На Призывном

Страна Лимония

 

Не бери чужое — твори своё.

На помойке — бабушкино быльё,

книга «Формула аппетита».

Там лимоны в сахаре кипятят,

там лихие запахи ввысь летят —

нонпарелью, а то — петитом.

 

Суета у булочной, как всегда.

Провода, проулочки, лебеда,

занавески в дешёвый лютик...

Вязнет в каше ложка, горит чело,

и тверда обложка, и повезло —

в филармонии нынче лютня.

 

Номера страничек — судьбин, измен —

под сплошной обложкой барачных стен

обложные кипят варенья.

Утекли в кисельные берега,

упекли-отсеяли ворога

воронком — на переселенье,

 

на коренья, хвою — и то ура…

Я смотрю — в обложке звездой дыра,

вот и формула — спи, невеста.

Здесь страна Лимония росомах

да вороний рай на семи холмах.

Да Имбирия повсеместно.

 

 

*  *  *

 

Ты уходишь в ночь за сигаретами —

Я читаю вечные псалмы.

Укрываю чистыми заветами

Отзвуки грядущей Колымы.

 

Хуже ломки самой никотиновой

Холодок вдоль хорды ходуном.

Ниточкой от лужицы с крестинами

До последней луковицы в дом.

 

Вспомнят нас латунно-поперечными,

Здесь такие водятся дожди.

Долготою дней стекает свечечка.

Приходи скорее, приходи.

 

 

*  *  *

 

Такая была чистота, Верхотурье такое!..

Высокое «У» протянулось полосочкой ввысь,

И древней верёвкой, как бережным солнцем покоя,

Два берега пальцы сомкнули, мостом зареклись.

 

Верёвочный мост вороватое время минует,

Лучом разомкнётся, а может — затянет петлю.

Плешивый котёнок ошую и сны одесную

О детской колонии — ангелы в ночь по рублю...

 

Смотри же — берёзы плывут очертаньем собора,

Твоё Верхотурье свивается в ночь соловья.

Канат корабельный, поэзия сора и мора,

И Русь на изломе — саднящая вера твоя.

 

 

*  *  *

 

Ах, женщины, умеющие жить!

Вы так прекрасны оптом и поштучно!

Почто я вам, куда со мной дружить —

То в кружке звон, то звонница над кручей…

 

Кругом такие тают времена,

Такое пламя лакомится вами!

Кому-то — смерть, а смеешь — мать родна.

Я вас люблю широкими шагами

 

вдоль улицы — шинель, Шанель, шагрень,

шуршанье мыши, искорки лисицы…

Раздень меня, раздай меня, воздень —

и ничего плохого не приснится.

 

Картонную науку доживать,

жуя картинки бархатного дзена, —

под щёчку, под подушку, под кровать,

а лучше — в зад, благие Авиценны.

 

Я вас люблю травой наискосок —

секир-башка и башня пьяной кошки.

Экклезиаст, эклер, мадам Тюссо…

Теснее только собственная кожа.

 

Ах, женщины, умеющие жить!

Я расскажу вам пристальную сказку:

детёныши, звенящие во ржи, —

и кровь звездой у мальчика сквозь маску.

 

 

*  *  *

 

в ходу и дактиль и хорей

как птеродактиль по-над миром

а в цирке мучают зверей

и к нам опять летит нибиру

 

бояться право не грешно

хотя грешно чего уж право

и не кончается кино

кому война кому забава

 

лети весёлая строка

обмылком яблочного края

чтоб смерть приметить свысока

и не заметить умирая

 

 

*  *  *

 

Чехов, наверно, попросту ехал ровно.

Вышел досрочно в розовый Таганрог.

Ялта ладонь подставила — кашляй кровью,

Если — недоБетховен, один сурок.

 

Если постель крахмальна, душа примята,

Если свирель отлажена — свежий лак.

Цвет запоздалый, сумрачно тянет мятой.

Выхаркай, Палыч, недолюбовь в кулак.

 

Выйди из рёбер клетки грудных иллюзий,

Вымерзни в ночь студентиком у костра...

Снежной тропой босые уходят люди,

В звонкую высь России уходят люди.

Эй, просыпайся, Чехов, тебе пора.

 

 

*  *  *

 

Какая синь! Какие небеса!

Какая тишина под трансформатор!

Покрой его молитвой или матом —

Всё не покрыть собачьи голоса

Тоскливые межрёберной тоской

На длительной цепи обетованья

Полёта высоко-превысоко,

Людской руки для мокрого лобзанья,

Всё на столбе — стоглазый вертухай,

Железный шмель, бог радиодеталей,

В проталинах — вселенская труха,

А в воздухе — стахановские стали,

Железный гул, стальной ошейный жим,

Подкожный для подкошенных судьбою —

Но пёс цепной валяется-лежит,

Подсолнухом презрев земной режим, —

Он щень, он шмель, он василёк во ржи,

Соловушка, и весело дрожит

В глазах собачьих небо голубое.

