«Письмо от Петникова, как всегда, изящно написанное и дружественное»

Григорию Петникову^[1] с детства везло с друзьями. Близкий круг его общения — это Велимир Хлебников и Владимир Маяковский, Борис Пастернак и Осип Мандельштам, Казимир Малевич, Павел Филонов и многие другие. Его портреты писали Зинаида Серебрякова и Юрий Анненков, Натан Альтман и Мане-Кац. И, конечно, Мария Синякова, сестра его первой жены Веры.

Уже в годы учебы в третьей Харьковской классической гимназии Петников сдружился с поэтами Марком Йогансеном и Богданом Гордеевым (Божидаром), прозаиком и географом Юрием Платоновым. В 1912-м — ему было тогда восемнадцать — он познакомился с Николаем Асеевым. «В это время в Харьков приехал Сергей Бобров. Таким образом, у них возник литературный кружок под названием „Лирика”, а уже в Москве, в 1913 году, кружок этот вырос в литературное объединение „Центрифуга”, возглавляемое Сергеем Бобровым.  К „Центрифуге” примкнули Борис Пастернак, Божидар, К. Большаков и другие», — вспоминала Ксения Синякова.^[2]

Знакомство с Асеевым произошло под Харьковом, в Красной Поляне, на даче у сестер Синяковых.

Синяковы, их дом, круг их общения — тема для большой книги. Все пятеро — Зинаида, Надежда, Мария, Ксения (Оксана), Вера — были умны, образованны, талантливы. «Синяковых пять сестер. Каждая из них по-своему красива. В их доме родился футуризм. Во всех них поочередно был влюблен Хлебников, в Надю — Пастернак, в Марию — Бурлюк, на Оксане женился Асеев», — писала Лиля Брик.^[3] Она не упомянула о том, что в Зину был влюблен Маяковский.

Мария Синякова, ставшая художницей, вышла замуж за художника Арсения Уречина. Ксения — за Николая Асеева. А младшая из сестер, Вера, стала первой женой Григория Петникова.

Сестры Синяковы были знакомы, пожалуй, со всем цветом русского и украинского авангарда. Со многими своими друзьями их познакомил Давид Бурлюк, знавший Арсения Уречина еще по учебе в Мюнхенской академии художеств и продолживший с ним общение в Москве. Мария Синякова писала:

 

«Встреча с Маяковским — еще до знакомства — произошла совершенно случайно. Просто мы ходили с сестрой Зиной по бульвару, и он к нам подошел, не будучи абсолютно знаком с нами. <…> Но вскоре мы узнали его имя. Он был ученик Училища живописи, а с (Д. Д.) Бурлюком мы были еще раньше знакомы — по линии живописи (Уречин учился в Москве с Бурлюком). Зина жила тогда в Москве, а я просто к ней приехала, я училась в Харькове в Училище живописи.

Потом я встретилась с Маяковским уже после встречи его с Бурлюком, когда они объявили себя футуристами. Бурлюк привел Маяковского к нам в дом, и тут я его узнала.

<…> Мы тогда восприняли футуризм с восторгом. Когда Бурлюк к нам пришел, они уже были футуристами. Оксана еще не была замужем за Асеевым, но Николай Николаевич вошел в нашу семью задолго до женитьбы, еще по Харькову. Мы прошли большую поэтическую школу именно из-за Николая Николаевича. У него уже были определенные левые вкусы. Так что когда появились футуристы, это совершилось для нас последовательно.

В Москве мы не жили постоянно. В то время у нас бывал еще Игорь Терентьев (он писал пьесы), потом Гордеевы, Петников. Из художников бывал только Бурлюк. Познакомил с ним Уречин.

Бурлюк был человек довольно лирический, все время читал стихи, и свои тоже стихи часто читал. Но это еще до Маяковского. Когда появился Маяковский, он больше читал стихи Маяковского и Хлебникова.

Хлебников появился у нас позднее, когда Маяковский носил желтую кофту, тогда облик его вполне уже сформировался. Привел его Бурлюк, он всех футуристов ввел к нам»^[4].

 

Давид Бурлюк и Григорий Петников вращались в одном кругу. Но, несмотря на то что Петников дружил и с Велимиром Хлебниковым, и с Николаем Асеевым — оба были ближайшими друзьями и Бурлюка, — второй «Председатель земного шара» и «Отец российского футуризма» друзьями не стали. Отношения их можно в лучшем случае назвать приятельскими. Причин тому могло быть несколько — разность характеров, разница в возрасте (Петников был младше на двенадцать лет — но ведь и Маяковский на одиннадцать), но, пожалуй, главная причина была простой — они слишком редко встречались, почти никогда не пересекаясь в одно время и в одних местах.

Познакомились они в Харькове в декабре 1913 года, после первого выступления Бурлюка, Маяковского и Каменского в ходе их знаменитого «Турне кубофутуристов». Григорий Петников, тогда начинающий поэт, пришел к скандально известным столичным знаменитостям в гостиницу — и стихи его очень понравились Василию Каменскому. После, в начале 1914-го, Петников и Бурлюк могли встречаться в Москве, в том числе в доме Синяковых на Малой Полянке — Петников учился тогда на филологическом факультете Московского университета. Но уже весной того же года он возвращается в Харьков, учебу в Москве бросает и поступает в сентябре на юридический факультет Харьковского университета. Давид Бурлюк тоже уезжает из Москвы — первого августа 1915-го, спустя несколько месяцев после рождения второго сына, он почти на три года уезжает в Башкирию, и вскоре к нему присоединяются жена с детьми. Однако летом 1915-го они мимолетно встречаются с Петниковым — в кафе-кондитерской Филиппова на Тверской. «Помню встречу в той же кофейне-кондитерской: Маяк<овский>, Давид Бурлюк и Мария Синякова…» — писал Петников^[5].

