"Если вещи ваши сны"

Шанурина Маргарита Евгеньевна — филолог. Родилась в Москве. Магистрант филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Автор статей, посвященных русской классической и современной литературе. В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в Москве.

Автор статьи выражает признательность Андрею Ранчину за ряд ценных замечаний, высказанных при знакомстве с первоначальной версией этой статьи.

Художественная реальность «Двенадцати стульев»^[1] Ильи Ильфа и Евгения Петрова — это реальность, которая глубоко «поражена литературой»^[2], и сама жизнь в представлении авторов как будто не что иное, как «способ существования литературных текстов»^[3]. В романе, безусловно, обнаруживаются интертекстуальные связи с произведениями совершенно разных эпох и разных стран, но здесь речь пойдет о том, что Ю. Щеглов в своем «Спутнике читателя» называл «полупереваренным дореволюционным субстратом», который «то и дело проглядывает… из-под форм новой действительности, комично с ними соединяясь»^[4]. Субстрат этот — не только социокультурные отсылки к быту царской России, но и аллюзии на классическую русскую литературу, к которой относятся в том числе «Пиковая дама» А. Пушкина и «Портрет» Н. Гоголя.

Исследователи творчества Ильфа и Петрова неоднократно указывали на литературное родство, существующее между произведениями двух этих авторов и Гоголя^[5]. Аллюзии на произведения Пушкина, несколько реже встречающиеся в текстах Ильфа и Петрова, также указывались и рассматривались Ю. Щегловым^[6]. Кроме того, на соотнесенность между «Пиковой дамой» и «Двенадцатью стульями» прямо указывали в комментариях к роману об Остапе Бендере М. Одесский и Д. Фельдман: «Осенью 1927 года Воробьянинов убедился, что попытка вернуть прошлое не удастся. И осенью 1927 года был построен новый железнодорожный клуб — на воробьяниновские средства. Круг замкнулся. И в итоге авторы (иронически обыгрывая сюжет пушкинской „Пиковой дамы”) доказали, что любые попытки вернуться в прошлое —  безумны, гибельны»^[7].

Ключевую роль и в «Пиковой даме», и в «Портрете», и в «Двенадцати стульях» играет пожилой хранитель некой тайны. Образ этого персонажа оказывается так или иначе связан с мотивом легких денег.

В «Пиковой даме» старая умирающая графиня будто бы может угадать три карты кряду и обеспечить тем самым безбедное существование Германну, главному герою повести: «— Вы можете, — продолжал Германн, — составить счастие моей жизни, и оно ничего не будет вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду». В «Портрете» призрак ростовщика «ссужает» главному герою Чарткову крупную сумму денег; художник впервые берет деньги в сне, а затем получает их же наяву, после того как квартальный ломает раму портрета: «…боковые досточки вломились вовнутрь, одна упала на пол, и вместе с нею упал, тяжело звякнув, сверток в синей бумаге. Чарткову бросилась в глаза надпись: „1000 червонных”». В романе «Двенадцать стульев» Клавдия Ивановна Петухова зашивает в стул бриллианты на семьдесят тысяч, которые могли бы кардинально изменить жизнь ее зятя, Ипполита Матвеевича:  «— В сидении стула я зашила свои брильянты».

Всех троих персонажей характеризует также неприятная наружность:  «В этом наряде, более свойственном ее старости, она <графиня> казалась менее ужасна и безобразна». У ростовщика «непостижимо страшный цвет лица» и ужасные глаза, которые производят на всех, кто их видит, сильное впечатление. У Клавдии Ивановны «выросли усы, и каждый ус был похож на кисточку для бритья».

Отчасти такие подчеркнуто безобразные детали портрета объясняются тем, что загадочные пожилые персонажи во всех трех случаях противопоставлены окружающей их действительности. Они осколки мира давно ушедшего и канувшего в Лету. Графиня из «Пиковой дамы» была «как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему», ростовщик жил во времена императрицы Екатерины Второй и стал персонажем легенд того времени. Клавдия Ивановна произносит слово «сон» с французским прононсом (что, очевидно, архаично для советской действительности), вся ее жизнь прошла в дореволюционное время, безвозвратное ушедшее. Кроме того, героиня располагает голосом, которому мог бы позавидовать Ричард Львиное Сердце (упоминание средневекового короля здесь, вероятно, не случайно и не используется исключительно для создания комического эффекта — оно также подчеркивает, что Клавдия Ивановна часть того времени, которое непостижимо давно минуло).

