается наизнанку — получается постмодернизм, утверждается новый канон, который в случае Лейбова вновь выворачивается наизнанку, и получается нечто третье. Получается самая что ни на есть трогательная, даром что ироничная, лирика. Откровенно социальная, но без гражданского пафоса. С фигурами остранения, едкостью, ехидством, но без — и это очень важно! — без даже тени поэтического высокомерия, так часто сопутствующего этим качествам.

Вот, пожалуй и все, что я хотел сказать.