На сравнительно продолжительное время Давид Бурлюк выбрался из Башкирии в Москву лишь в ноябре 1917-го — чтобы принять участие в последней выставке «Бубнового валета» и «подзаработать деньжат», в первую очередь выступлениями в открывшемся усилиями Василия Каменского и «футуриста жизни» Владимира Гольцшмидта «Кафе поэтов». Туда же приехал из Петрограда Владимир Маяковский, который еще весной, 25 мая, во время мероприятий, связанных с «Займом свободы», декламировал антивоенные стихи с грузовика «Председателей земного шара» вместе с Хлебниковым и Петниковым.  А написанное 21 апреля 1917 года и опубликованное в сборнике «Временник-2» «Воззвание Председателей земного шара» подписал, кроме Хлебникова и Петникова, другой ближайший друг Давида Бурлюка, Василий Каменский.

Осенью 1917-го из Петрограда в Москву приезжают и Хлебников с Петниковым. Перед этим они отпечатали «Временник 3» с подписями Председателей земного шара. Петников вспоминал:

 

В ноябре я был уже не в Петрограде, а в Москве, где мы вместе скитались по разным ночевкам, в том числе и в казармах Кремля, и в подвальном помещении, у теплых топок центр<ального> скудного отопления по знакомству с кочегаром-истопником, нашим общим знакомым (в одном из домов Москвы) и приятелем Дм. Петровского^[6].

 

«Кафе поэтов» в это время уже активно работало, и ежевечерне там выступали Маяковский, Каменский и Бурлюк. А в начале 1918-го, по воспоминаниям Николая Захарова-Мэнского, там «…продавалась одно время листовка, озаглавленная „Временник 4-й. Асеев, Гнедов, Петников, Селегинский, Хлебников. 1918 год”. <…> Кроме стихотворений здесь были напечатаны какие-то цифровые выкладки В. Хлебникова, носящие название „Поединок с Хаммураби”, советы и „Вестник Председателей земного шара”. Советы, также принадлежащие перу Хлебникова, носили крайне оригинальный характер, напр. „Измерить количество труда не временем, а числом ударов сердца”»^[7].

В списке Председателей уже был и Давид Бурлюк.

Ноябрь 1917-го — последняя гипотетическая возможность встречи Петникова с Бурлюком перед эмиграцией Давида Давидовича. После закрытия «Кафе поэтов» — прощальный вечер состоялся 14 апреля 1918 года — Давид Бурлюк возвращается в Башкирию, а оттуда отправляется в «Большое сибирское турне». Прибыв в итоге в конце сентября 1919-го во Владивосток, 29 сентября 1920 года он уезжает в Японию, а оттуда — в США, где проживет вторую половину своей жизни. Григорий Петников уже в декабре 1918 возвращается в Харьков, где продолжает активную издательскую деятельность, выступает на литературных вечерах, а вскоре становится руководителем Всеукраинского литературного комитета, входившего в состав Всеукраинского совета искусств. В феврале 1919-го он переезжает в Киев и вскоре уходит в Красную армию. Дальше — возвращение в Харьков, переезд в Ленинград, затем снова Харьков, Путивль и подмосковный Малоярославец. Такова довоенная «география» Григория Петникова.

Однако письменных упоминаний об их встрече в 1917 году нет. 14 февраля 1967 года, спустя месяц после смерти Давида Давидовича, Петников пишет его жене, Марии Никифоровне:

«Давид останется в нашей памяти навсегда! Таким каким я знал его с 1913 — 1914 г.г. в Москве, нашу встречу последнюю в моск. „Метрополе” почти в полночь…»^[8]

Возможно, последняя встреча действительно состоялась летом 1915-го. По крайней мере до 1956 года, когда Бурлюк с женой впервые после отъезда в эмиграцию приехали в Советский Союз. Но об этом — немного позже.

Удивительно, но при большом количестве общих друзей-литераторов Бурлюк с Петниковым ни разу не оказались под одной обложкой — их стихи ни в одном сборнике не были опубликованы вместе. Каждый занимался своими издательскими проектами — у Бурлюка была «Гилея», у Петникова — «Лирень». При этом в сборниках обоих издательств публиковались зачастую одни и те же авторы, например, Елена Гуро, Владимир Маяковский и, разумеется, Велимир Хлебников. Журнал «Слововед», планируемый «Лирнем» к изданию в 1915 году (в нем предполагалось участие Давида и Николая Бурлюков), так и не увидел свет.

И даже в вышедшем в 1918 году в Москве сборнике «Весенний салон поэтов», объединившем чуть ли не всех, в том числе совершенных антагонистов — в нем были опубликованы стихотворения Ивана Бунина и Марины Цветаевой, Владимира Маяковского и Константина Бальмонта, Зинаиды Гиппиус и Давида Бурлюка и многих, многих других, Григория Петникова в составе авторов не было.

Впервые стихотворения Бурлюка и Петникова оказались под одной обложкой в выпущенном уже в США Давидом и Марией Бурлюками сборнике «Красная стрела». Этому предшествовала завязавшаяся между ними переписка, длившаяся в итоге более тридцати лет. Наиболее активными в переписке периодами были первая половина 1930-х и первая половина 1960-х годов.

Письма Григория Петникова к Давиду Бурлюку находятся в основном в трех хранилищах — в фонде Бурлюка в Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки, в фонде Петникова в Центральном государственном Архиве-музее литературы и искусства в Киеве и в фонде Бурлюка в исследовательском центре специальных коллекций библиотеки Берда американского Сиракузского университета. Письма, находящиеся в Сиракузах, и публикуются (впервые) в данной статье.

Записи о получении Бурлюками писем от Петникова есть в дневнике, который вели Давид Давидович и Мария Никифоровна в США. Часть дневника — как раз за 1930-е годы — опубликована в издаваемом ими с 1930 по 1967 год журнале «Color and Rhyme».