Стоит отдельно заметить, что Анна Федотовна и ростовщик из гоголевского «Портрета» противопоставлены действительности еще по одному признаку: их образы в произведениях оказываются довольно тесно связаны с демоническими мотивами. Цель гоголевского ростовщика — искушать людей деньгами, губить души (об этом свидетельствует, например, история князя Р., который занял у ростовщика деньги на свадьбу, а затем изменился до неузнаваемости, стал домашним тираном и в конце концов сошел с ума). Демонический колорит прослеживается — пусть и в меньшей степени — и в образе графини из «Пиковой дамы». Например, Германну кажется, что он видит, как она усмехается, лежа в гробу («В эту минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом»). Не стоит забывать и о сне Германна, в котором некие силы заставляют графиню прийти и рассказать свой секрет, обеспечивающий выигрыш в карточной игре. Природа этих сил не до конца ясна, но очевидно, что едва ли они светлые — традиционно карточная игра ассоциируется именно с темным мистическим началом. Так, анализируя «Пиковую даму», Ю. Лотман отмечал, что «игра становилась столкновением с силой мощной и иррациональной, зачастую осмысляемой как демоническая»^[8]. С демоническим отождествлял карточную игру и, к примеру, В. Виноградов: «Демон игры… здесь управляет человечеством»^[9]. Еще прежде, в двадцатые годы, похожую точку зрения выразил В. Ходасевич: «Однако те, по чьей воле она <графиня> пришла исполнить волю Германна, насмеялись над ним… возвели почти на предельную высоту — и столкнули вниз»^[10]. Эпизод проигрыша Германна в последней игре можно трактовать по-разному, однако вполне допустимо, что именно некие демонические силы, назвав вначале верные карты, затем «насмеялись» над Германном и стали виной досадного промаха в самый ответственный момент: «Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться. В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась».

И старая графиня, и ростовщик так или иначе умирают в художественной реальности текста, однако их тайна, связанная с возможностью легкого обогащения, как будто не дает им умереть полностью. Она держит их в повествовании, дарует некую мистическую силу. Графиня после своей смерти снова появляется в повести — в сне Германна. Ростовщик тоже приходит после своей смерти в сон главного героя — Чарткова. И так же, именно в сне, приоткрывает ему свою тайну, которая прежде всего заключается в том, что он может обеспечить бедного художника деньгами. Благодаря своей тайне ростовщик «живет» в повествовании даже после физической смерти, исполняется его собственная воля: «Я, может быть, скоро умру. Детей у меня нет; но я не хочу умереть совершенно, я хочу жить».

При этом ростовщик совершенно не заинтересован в деньгах — в этом отличается и от героини Пушкина, и от героини Ильфа и Петрова. Анна Федотовна была «скупа и погружена в холодный эгоизм». Клавдия Ивановна тоже «скупа… была до чрезвычайности».

В то же время примечательно, что и старая графиня, и ростовщик, и Клавдия Ивановна становятся, так или иначе, причиной сумасшествия другого персонажа, более молодого и жаждущего денег. Во всех трех случаях, и в повести Пушкина, и в повести Гоголя, и в романе Ильфа и Петрова, есть персонаж, которому пожилые хранители сообщают способ обогащения. В «Пиковой даме» это Германн, в «Портрете» — художник Чартков, в «Двенадцати стульях» — бывший предводитель дворянства Воробьянинов.

Щеглов, комментируя в своем «Спутнике читателя» романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», так пишет об амплуа пожилого хранителя тайны легких денег: «Умирающий — лишь одна из разновидностей персонажа, ограниченного в своих возможностях, лишенного сил, мобильности, времени, средств и т. п., который, не будучи в состоянии сам воспользоваться тайной, делится ею с другим, более молодым, сильным, имеющим ресурсы и т. п.»^[11].