 

 

*  *  *

 

Птица раскрыта, как наспех конверт и картечь.

Чайка над озером — отзвук больного Хичкока.

Мы идиоты, мой мальчик. Немедленно б сжечь —

И продолжать, одинаково и одиноко.

 

Берег. Берёза. Тверёзого Бог бережёт.

Лампа, лампада, ломоть... Неужели забыли?

Чайка, чудачка, взлетай — не собьёт, не сожжёт!

Белая весточка — как мы друг друга любили.

 

 

*  *  *

 

...Эти очи яснее к ночи.

Эти пальцы — живой тростник.

Звёздным порохом оторочен,

к смуглой пропасти мир приник,

прикипела его тужурка

к коже, выданной на износ,

но шагреневой рыжей шкуркой

догорает его кино,

 

и пылает по-человечьи —

вести, шёпоты, кувырки —

вечер вечности, воск овечий...

 

У меня на столе — две свечки.

Лисьи хвостики — огоньки.

 

На Призывном

 

«Так приходи же — или пропади!»

Так пропади!.. Но — выжила. Но — выжил.

Висят во тьме июльские дожди.

Под утро соловей безумный слышен

На Призывном — безудержный Моцарт,

Последний плот любови беспилотной.

Умри — замри — воскресни до конца,

До без конца, до судороги рвотной

От пепелищ заплечной западни,

Друг в друге отражаясь, воскресая:

То глаз твоих полярные огни,

То ветреная девочка босая.

Вослед летит угольями страна

В сюжет порочный, чистый и счастливый,

И плачет жизнь — железная жена —

По соловью последнего призыва.

 

 

Прощание славянки

 

В измерениях местных, в соседних дворах и мирах,

Ниоткуда не пришлые, помним из детства по Пришвину

Листопадничков, паданки, свой ослепительный страх —

То ли кровью во рту, то ли первыми кислыми вишнями —

Отдающий жестокие кипы цветных «Огоньков»

В переделку истории, в музыку мягко-рулонную.

Ничего бы не ведать и вишню мешать с молоком,

Только деда мой, деда — ушёл вековыми колоннами,

Полосой вдоль спины, верстовыми столбами берёз,

Не плакучих, на Дальнем Востоке — сплошные кудрявые…

Только бедную веру советский влачит паровоз —

Вот и крестишь его перекрёстными жгучими травами.

И ни левых, ни правых — лишь тихий внутри звездопад

С почерневших погон истлевающей правды просроченной.

Октябрёвым зайчонком в живую листву наугад

Упадаешь во сне — не прощаясь, прощая воочию

Это гиблое время, славянка, — и трубы звенят

Солонее слезы и протяжней надгробного прочерка.

 

 

*  *  *

 

соль апостолов на камне лосином

солнце солоно кристаллами с неба

мой мужчина это нежность и сила

внутривенного движения снега

 

не ладонями не ладанным дымом

долгим трепетом тележного зноя

снег укутает застигнувшим домом

всё земное до оскомины зная

 

лоси вылижут последние камни

и уйдут рогами небо качая

только бабочкой слетит с языка мне

слово родинкой меня помечая

 

у плеча где будет лямка-котомка

на потом на милость Божьего сына

океана колокольного кромка

эта снежность эта нежность и сила

 

 

*  *  *

 

Ты прости, что капли на бумаге.

Ты их сам рассыпал по стеклу.

Иногда ни слова, ни отваги,

Ни гроша, ни феи на балу.

 

Кап да кап — и лужа по колено.

Гладь Генисаретская — гляди.

То синхронно, то попеременно

Видим, что алеет впереди.

 

Это вышка, это душегубка.

Скок-поскок — ворона на трубе.

А и Б — Омега — наша шлюпка.

Просто очень хочется к Тебе.

 

 

Пижма

 

Ну, ты пиши — а я пошла гулять!

Ну, до помойки. Там ещё цветочки.

Туда-назад, гроза вот-вот опять —

А ты лети в словесной оболочке.

Ромашки? — Нет! Смертельно хороши

Пилюли пижмы, пули золотые...

А дождь уже пуляет от души,

Вколачивая истины простые

В загривок загорелый... Ну, скорей!

Канава! Мама! Тут ещё крапива!

...Как будто бы я вышла из морей

Болотной тварью дерзкой и красивой —

И вот лечу домой, крапива жжёт

Стенанием прощённого Иуды...

Букет в руках до неприличья жёлт —

Молчи, мой Ржевский внутренний, покуда!

Сюжет иной, и лето, и жара,

И мимоходом стряхиваю слизня.

Такая жизнь, что пижма в самый раз —

А может, просто счастье вместо жизни.

А ты пиши, и дождь тебе стеной,

Такое солнце всходит из развалин!

У нас ведь переулок — Призывной,

И нас пока ещё не отзывали.