Так, 10 декабря 1930 года Мария Никифоровна пишет: «Письмо от Петникова — напечатаем его в „Стреле”»^[9], а 13 августа 1931 года Давид Давидович записал в дневнике: «Письма от Петникова, Фиала^[10] и фотографа Антонова»^[11].

Сборник-антология «Красная стрела» вышел в нью-йоркском издательстве Марии Бурлюк в 1932 году. В нем наряду со стихами Николая Асеева, Федора Сологуба, Владимира Маяковского, Бориса Пастернака, Василия Каменского, Алексея Крученых, Михаила Светлова, Анатолия Луначарского, самого Давида Бурлюка и многих других было опубликовано и стихотворение «Гудки в стеклянном городке» Григория Петникова (ранее оно было напечатано в декабрьском номере журнала «Звезда» за 1928 год). В нем же под заголовком «Ускорить полет стрижей в будущее» было опубликовано и письмо Петникова от 17 ноября 1930 года:

 

Дорогой Давид Давидович!

Только что закончила работу 2 Международная Конференция Революционной Литературы; она внесла великое оживление в жизнь Украины и других союзных республик; хотел писать Вам на днях, но все время с 6 по 13 этого месяца прошло у меня в самых пестрых встречах, беседах, заседаниях, 22 страны представительствовали на этом пленуме, и тут были заложены начала для создания Интернационала Искусств, идея, с которой мы с Хлебниковым носились в глухие годы царата, войны, керенщины, Вы ведь помните манифест о создании Правительства Земного Шара — 317 председателей Земного Шара, блестящее письмо Хлебникова к двум японцам, опубликованное во Временнике нашем № 1, где на порядке дня Азийского съезда стояли такие вопросы, как помощь изобретателям в их войне с приобретателями, т. е. говоря проще помощь пролетариату в его войне с буржуазией — чтобы «ускорить полет стрижей в будущее» — чтобы скорей «изменить лицо мира» (Маркс).

Сейчас как никогда раньше, именно сейчас мы близки, и теперь это является важнейшей задачей — объединить пролетарских писателей и художников всего мира для борьбы за возможность осуществления стройки нового мира, которую со всем напряжением, с героизмом будничных дел мы выполняем здесь, в СССР.

Здесь мне вспоминается письмо Велимира Хлебникова ко мне, в котором он пишет — «Что же касается до второй преграды на нашем пути — многоязыка, то помните, что было приступлено к пересмотру основ языков и найдено было, что звуковых станком языков является азбука, каждый звук которой скрывает вполне точный пространственный словообраз. Это необходимо для переноса человека на будущую ступень единого языка…» (Напечатано в сборнике «Заумники», 1922, Москва).

Съезд со всей ясностью наметил пути для будущей работы, в докладах многих товарищей (особенно я отмечу доклад представителя Германии поэта Бехера) четко поставлен вопрос о грядущей военной опасности, о призыве ударников в литературу на фабриках и заводах Запада и Нового Света и т. д. вопросы о стиле, вопросы о жанрах.

Из представителей Америки я виделся и говорил с Джошуа Кьюнитс^[12] и Майкл Голд^[13]. Мне думается, что наименее всего организована революционная литература Америки, а затем Франции. Крепче всего дело обстоит в Германии, она первая вероятно будет в рядах будущего Интернационала Рев. и Пролетарской Литературы. Польша была представлена Бруно Ясенским^[14], остальным делегатам польск. власти не дали виз на выезд в СССР. Очень жалею о том, что Вы не собрались приехать на пленум СССР — чтобы рассказать о том, что делается в русской литературе за Океаном.

 

Конечно же, в то время Давид Бурлюк не имел ни малейшего намерения не то чтобы возвращаться, но и просто приезжать на родину — в 1930 году он получил американское гражданство и, несмотря на горячую симпатию к советской власти и работу в просоветской газете «Русский голос», все свои усилия прилагал к обретению места под солнцем уже на новой родине. Лишь в конце 1940 года решится он вернуться в Россию, но прошение его об этом так и не было удовлетворено. После этого он все больше и больше разочаровывался в том, что происходило в СССР, в первую очередь в сфере культуры. Об этом, в частности, свидетельствует цитата из его письма к самому своему верному советскому корреспонденту (их непрерывная переписка длилась около десяти лет, с 1957-го по 1967 год), своему «духовному сыну», тамбовскому коллекционеру Николаю Никифорову, который также поддерживал коммуникацию с Григорием Петниковым.

15 ноября 1963 года Бурлюк пишет: «Получил стихи, книжки Колычева „Закон весны” и Петникова „Открытые страницы”. Далеко от новизны (былой) Маяковского! Просят отозваться, выразить мнение. Мы живем на разных планетах, в разных мирах»^[15].

Разумеется, самому Петникову Бурлюк такого не писал.

О получении писем от Петникова Бурлюк упоминал в письмах Никифорову и ранее, например, 13 июля 1963-го: «Письмо от Петникова получили»^[16].

Одно из писем к Бурлюку того периода, хранящееся в фонде Петникова в Центральном государственном Архиве-музее литературы и искусства в Киеве, опубликовано частично в книге Алексея Тимиргазина. Вот оно целиком:

 

26.VI.60.

Д-й Давид Давидович,

спасибо за внимание — все твои издания я получил: очень интересно!  И снимки с твоих старых и новых картин, херсонские степи, старая Гилея, и новые места, воспоминания о Маяковском, живом, могучем и прекрасном, о дружеском и близком всегда — всем нам, знавшим его с молодых годов, в разное время, революционный Питер, на Надеждинской, у Бриков, и шумная октябрьская Москва, Харьков, Крым, Ялта, Евпатория (это те места, где я с ним встречался); кажется мне, что ты и к своим (в июле этого года) 78 годам не стареешь: хорошо-хорошо «до ста расти, не зная старости!» по словам Владим Владимыча.