Тем не менее молодой в случае с «Двенадцатью стульями» был не молод: Ипполит Матвеевич — стоит заметить — отнюдь не находится в том же возрасте, что и Германн или Чартков. Знание тайны, предвкушение легких денег преображает его и молодит: он является на пороге дворницкой черноусый и черноволосый с сияющими глазами, как будто не уходило время его молодости, время дореволюционной, царской России, — так что Тихон, в изумлении отступив, страстно мычит: «Барин! Из Парижа!» Однако данная метаморфоза имеет временный эффект. Воробьянинова никак нельзя назвать молодым («пятьдесят два года — не шутка») — в этом его явное отличие от Германна и Чарткова.

Сходств между тремя искушаемыми тайной героями, однако, больше, чем различий. До знакомства с тайной легких денег все трое бедны и едва сводят концы с концами. Германн «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее» и не может позволить себе играть, хотя игра занимает его сильно. Чартков не может расплатиться за квартиру, «старая шинель и нещегольское платье» выдают в нем «того человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную привлекательность для молодости».

Чартков в начале повести действительно предан своему труду — так же предан ему и Воробьянинов, работающий в ЗАГСе. Работа регистратора, определенно, не столь же творческая, как работа художника, однако Ипполит Матвеевич необычайно вдохновлен ею («нежно дышит на штампы», «принимается за дело с ловкостью фокусника»), чем даже вызывает смех сослуживцев, которые, видя его торжественность, «хрюкают в чернильницы». И, как Германн и Чартков, Ипполит Матвеевич необычайно беден: «Скупа она <Клавдия Ивановна> была до чрезвычайности, и только бедность Ипполита Матвеевича не давала развернуться этому захватывающему чувству».

В «Пиковой даме» и в «Портрете» главные герои, Германн и Чартков, видят странные сны, связанные с возможностью легко разбогатеть. В сне к Германну приходит графиня и открывает тайну трех карт, называет герою свои условия: «Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне…»

Чартков видит как будто сон в кубе: три сна наслаиваются друг на друга, образуя единое квазимистическое пространство. В первом сне Чартков забирает у ростовщика сверток с деньгами и просыпается, но попадет лишь в новое сновидение, которое заканчивается так же, как предыдущее: «С воплем отчаянья отскочил он — и проснулся». И так же, как предыдущее, второе сновидение переходит в еще один сон, снова обрывающийся вскриком: «„Господи, Боже мой, что это!” — вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся». При этом каждый новый сон является как бы продолжением сна предыдущего, в каждом из них ростовщик пугает Чарткова, выбираясь или пытаясь выбраться из рамы своего портрета.

Деньги, которые художник взял в первом сновидении, затем обнаруживаются за рамой портрета случайно: квартальный слишком сильно сжал ее «благодаря топорному устройству полицейских рук своих». Чартков получает деньги, которые до этого получил в сне. Германн называет при игре те карты, которые до этого ему назвала в сне старая графиня. Оба героя, таким образом, видят своеобразные вещие сны.

В «Двенадцати стульях» вещий сон видит не Ипполит Матвеевич, а Клавдия Ивановна, которая предчувствует свою смерть: «— Эпполе-эт, — прогремела она, — сегодня я видела дурной сон». В сне к Клавдии Ивановне приходила «покойная Мари с распущенными волосами и в золотом кушаке» (под «Мари», вероятнее всего, подразумевается дочь мадам Петуховой, покойная жена Воробьянинова, которая упоминается только в исключенной из романа главе о прошлом регистратора ЗАГСа^[12]). В сне Клавдии Ивановны фигурирует покойник, упоминается золотой цвет, чья семантика традиционно связывается с загробным миром^[13], однако дурные предзнаменования сна дискредитируются авторами. Ильф и Петров обманывают ожидания читателей, замечая: «…что было самым ужасным, Клавдия Ивановна видела сны. Она видела их всегда» (таким образом как будто подчеркивается незначительность данного конкретного сна в ряду многих других, также ничего не значащих). То, что сон все-таки был вещим, читатель понимает лишь спустя несколько глав (Клавдия Ивановна оказывается при смерти).

Подобному тому, как переходит мистический портрет ростовщика из рук в руки, подобно тому, как тайна от Сен Жермена перешла к старой графине, а от нее якобы к Чаплицкому и Германну, переходит тайна мадам Петуховой от нее самой к Ипполиту Матвеевичу, а от Ипполита Матвеевича — к Остапу Бендеру. Ипполит Матвеевич не только сам искусился деньгами, как Германн или Чартков, — он еще и вовлек в действие второго героя, Великого Комбинатора; погоня за легкими деньгами едва не стоила Остапу жизни.  В контексте исключительно романа «Двенадцать стульев», впрочем, — стоила: читатели должны были полагать, что Великий Комбинатор мертв; воскресить Остапа и создать «Золотого теленка» авторы решили уже позже. Произошло, таким образом, удвоение героев, искусившихся легкими деньгами. Кроме того, Клавдия Ивановна изначально сообщила тайну не только зятю, но и отцу Федору — и он тоже искусился деньгами, и расплатился, как и Германн, как и Чартков, как и Ипполит Матвеевич, — безумием (поиски сокровищ отца Федора заканчиваются в Кавказских горах, где он сходит с ума и видит царицу Тамару, жившую, как известно, в XII — XIII веках).

Легкие деньги в принципе становятся навязчивой идеей для всех, кто о них узнает. Тайна преображает персонажей, делает их «зацикленными» на ней самой. «Тройка, семерка, туз — не выходили из его <Германна> головы и шевелились на его губах… Все мысли его слились в одну, — воспользоваться тайной, которая дорого ему стоила». Безумное желание немедленно воспользоваться деньгами одолевает и Чарткова. Найденные червонцы оказывают на него чрезвычайно сильное воздействие: «Чартков… принялся с сильным сердечным трепетаньем разворачивать сверток. В нем были червонцы, все до одного новые, жаркие как огонь. Почти обезумев, сидел он за золотою кучею, все еще спрашивая себя, не во сне ли все это». Воробьянинов, узнав о бриллиантах, как Германн и Чартков, пребывает в сильном волнении: в его голове звучат цыганские хоры, все мысли занимают оранжевые, упоительно дорогие кальсоны. Отцом Федором «овладевает» настоящая авантюрная горячка: «фривольным полугалопом» он бежит от Клавдии Ивановны домой и, напевая «Достойно есть», собирается в путешествие, которое ждет весьма печальный финал.

Ипполитом Матвеевичем, как и Чартковым, после раскрытия тайны овладевает мотовство. Чартков бросается приобрести щегольское платье и занять великолепную квартиру на Невском проспекте. Воробьянинов кричит надоедающему гробовых дел мастеру: «Черт с тобой! Делай! Глазетовый.  С кистями!», соглашаясь на покупку дорогого гроба для тещи, которую при жизни недолюбливал. Этот эпизод несколько напоминает слова Чарткова, который обращается к обогатившему его портрету: «...чей бы ты ни был дедушка, а я тебя поставлю за стекло и сделаю тебе за это золотые рамки».  И Чартков, и Ипполит Матвеевич благодарны за подаренную им возможность разбогатеть.

С образами Германна и Ипполита Матвеевича связан, помимо всего прочего, мотив нарушенного обещания, с которым, в свою очередь, оказывается связан мотив безумия. Германн обязан жениться на бедной воспитаннице графини — Лизе, — однако не делает этого, лишается денег, которые ему были обещаны, и сходит с ума. У Ипполита Матвеевича есть определенное соглашение с Остапом (поделиться сокровищами мадам Петуховой, отдав Бендеру большую часть), которое он не соблюдает, убивая компаньона. После Воробьянинов не находит бриллиантов в стуле и сходит с ума окончательно (душевное здоровье Ипполита Матвеевича пострадало еще во время землетрясения).