Мы живем так как нам хочется: хорошо, Таврию я издавна люблю, еще с тех лет, — 1919 год, когда весной выбивали отсюда белогвардейцев, и в годы первых наших пятилеток, и теперь, когда мирный трудолюбивый Крым виноградарей и садоводов цветет, зеленеет, крепнет и молодеет на наших глазах, хороши наши места среди поросших буками и дубами, боярышником и дикими яблоньками лесистых предгорий Восточного Крыма (где мы живем) и — уходящих в дали степей, идущих до выжженного солнцем рыбного Азовья…

Пишу стихи, и что это теперь так радует меня — это то особое состояние, что знакомо тебе и о нем можно рассказать только разве в стихах, — возможно, что выпущу их отдельной книгой, дело будущего, вероятно недалекого. Мария Синякова пишет мне, она сейчас у Асеева, на Николиной горе, под Москвой, где собрались все по Хлебникову «Синие оковы» (Синяковы), Мария собирается приехать к нам погостить, но зовет меня сначала в Москву, чтоб ехать уже вместе. Асеев прислал мне свою книгу «Самое лучшее», «дорогому другу, соратнику юности»… золотая нить не обрывается, как видишь^[17].

 

Получал Бурлюк от Петникова не только письма и стихотворные сборники. Именно в 45-м номере журнала «Color and Rhyme», выпущенном в 1960 году, был впервые опубликован карандашный автопортрет Малевича, выполненный художником 8 июня 1934 года. Малевич, много лет тесно общавшийся с Петниковым, прислал ему в одном из писем свой автопортрет, и Григорий Николаевич сохранил его даже в военные годы. Известно, что в дом Петникова в Малоярославце во время Второй мировой войны попала немецкая бомба, в результате чего погибла его внушительная коллекция живописи — работы Зинаиды Серебряковой, Филонова, Малевича, Марии Синяковой, Бурлюка. Были уничтожены архив и библиотека поэта, в том числе письма Малевича: «Бесследно пропало также и сорок его писем ко мне, написан<ных> в разные годы его жизни, из Ленинграда, Москвы, из деревни, во время его путешествия за границу... <…> У меня сохранился только листок, который ты знаешь, это — его карандашный рисунок (автопортрет с надписью, где он с заросшей бородой, и „дети на улице кричали, встретив меня: ‘Карл Маркс!‘”», — это цитата из письма Петникова Бурлюку от 24 февраля 1965 года^[18].

Автопортрет он увез с собой и в эвакуацию, на Северный Кавказ и в Среднюю Азию, а позже привез и в Малоярославец, и в Старый Крым. В одном из писем Бурлюку он отправил и фотографию автопортрета, которой тот воспользовался для публикации.

Интересно, что в двух разных книгах письмо Петникова о Малевиче воспроизведено с небольшими различиями. В биографии Григория Петникова «Узорник ветровых событий», написанной Алексеем Тимиргазиным, цитата о пропавших письмах Малевича выглядит так:

«Больше всего жаль, что все письма (за исключением его надписи на автопортрете, кот. он мне прислал — рисунок карандашом, где он с бородой; кстати, пришли мне тот № твоего журнала „Колер энд райм”, где он был напечатан, ты мне его не прислал!) Казимира ко мне, их было около сорока, напис. в разные периоды, в которых было всегда что-нибудь об искусстве, о живописи, о его взглядах и задачах, о быте, о своих поездках в деревню и заграницу, всегда очень красочные, живые, с юмором, с уменьем так все рассказать, зримо, как это умел делать, скажем, Гоголь. Я их отдал на хранение перед эвакуацией, но они пропали бесследно»^[19]. О том, что письма не были уничтожены пожаром, упомянул во время презентации книги Тимиргазина и лично знавший Григория Петникова исследователь А. Е. Парнис: «Потрясающий эпизод: Петников жаловался всем, что в его архиве, сгоревшего в начале Великой Отечественной в Малоярославце, было почти сорок неизданных писем Малевича; вдруг не так давно письма „воскресли”, появились в печати...»^[20]

Возможно, разница вызвана тем, что в двух разных архивах (первое — в Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ), второе — в Центральном государственном Архиве-музее литературы и искусства (ЦГАМЛИ) в Киеве) хранятся разные варианты этого письма.

Давид Давидович и Мария Никифоровна дважды приезжали из США в Советский Союз — в 1956-м и 1965 годах. Встречались ли они с Григорием Петниковым? Этот вопрос пока остается открытым. Если встреча и могла состояться, то лишь в 1956 году. Однако Бурлюк о ней не упоминает.

Воспоминания о первой поездке в Советский Союз Давид Давидович и Мария Никифоровна опубликовали на английском языке в 40-м номере своего журнала «Color and Rhyme», вышедшего летом 1959 года. 13 мая они побывали в гостях у Николая и Оксаны Асеевых в Переделкино. Там же были трое сестер Синяковых — Мария, Надежда и Вера. К ним присоединились Сергей Михалков и Лиля Брик с Василием Катаняном. «Мария Синякова, талантливый художник и друг Бурлюка с 1907 года, сделала наброски с Маруси и Папы Бурлюка»^[21].

На следующий день Бурлюк с женой через Харьков улетели в Симферополь. Месяц, проведенный в Крыму (жили они в Ялте и Гурзуфе), был активным — они побывали в Алуште, Старом Крыму, в Доме-музее Максимилиана Волошина в Коктебеле (где, в частности, встретили возлюбленную Маяковского, Евгению Хин), в музее Константина Коровина в Гурзуфе, на Ай-Петри и в других местах. Бурлюк упоминает о встречах с художниками Василием Мешковым и Виктором Фербером, скульптором Николаем Савицким, актером Николаем Черкасовым — в Крыму в то время проходили съемки фильма «Дон Кихот», в котором он сыграл главную роль. В гости к Бурлюку в Гурзуф приезжал поэт, будущий «Председатель земного шара» Леонид Вышеславский — это звание ему передаст в 1963 году Григорий Петников. Ирина Вышеславская, дочь поэта, в разговоре со мной упоминала, что Бурлюк тогда отдал ее папе свой развалившийся этюдник — «для будущих поколений художников». Они тогда вместе гуляли и даже поднимались в горы.

Григорий Петников со второй женой, Екатериной, и дочерью Мариной жил тогда в подмосковном Малоярославце. Они переедут в Старый Крым спустя два года, в 1958-м. Однако внук Леонида Вышеславского, Глеб, сообщил мне, что помнит рассказ деда о том, что в Гурзуфе Бурлюк ждал его вместе с Петниковым. Это не исключено — Григорий Николаевич очень любил Крым и ездил туда при первой возможности, что видно из его писем к Бурлюку, публикуемых ниже. Именно в Крыму, в Ялте и в Гурзуфе, состоялись в 1929 году последние встречи Петникова с Маяковским — при том что Петников жил в то время в Ленинграде. Именно в Крыму, в Севастополе, был зарегистрирован второй брак Петникова — с Екатериной Кузьминичной Шевченко.

8 мая 1964 года Александр Ефимович Парнис писал Бурлюкам в Америку:

 

Дорогие Мария Никифоровна и Давид Давидович! Пишу Вам из Коктебеля-Волошинского. Тот же Коктебель, как много лет и веков ранее. <…> Здесь грустно без Марии Степановны. Когда вы были в Коктебеле (1956 г.) ее тоже не было. Она сейчас в Москве.

Через день езжу в Старый Крым к Гр. Петникову… записываю его рассказы о Хлебникове (я задумал книгу о Хлебникове), они вам будут интересны и дороги.

<…> О Давиде Бурлюке он сказал:

— С Бурлюком я давно знаком. Я — Додю очень люблю и целую^[22].

 

17 августа 1965 года Давид Давидович и Мария Никифоровна приехали в СССР во второй — и последний — раз. Основной их целью была попытка возвращения из запасников советских музеев ранних работ Бурлюка. Давид Давидович предлагал обменять их на свои новые работы. Попытка оказалась неудачной, а второй визит в СССР Мария Никифоровна назвала «одной из самых больших ошибок в их жизни»^[23].

Первоначально планы были грандиозными. Девятого июля 1965 года Бурлюки писали Никифорову:

 

Дорогой сын НАН Николай Алексеевич Коля. Сегодня 9-е июля. Через 13 дней мне будет 83 года. Ма Фея решила отметить эту нашу победу жизни — летом на Родину. Мы вылетаем на Москву, Ленинград, Кисловодск, Тифлис, Эривань 14 августа. Победа искусства Бурлюка, гонимого на Родине^[24].

 

Однако нигде, кроме Москвы, Бурлюки не побывали и уже 8 сентября улетели обратно в США. В тот раз они виделись с Лилей Брик и Василием Катаняном, Виктором Перцовым и Людмилой Владимировной Маяковской, Павлом Антокольским и Павлом Кузнецовым, Леонардом Гендлиным^[25] и Виктором Мидлером^[26]. Григорий Петников находился в это время в Крыму. Он знал, что Бурлюки собираются в СССР. 26 июля Давид Давидович отправил ему письмо с прикрепленным к нему пером удода, приписав: «Перо удода. Грише амер. ода. Перо удода — Petnikov 35 years ago». А в самой открытке написал: «Дорогой Григорий — спасибо за твою разнообразную память — мы заняты — exegi monumentum — спасением своего искусства и имени, и жизни — борьба со старостью. Борьба с забвением, борьба за новое Бурлюковское искусство, (C^o Хлебников, Маяковский, Каменский, Крученых + сподвижники). 16 августа — летим. 17-го — Москва до сентября. Позже, если друг Н. Т. Федоренко^[27] устроит: 6 недель лечение отдых на Кавказе»^[28].

Лечения на Кавказе не получилось. Тот приезд на родину был для Бурлюка последним. 15 января 1967 года Давид Давидович умер от сердечной недостаточности. Прочитав заметку о его смерти, Григорий Петников немедленно написал Марии Никифоровне:

 

Старый Крым.

14 февр. 67.

…Горестно писать мне это небольшое письмо, прощаясь с моим старинным другом Давидом Бурлюком, нашим замечательным Додей, великолепным мастером, зачинателем будетлянства — вчера принесли «Лит. газету» и в ней… две с половиной строки…

Печально писать Вам и потому, что Вы, Маруся, были его лучшим помощником, его вдохновительницей на длинном и светлом пути, пройденном вместе с Давидом… с высоко поднятой головой… Я достал его последнее письмо… одно из них — оно такое трогательное — с пером удода, темно-синего цвета, блещущего и переходящего в чернь, с надписью на письме «Перо удода Грише амер. ода…»

<…> Примите, дорогая М. Н., милая Маруся это письмо, пишу болея гриппом, — знак моего Вам соболезнования, Вам и Додиным сынам, мое дружеск. слово, ветку крымской лозы Альбильо и красную розу на его могилу… Жму крепко руку.