Чартков не нарушает обещаний, данных кому-либо. В некоторой степени он нарушает обещание, данное самому себе. Получив деньги, в которых так нуждался, герой размышляет о том, что теперь он может наконец беспрепятственно развивать свой дар («И если поработаю три года для себя, не торопясь, не на продажу, я зашибу их всех, и могу быть славным художником»), — однако вместо этого Чартков снимает дорогую квартиру и сразу же берется за написание светских портретов. Такое решение в конце концов приводит к тому, что Чартков лишается своего таланта и сходит с ума.

Также с образами Германна, Чарткова и Ипполита Матвеевича оказывается связан мотив убийства. Герой Пушкина осознает, что виновен в смерти старой графини (« — И кажется, — продолжал Германн, — я причиною ее смерти»). Выпытывая у графини тайну, Германн понимает, что здоровье женщины отнюдь не крепкое и что он сильно пугает ее своими требованиями, однако все равно настаивает на своем — и графиня умирает.

Ипполит Матвеевич, зная, что с тещей случился сердечный удар, кричит на нее, чем провоцирует смерть. Эпизод кончины мадам Петуховой в романе «Двенадцать стульев» довольно явно соотносится с эпизодом из повести Пушкина «Пиковая дама»:

Старуха не отвечала ни слова.

Германн встал.

— Старая ведьма! — сказал он <Германн>, стиснув зубы, — так я ж заставлю тебя отвечать…

С этим словом он вынул из кармана пистолет. При виде пистолета графиня во второй раз оказала сильное чувство. Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела... Потом покатилась навзничь... и осталась недвижима.

В «Двенадцати стульях» сцена смерти пожилой тещи Ипполита Матвеевича выглядит следующим образом:

Ипполит Матвеевич вскочил и, посмотрев на освещенное керосиновой лампой с жестяным рефлектором каменное лицо Клавдии Ивановны, понял, что она не бредит.

— Но ведь это же безумие! Как вы похожи на свою дочь! — закричал Ипполит Матвеевич полным голосом и, уже не стесняясь тем, что находится у постели умирающей, с грохотом отодвинул столик и засеменил по комнате.

Старуха безучастно следила за действиями Ипполита Матвеевича.

У делопроизводителя загса от злобы свалилось с носа пенсне…

— Как? Засадить в стул бриллиантов на семьдесят тысяч?! В стул, на котором неизвестно кто сидит?!

Но тут Клавдия Ивановна всхлипнула и подалась всем корпусом к краю кровати. Рука ее, описав полукруг, пыталась ухватить Ипполита Матвеевича, но тут же упала на стеганое фиолетовое одеяло.

В обоих произведениях пожилой человек вначале спокоен и безучастен к злости собеседника, желающего узнать подробности тайны. Однако затем агрессивное поведение героя более молодого становится — в обоих случаях — причиной смерти героини. Германн угрожает старой графине пистолетом, называя ее «старой ведьмой», Ипполит Матвеевич ругается на тещу, опрокидывая мебель.

Чартков не совершает убийства человека, но он совершает «убийства» произведений искусства. Потеряв свой талант, Чартков из зависти стремится уничтожать талантливые произведения других: скупает полотна художников, а затем ломает и рвет на части: «Он <Чартков> начал скупать все лучшее, что только производило художество. Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на нее кидался, рвал, разрывал ее, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья».

Тайна, связанная с легкими деньгами, сводит с ума и Германна, и Чарткова, и Ипполита Матвеевича. «Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: „Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..”». У Чарткова «припадки бешенства и безумия начали оказываться чаще, и наконец все это обратилось в самую ужасную болезнь. Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою чахоткою, овладела им так свирепо, что в три дня оставалась от него одна тень только». Словно Германн, беспрестанно повторяющий «Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..», Воробьянинов, не обнаружив бриллиантов, многократно повторяет, «шевеля губами»: «Этого не может быть!» Осознав, что бриллианты были давно найдены и использованы для строительства клуба железнодорожников, он, очевидно, совершенно теряет рассудок: «Ипполит Матвеевич потрогал руками гранитную облицовку. Холод камня передался в самое его сердце. И он закричал. Крик его, бешеный, страстный и дикий, — крик простреленной навылет волчицы, — вылетел на середину площади… стал глохнуть и в минуту зачах».