Два-три человека, оставшиеся в живых из соратников, сподвижников Бурлюка, Хлебникова, В. Маяковского, я думаю, сделают все, что будет в их силах, чтобы память о Давиде Бурлюке была достойно отмечена у нас, на его Родине, и на соседней Херсонщине, в знатной стране Гилея, что рядом с нашей Таврией…^[29]

 

Мария Никифоровна ответила:

 

О легендарном знатном сыне вся Украина плачет — Бурлюк никому не сделал зла. При нем находились его два сына Додик и Никиша. Я передала левую руку Бурлюка с пятнами неотмытой краски… сколько лет рука эта держала палитру, создавая прекрасное. Мама… ты устала! — Я не покину отца, — сказал мне Додик… Бурлюк тихо скончался 15 января 1967 года в 6 ч. 10 мин. вечера. 18 января в Эпископальной церкви заупокойная обедня. Хор пел молитвы… гроб… 6 свечей… лиловая парча… когда понесли к выходу, я коснулась правой рукой парчи. Прощай мой дорогой Бурлюк… никто не будет стоять на твоем пути. Парчу сняли — и последнее жилище Бурлюка был серого бархата гроб — его вдвинули в автомобиль — путь — крематорий… Яхта Додика 15 апреля спустится на воду и первый путь ее будет океан — там прах Великого Бурлюка потонет в волнах.

Надо много сил сапфировым глазам — не лить слезы… плачут его модели… цветы, озера… дали снежные… <…> Вот и все, милый Гриша^[30].

 

Мария Никифоровна пережила мужа всего на шесть месяцев и пять дней. Если причиной смерти Давида Давидовича стала сердечная недостаточность, то Мария Никифоровна умерла от рака, о котором ни она сама, ни ее родные даже не догадывались — настолько она была растворена в своем муже.

А 10 мая 1971 года в Старом Крыму скончался Григорий Николаевич Петников.

Хорошо, что осталась их переписка^[31].

 

 

*

 

6.VI.30.

Дорогой Давид Давидович,

два слова об адресе Ак-мечеть и Ярылгач, куда пришло ваше последнее письмо — это был неповоротливый, запахнутый в тулуп февраль; каждое утро десятка три бидарок, «татарок», арб и прочих двухколесных и четырехколесных — перед окном амбулатории сгружали людское горе, сотни всяческих болезней, душевных катастроф — татары-ногайцы, немцы-колонисты, украинцы, поселившиеся с незапамятных времен в степях Таврии; село в 84 двора, три каменных мельницы, похожих на средневековые башни, на те сооружения, что остались теперь на открытках, предлагаемых любопытствующим туристам по Крыму, с надписями «Генуэзская башня 16 века»; село — у лукоморья, бурного и неспокойного в зимние месяцы, а дальше каштановые суглинки — степь, степь, и степь…

Если выйти со старенького, облупившегося крыльца и стать лицом к морю (до берега несколько шагов) — видны бугры, курящиеся по утрам, — небольшие татарские деревушки Муссали, Ак-баши и т.д. В нашем районе их 24. Село все из приземистых, полутатарских полуукраинских глинобитных построек, с летними печами во дворе, заборы — стены беленые и желтые, (охра) в рост пятилетнего малыша. Кооператив — довольно неуютное здание, над дверьми полинявший от ветров, которые здесь дуют с упорством по целым неделям, плакат; сельсовет — в 7 верстах; была весна, и над заливом пролетало множество дичи, уток, алагезов, нырков, которых, однако-ж, никто не трогал; они на рассвете делали передышку в своем долгом пути, мирно покачиваясь коммунами на водах; мы жили здании, построенном по казенному образцу, похожем на каменный мешок, только цвете веселого, из ракушечного известняка; на горизонте, у входа в бухту — мертвый сторож, пароход, еще в 20 году напоровшийся на скалу во время туманов, и так стоящий до сих пор — свидетелем тех романтических лет, сейчас годный на утильсырье, или … для поэм какого-нибудь поэта гумилевско-тихоновского толка (я бы скорей использовал его на переработку для наших заводов); в деревне остро чувствуется любовь к машинам, их нужность, очень острая необходимость их вмешательства в степную безтолочь, в которой слышны еще и сейчас скрипы чумацких колес, ездивших когда-то по соль на волях.

Кроме людского матерьяла, бурлящего, расколыбавшегося, живущего новой, напряженной жизнью, переходившего на невиданные и еще неясные для него самого в деталях, новые формы хоз. жизни (уничтожение вековых меж, обобществление инвентаря и скота) — засиживавшегося до полуночи на сельских сборах при керосиновой лампе-коптелке, в лихорадочных спорах о будущей жизни — по утрам проходили библейские бараны, подгоняемые чебаном, медлительно шествующего с гырлыгой похожей на букву Г, и не подозревающие вовсе, что о них-то велся столь жаркий спор прошлой ночью…

Когда я ехал степью зимней в Евпаторию — травы были среброусые, а в полдень припекало солнце, привал в поле, ломоть хлеба с солью, песчаная коса на 8 верст, и ветер… ветер. Дорога в 78 километров не показалась долгой — множество пестрейших впечатлений, лишь в отрывках записанных в тетрадь, которую я не тороплюсь опубликовывать.

За дорогу (выезд 9 утра — приезд в 7 вечера — темпы как видите не американские) лицо загорело как летом; Евпатория — зимой беспризорная, унылая, сонная, как сурок, и как сурок — серо-желтая с сине-серой полоской моря за спиной, в феврале, кажущегося совсем небольшим, убравшим «летние» декорации.

Затем — Украина.

Отсюда я вам послал невероятные газетные гранки о смерти Вл. Вл. Не поверил газетной телеграмме, но это так. Писать об этом трудно (даже и сейчас, когда выстрел 14 апр. еще звучит большой тревогой). Москва торжественно хоронила поэта Революции.

Получали ли вы «Комсомольскую правду», я послал вам несколько №…

Многопудье уже написанных статеек «по поводу» и о творчестве — досужих «исследователей», лит-обозников типа Когана и проч., груды плохих стихов, росписки «в дружбе» бывших врагов, в свое время лаявших из журнальных подворотен, высказыванья любителей «анализов» и литературных фельдшеров и фельдшериц, пафосные строчки подмастерьев некролога и сплетен, вся эта бронза не в силах (законы революции против бронз) рассчитаться с футуризмом, М. — умер, футуризм — жив.

«Энтелехизм»^[32] благополучно добрался из-за океана — компактным строем он должен врезаться в современье.

Как прошли ваши вещи в «ИНДЕПЕНДЕНС»?

Что у вас на очереди? Как СТРЕЛА, Худ. Журнал? Я сдал на днях корректуру избранных вещей (сейчас в Госиздате Украины). Летом думаю — у нас такие холода в этом июне, что готов вот-вот сорваться снежок — в Курскую, а затем в Гурзуф.

Представится ли возможность выпустить у Вас с Вашим оформлением (т.е. обложка и монтаж книги) брошюру малого формата в 13 стихотворений? 13-16 страниц набора? Напишите мне об этом.

Только что получил письмо из Ленинграда; мой товарищ, кот. реформирует худ. учебные заведения, сообщил о том, что организуется вместо Академии — Институт Пролет. Искусства; Институт Истории Искусств, где атмосфера до сего времени была такая, что новым течениям было трудно себя выявлять (мастерская К. Малевича очутилась на задворках) — подвергнут основательной перетруске и чистке, священнодействующие попы от искусства изгоняются (могут возникнуть новые); лучшие силы будут связаны с производством (Фарфоровый завод, Текстильные фабрики).

Жду от Вас свежих выпусков, писем.

Сердечный привет Вам и Марии Никифоровне.

Ваш Петников.

Получаете ли хлебниковские тома, изд. в Л-де? Их вышло уже 4.

Адрес: Харьков, Ул. броненосца Потемкина 54 кв. 3.

 

 

*

 

Ленинград

28 XI

Дорогой Давид Давидович,

Октябрьское Ваше письмо я получил уже в Ленинграде; из Гаспры уехал на несколько дней раньше на Восточный берег, где бродил еще две недели по осенней Киммерии, к концу октября удивительно четкой, в воздухе виноградных откосов, желтовато-красной охры плантажей, молодого вина и занавесей облачных, приспущенных над горными толпами, цвета слоновьей кожи; море ночами напролет буйствует, перекатывая грохота галек — в это время дуют «моряки» и леванты, достаточно суровые гости, в этом году не раз срывавшие рыбацкие замыслы. Лето мое в этом году было долгим, и радостным — затем железнодорожный перегон, которому предшествовали шоссейные виражи почти на протяжении 90 километров (кажется в скором времени будут строить ветку от Севастополя к Ялте), затем станции, белые и золотистые, из ракушечного известняка — так память о лете длилась почти до ст. Запорожья, ныне волнующегося днепростроевским делом, когда-то совершенно глухой, а теперь, пахнущий стройкой, вблизи которой расположились бараки пятитысячного рабочего городка, дальше знакомые Вам екатеринославские степи. И белые с затейливыми голубыми обводами мазанки. Украина (я был там два дня — и ее не узнать!), развернувшаяся за эти три года, серым бетоном четырнадцати этажей дома Госпромышленности, занявшим командные высоты будущего плана города. Москва, ее я миновал, поспешая домой в Л-д.

Зима в город все еще и не кажет носа; были попытки (по праву) — запорошить крыши, — живем мы на 6 этаже, где перед окнами, точно вырубленные рощи, шесты антенн, да сборище труб и крыш, залоснившихся от непрерывной мороси — но безрезультатные, осень еще хозяйствует на дворе, хотя и декабрь, и, выходя из папиросного чада редакций, неминуемо читаешь следующий абзац — черный, как только что тиснутая корректура — дым, и серый, как газетные простыни — туман.

Если столько строк в письме заняты городом, то это потому, что «люблю и ненавижу» этот город умного замысла, потому что еще свеж контраст крымского лета (стихи о нем Вы прочтете; Майнаки — у грязевых озер, в 6 утра, всегда с точностью начиналась там работа паронагревов, отсюда и флаг дыма, как знак этой работы, и солончаки, и степь, уходящая в сторону Перекопа, бродя по ней я нашел перо убитого удода — и это послужило толчком для стихов), и Л-да, на который смотрю, как бы в первый раз.

Как идут Ваши новые работы, кончили ли книгу о Рерихе^[33] и стихи о Нью-Йорке, когда выйдет, пришлите. Спасибо за присланное — читал с большим интересом.

Вы спрашиваете об адресах:

Бориса Пастернака — Волхонка 14 кв. 9,

Николая Рославца — Леонтьевский 22 кв. 3

Малевича — Вы, кажется, знаете — ул. Связи, 2

Бруни — Мясницкая 21 кв. 99, Вхутеин.

Если мне удастся достать для Вас «Молодую Германию», антологию совр. нем. поэзии, которую я выпустил в Гизе Укр., (но она уже распродана) — конечно Вам вышлю^[34]. Кое-что из того что Вы хотели бы иметь — сейчас мне достать не удалось, но достану, и Вы их тогда получите в бандеролях.

Готовлю новую книгу «Молодость мира»^[35], новые вещи пойдут в «Звезде»-журнале (там в очередном № и Ваша статья), в Лит-Худ. сборниках и т. д.

Вот кое-что Вам для печати.

Мой ленинградский адрес — прежний.

Привет!

Не знаете ли Вы адреса америк. поэта C. Sandburg?^[36] Некоторые его вещи мне понравились, и готовя «западные» страницы для рабочего журнала «Резец» — я перевел их на русский.

 

*

 

31 января (19)31

Дорогой Давид Давидович,

Недавно получили ваше письмо и «David Burliuk and his art». Последнее передам в укр. Літ. Газ. Я рад, что книга моя дошла к вам через океан. Мой портрет, сделанный Малевичем (масло) не мог быть отпечатан в книге по техническим обстоятельствам, он конечно значительно интересней митрохинской «туши»^[37].