Также во всех трех произведениях появляется женский персонаж по имени Лиза.

В повести Пушкина Лизой зовут бедную воспитанницу старой графини. В гоголевском «Портрете» Лиза — первая девушка, чей портрет продал Чартков. В «Двенадцати стульях» Елизавета Петровна Качалова живет вместе с супругом в общежитии, где остановились Остап и Воробьянинов. Во всех трех случаях данный женский персонаж играет, так или иначе, важную роль в судьбе главных героев.

В «Пиковой даме» Лиза, во-первых, косвенно помогает Германну проникнуть в спальную графини. Во-вторых, если рассматривать повесть с мистической точки зрения, то можно заметить, что именно из-за незаключения брака с Лизой Германн проигрывает, отчего и сходит с ума. Ведь в сне графиня сообщает герою свое завещание, диктует условия «сделки, регулируемой договором о наследстве… Германн обретает тайну, прощение Анны Федотовны и крупный денежный выигрыш. Анна Федотовна не только прощает убийцу, но еще и обеспечивает будущее Лизаветы Ивановны»^[14]. Тем не менее Германн не исполняет волю графини: он «Лизавету Ивановну не любит»^[15] и не торопится делать предложение, несмотря на то что между таинственным сном и игрой с Чекалинским, очевидно, прошло достаточно времени. Договор оказывается нарушен, и Германн лишается обещанного ему выигрыша.

 В «Портрете» Гоголя именно с изображения Лизы начинается деградация главного героя, Чарткова. Портрет Лизы — первый, который Чартков пишет за деньги. Любопытно при этом, что продает он не его, а «Психею», написанную в порыве вдохновения и получившую черты девушки Лизы, чей портрет Чартков рисовал ранее. Семантика имени «Психея», определенно, играет в данном случае большую роль: по-древнегречески «Психея» — «дыхание», «душа». Иными словами, Чартков продает «Психею», продает душу, и образ Лизы оказывается связан с мотивом этой продажи. В «Двенадцати стульях» именно во время ужина в ресторане с Лизой Воробьянинов пьянеет и теряет над собой контроль. На утро перед аукционом он не знает, «где и как мог истратить такие большие деньги» — из-за этих непредугаданных трат концессионеры навсегда упускают шанс получить бриллианты.

Во всех трех произведениях, и в «Пиковой даме», и в «Портрете», и в «Двенадцати стульях», персонаж по имени Лиза неосознанно становится причиной «падения» главного героя, его проигрыша. Германн проигрывает в карты, Чартков, продав первый портрет, получает новые заказы и перестает развивать свой талант. Воробьянинов, расстроенный отказом Лизы, сильно напивается и теряет деньги, и сокровище ускользает — как выяснится в последних главах, безвозвратно.

Выбор имени героини во всех трех произведениях не случаен, так как в русской литературной традиции имя «Лиза», благодаря повести Карамзина, имеет определенные коннотации. До известной степени образы всех трех героинь, и пушкинской, и гоголевской, и Лизы Ильфа и Петрова, восходят к образу Лизы карамзинской.

Лиза из «Пиковой дамы» и Лиза из «Двенадцати стульев» бедны, как и Лиза карамзинская, занимают невыское социальное положение («Лизавета Ивановна была домашней мученицею»; Елизавета Качалова живет с мужем в общежитии, обедает в целях экономии в вегетарианской столовой). Lise из гоголевского «Портрета» совсем молодая и не испорченная светом девушка, в чем и проявляется ее сходство с Лизой карамзинской.

Все три Лизы до известной степени являются домашними мученицами. Анна Федотовна тиранит Лизавету Ивановну, под жестким контролем матери, судя по всему, находится Lise (Чартков «вперил глаз в бледное личико дочери. Если бы он был знаток человеческой природы, он прочел бы на нем… тяжелые следы безучастного прилежания к разным искусствам, внушаемого матерью для возвышения души и чувств»), страдает от требований мужа питаться в вегетарианской столовой Лиза Качалова («— Значит, ты предпочитаешь собачину диетическому питанию? — закричал Коля, в горячности не учтя подслушивающих соседей. — Да говори тише! — громко закричала Лиза. — И потом, ты ко мне плохо относишься»). При этом мотив домашней мученицы у Гоголя не столь акцентирован, как в повести Пушкина, а в романе Ильфа и Петрова обыгрывается в ироническом ключе на примере спора из-за фальшивого зайца и морковных котлет.

Если сравнивать Lise и Лизавету Качалову, можно также заметить, что в обоих произведениях указывается одна и та же деталь портрета героини, шея: в гоголевской повести «художник видел в этом нежном личике… фарфоровую прозрачность, увлекательную легкую томность, тонкую светлую шейку», у Ильфа и Петрова — «...рядом с Колькой сидело такое небесное создание, что Остап сразу омрачился. Такие создания никогда не бывают деловыми знакомыми — для этого у них слишком голубые глаза и чистая шея». В обоих произведениях отмечается красота и молодость героини, при этом в «Двенадцати стульях» традиционные детали сентиментального портрета обыгрываются несколько комично (у Лизы слишком чистая шея, чтобы быть деловой знакомой, — нарушение причинно-следственной связи рождает иронию).

Возвращаясь к анализу карамзинской традиции, следует отметить, что московские главы романа Ильфа и Петрова отчасти сюжетно перекликаются с «Бедной Лизой», повествующей о любви бедной девушки к дворянину. Однако сюжетные мотивы, восходящие к Карамзину, обыгрываются во многом иначе. На момент действия романа Ипполит Матвеевич бывший дворянин, и между ним и Лизой нет никакой социальной разницы; кроме того, в отличие от карамзинской Лизы Качалова не испытывает к своему спутнику совершено никаких чувств — более того, она замужем и счастлива в браке, несмотря на ссоры из-за вегетарианской кухни («Вчера, когда мы съели морковное жаркое, я почувствовала, что умираю… Я боялась заплакать»^[16]). Лиза Ильфа и Петрова, как и Лиза Карамзина, бедна, но обладает чувством собственного достоинства. Авторы до известной степени сочувствуют ей, как сочувствует и Карамзин своей героине. Тем не менее Качалова — не просто «бедная Лиза», но советская «бедная Лиза», для которой влюбиться в дворянина было бы уже почти немыслимо. Советская «бедная Лиза» вполне может — и даже должна — быть счастлива с простым и честным молодым человеком, каким является ее муж Николай Качалов или, например, вузовец Яшин из рассказа Л. Никулина «Листопад», где ситуация с подвыпившим бывшим дворянином, пристающим к бедной советской Лизе, разыгрывается точно так же, как и в «Двенадцати стульях»^[17].

Поход Лизы и Ипполита Матвеевича в ресторан заканчивается скандальным выдворением бывшего предводителя дворянства за дверь. Повторение ситуации «Бедной Лизы» в новую эпоху не состоялось, так как не могло состояться в принципе, в данном случае налицо пародирование сентиментального сюжета, уже успевшего превратиться в штамп. Воробьянинов жестоко поплатился за свои притязания, не только получив кулачком Лизы по носу, но и потеряв все собранные Остапом деньги, а также шанс получить сокровища, спрятанные мадам Петуховой в стул.

Помимо прочных интертекстуальных связей между образами персонажей «Пиковой дамы», «Портрета» и «Двенадцати стульев» (такими, как графиня, ростовщик и мадам Петухова; Германн, Чартков и Ипполит Матвеевич; бедная воспитанница Лиза, Lise и Лиза Качалова) можно также увидеть сходство и в некоторых ключевых образах — особенно в эпизодах «соприкосновения» героев с секретом легких денег.

Видение графини, открывающей тайну трех карт, было Германну ночью: «Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три». Видение ростовщика, перебирающего деньги, тоже было Чарткову ночью: «Лунное сияние лежало все еще на крышах и белых стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить по небу». И, наконец, именно ночью умирает Клавдия Ивановна: луна освещает миниатюрный бюстик Жуковского, Ипполит Матвеевич, желая «рассеяться немного», вышел на крыльцо и увидел, что «в зеленом свете луны стоял гробовых дел мастер Безенчук». Во всех трех произведениях тема легких денег оказывается связана с образом луны. Именно лунное сияние освещает Германна, записывающего условия графини, оно же освещает Чарткова, забирающего у ростовщика сверток с тысячей червонцев (тем самым он заключает сделку, продавая собственную душу), и Ипполита Матвеевича Воробьянинова, когда Клавдия Ивановна рассказывает ему о спрятанных в стуле сокровищах.