Перо убитого удода (Евпатория) хотя и напечатано, но думаю, что это не помешает попасть ему для большей леткости, как одно из самых малых перьев, в «Красную стрелу», которую, надеюсь, Вы когда-нибудь выпустите в америкчитателя.

Пришлите же мне песню о черепахе, которая не верит в чудесный июль радиатора. Жду и рисунков ваших, которые должны расцветить мою зимнюю комнату, заодно с лирическим теплом, которое ее сейчас обогревает.

Завтра первый день месяца, который на Украйне зовут «лютым» — снегов намело целые горы, буйствует чертов степной ветер, метет поземку, кричит в трубах нашего кирпичного корабля, плывущей улицей броненосца Потемкина.

…В эти дни ударные бригады Тракторостроя мужественно воюют за сдачу в срок новых корпусов, которые я видел не так давно.

Передайте Марии Никифоровне, что в моем списке — все сборники стихов, проза — записи и дневники моих путешествий и наблюдений — в рукописях, кот. думаю печатать не ранее, чем через год.

Туда войдут и письма, которые надо будет может быть собрать в архивах моих друзей.

Майкл Голд произвел на меня хорошее впечатление — парня задушевного и бойца, который познал не только философически, но и на практике американский «рай».

Он живет сейчас в Москве, он и Джошуа Кьюнитс. Почему не попали ваши вещи к пленуму Бюро Революционной Литературы?

Тов. Тарашушенко не встречаю, он кажется сидит в музеях, и на наших литературных путях не бывает.

Пишите мне, что нового в Ваших работах.

Будут Ваши заметки-статьи в газетах пришлите.

Привет!

И Вам и Марии Никифоровне,

Ваш Петников^[38].

 

*

 

23 августа 62.

Дорогой Давид Давидович,

получив твою открытку от 2 авг., послал тебе поздравленье с твоим 80-летьем, а на днях еще открытку; я получил на днях письмо от Марии Синяковой, с Николиной горы, — там неск. слов о нашем общем друге Ник. Асееве, и это подтолкнуло меня написать тебе вдогонку к первой открытке еще одну, стрелу. Получил ли? Будь здоров, и прими вместе с Марией Никифоровной (Марусей Бурлюк) в с е лучшие наши пожелания. Может, тебе будет интересна эта литературная страничка из нашей межрайонной новой газеты — шлю ее в этом письме. Обнимаю тебя — и благодарю за твое всегдашнее старинное, дружеское внимание.

Уверен, что ты вместе с нами гордился нашими славными космонавтами: 2 миллиона 600 тысяч вокруг Земли!!!

Помнишь из Вол. Маяковского:

 

…. Пора!

          Вперед!!

             И до Марса винт отмашет!

Отземлились, подняли рупора.

И воздух

          гремит

                 в давнишнем марше…

… С этой минуты

                 навек минуют

войны.

        Мы — эскадра москвичей —

                 прорвались…

 

Вспомни его «Летающего Пролетария»!

Крепко жму руку — твой

                      Петников

 

P. S. Заказным сообщи, что получил… Над Таврией тихие белые корабли — облака, а на их бортах — близкая осень.

 

 

*

 

5 июля 65

Дорогой Давид!

Третьего дня я ответил на твое письмо; авио-заказным посланы два фото со скульптуры Сарры Дм. Лебедевой^[39] (гипс, Моск. выставка художников 1937 г.), еще не опубликованные, — это для Колер энд райм. Будь моя воля — я бы их в книге стихов…

Получил ли ты посланное, черкни, пожалуйста!

Сегодня в солнечный крымский день с такими голубыми небесами, как у итальянских мастеров, или в твоей Саге Позитано, шлю тебе, Марии Никифоровне мой привет и два фото с обложки (редкостное издание, копия прислана мне из нашей Ленинской Библиотеки) к книге «Избр. стихотворения» — обл. работы Казимира. И две страницы из московской «Булани», 1920 — памятка, но кое-кем … вычеркнутая. Из пятитомника. Зато Бобров, полубрюсовец, полусимволист.

Как ты живешь? Буду, конечно, как всегда, рад твоему письму, лучше — заказным.

Писал тебе в предидущем послании о двух датах Велемира, одна миновала, 28 июня, день его смерти, и будущей — 80-летье, 28 октября: вчера получил из Харькова приглашение приехать на устраиваемый в октябре его вечер. Поеду, коль буду жив да здоров.

Желаю тебе всего доброго — Петников.

 

P. S. Как что надрукуется, посылай, пожалуйста (заказной почтой), — мысленно подписываюсь на твой «Цвет и ритм»…

 

 

*

 

26.7

Дорогой Додя! Получив твою таких размеров открытку с лошадью под седлом, вдали деревья и бревенч. избы, кот. ты и Маруся (Мар. Ник.) скоро увидите в натуре, шлю вам обоим привет, и ветку орхидеи — в дорогу, да будет путь ваш легок, скор и благополучен!

Но жаль, что маршрут твой будет не в нашу Тавриду, а на скучн. Мин. воды — стало быть, мы не увидимся…

На дедушку Ивана Крылова, славного баснописца, я никак уж не похож, и не тучен, как он и тэ дэ…

Отдыхая в пути или перед дорогой, пришли мне рисунок экслибриса, если не трудно, для моей библиотеки, приятно бы, и посл. №№ твоего «Колер энд райм», Заказ. письмом.

 

P. S. Марии Синяковой писал я на днях, что ты едешь 16-го авг., они, видно, на Николиной горе, под Москвой, уже и ливни прошли, потеплело, а у нас и чудесный крым. зной, а в садах уже яблоки, великолепн. форм груши, на грядках помидоры, а на рабоч. столе неск. новых стихов.

Счастливого пути! Je souhaite un bon voyage a vous de tout Coeur!