Мотив лунного света имеет демонические коннотации и ассоциируется в литературе с нечистой силой. Не случайно упоминается в «Двенадцати стульях» бюст Жуковского, переводившего бюргеровскую «Ленору» и знаменитого своими балладами, где демоническое всегда приходит в мир человека ночью, под светом луны. Не случайно одет Воробьянинов, персонаж более близкий к миру мертвого, нежели к миру живого^[18], в «лунный жилет, усыпанный мелкой серебряной звездой». Не случайно уже отмечалась исследователями схожесть с «Двенадцатью стульями» романа Булгакова «Мастер и Маргарита»^[19], где мотив нечистой силы неразрывно связан с образом луны.

Роман «Двенадцать стульев» в действительности пронизан мотивами с мистическими коннотациями (квазидемонические гробовщики, персонажи-призраки ушедшей эпохи, города-Некрополисы вроде города N, где очень много погребальных контор и еще больше — гробовых дел мастеров, где прошлое доминирует над настоящим, а мертвое — над живым). Мистическое или демоническое присутствует в произведении Ильфа и Петрова незримо, распознается во многом именно за счет интертекстуальных связей с произведениями, где эти мотивы выражены более явно («Пиковая дама», «Портрет»).

Итак, интертекстуальные связи романа «Двенадцать стульев» с повестью Пушкина «Пиковая дама» и с повестью Гоголя «Портрет» проявляются на двух уровнях: на уровне системы персонажей и на мотивном уровне. Исходя из сюжетных функций, можно выделить три ряда персонажей: во-первых, Германн—Чартков—Воробьянинов (всех трех отличает — используем характеристику Германна, данную Лотманом, — «стремление к мгновенному и экономически не обусловленному обогащению»^[20]), во-вторых, графиня—ростовщик—мадам Петухова (персонажи «старого века», которые так или иначе сообщают свою денежную тайну главным героям), в-третьих, Лизавета Ивановна—Lise—Лиза Качалова (героини, невольно потворствующие краху главных героев).

«Пиковую даму», «Портрет» и «Двенадцать стульев» объединяет ряд ключевых мотивов, таких как мотив искушения, безумия, лунного света. Но если в произведениях Пушкина и Гоголя ярко выражены (квази)демонические мотивы, то в романе Ильфа и Петрова они находятся лишь на уровне аллюзий, в подтексте. Возможно трактовать «Пиковую даму» и «Портрет» как мистические повести, допускать, что сны героев были вовсе не снами и некие темные силы действительно участвовали в судьбе Германна и Чарткова. Однако совершенно невозможно трактовать «Двенадцать стульев» как роман мистический — ничего открыто мистического в нем нет. Квазидемонические мотивы носят игровой характер, нередко используются для создания комического эффекта; Ильф и Петров экспериментируют с дореволюционной традицией. Их «Двенадцать стульев» — своего рода травестия, пародия на литературу ушедшего века. Если в «Пиковой даме» и «Портрете» главные герои — незаурядные и одаренные личности, проигравшие в столкновении с демоническим и достойные сочувствия, то в «Двенадцати стульях» перед нами лишь их обмельчавшие тени: талант превращается в умение «нежно дышать» на штампы в ЗАГСе, игра с демоническим снижается до побега от пьяного гробовых дел мастера Безенчука. То, что было серьезным, становится в «Двенадцати стульях» комическим; то, что было высоким, оборачивается мизерным.

Однако в то же время интертекстуальные связи с «Пиковой дамой» и «Портретом» наделяют произведение Ильфа и Петрова притчевым смыслом: поддающиеся искушению присвоить не свое раз и навсегда губят себя, уже не имеют возможности повернуть назад — в конце пути их ждет только смерть или неминуемое сумасшествие.