Человек, который нашел свой понедельник

 

Я не знаю, что вам снится, а мне последнее время настойчиво и неотвязно «Проективный словарь гуманитарных наук» Михаила Эпштейна[1]. Но виной тому не сам автор этого замечательно словаря, «профессор университета Эмори (США) и почетный профессор Даремского университета (Великобритания)», а его коллега. Но тоже оттуда. Из Нового света, соискательница и докторантка Гарвардского университета, Абигал Вайл, в сентябре 2019-го успешно защитившая диссертацию на соискание ученой степени доктора философии с такой прекрасной темой «Человек – непобедим. Легенда и явь в мире Ярослава Гашека»[2]. И мучает меня, в связи с этим замечательным событием, буквально докучает простая мысль, ну, почему… почему идея проективности, овладев массами на Юге, в штате Джорджия, не движется на Север, в штат Массачусетс. Не распространяется. Хороший летний ветер со скоростью 6 метров секунду мог бы ее как пыльцу, все оплодотворяющий материал, всего за пару суток отнести из Эмори в Гарвард. И, бах… Но, увы, все тоже самое как было, так и остается с перспективой. Неизменно. Не пре- она,  а ретро-.

А между тем, кажется, что одна только проективность, причем непременно с русским вектором, и может наконец освежить то, что давно определяется такими смешными словами, как гашеко- и швейко-ведение. Надо заметить, что сама благодатная мысль о необходимости двигать именно в Россию понята и близка мисс Абигал Вайл, уже в предисловии она сообщает (стр.5) «Я предполагаю пересмотреть роль Гашека в мировом литературном контексте, особое влияние при этом уделив России» (I propose reexamining Hašek’s role in global literary culture, paying particular attention to Russia) и сразу же берет быка за рога. Буквально в первой же главе начиная разбирать и обсуждать бесспорно ключевой во всех смыслах цикл бугульминских рассказов Ярослава Гашека.

В отрыве от «Швейка» это серия из девяти связанных, как действующими лицами, так и сюжетно, рассказов времен борьбы с «партизанщиной»в Красной армии. Главный герой, которого по-русски зовут точно также, как и автора,  Гашек (для чехов автор и герой двоятся – Hašek и Gašek) представляет собой борца за дело мировой пролетарской революции новой, овладевшей правильной организацией труда и быта, формации, которому противостоит борец пока еще стихийный, партграмотой  и новой линией еще не просветленный, а потому буйный и неразумный, но все же симпатичный. Комполка Ерохимов. На русский все это, в оригинале написанное по-чешски и свет увидевшее в Праге в 1921-ом, было благополучно переведено и издано дважды. В 1961 Юрием Молочковским и в 1966 Софьей Востоковой. То есть, во времена, когда имя Троцкого в слух еще произносить нельзя было, но про себя многие такую вольность вполне уже и позволяли.

Ключевая в смысле задача тогдашней партийной жизни и целей армейского строительства идея, вся выражена и заключена в короткой беседе Ерохимова и Гашека, в которой принимает участие еще один пламенный революционер и большевик, оставшийся в рассказах без фамилии, но твердо стоящий на съездовской платформе. Командир Петроградской кавалерии. Обсуждается судьба взятого в плен белого полковника Макарова:

Но Ерохимов не сдавал своих радикальных позиций и чуть ли не со слезами на глазах продолжал клянчить:

—   Голубчик, ничего у тебя не прошу — выдай мне только   этого   полковника.

Затем он перешел на угрожающий тон:

—   Не забывай, что в ближайшие дни сюда приедет инспекция. Что она скажет? В наши руки попал полковник и выбрался от нас жив и невредим. Наплюй ты на декреты! Может, их составляли такие же «специалисты».

Командир петроградцев быстро вскочил и закричал на   Ерохимова:

—   Ты что?! Ленин тебе «специалист»?! Говори, негодяй! Совет Народных Комиссаров, который издает декреты, тоже «специалисты»?! Сволочь ты, сукин сын!

Он схватил Ерохимова за шиворот, вытолкал за дверь, а сам продолжал бушевать[3]

 

И так далее, и тому подобное…В конце концов Революционный Трибунал Восточного фронта, явившись среди ночи в Бугульму, в составе трех архангелов социалистического правосознания и законности -  Сорокина, Калибановой и Агапова,  ставит в деле точку… Полностью оправдывает организованного Гашека, а неорганизованного Ерохимова приговаривает к расстрелу, впрочем, замененного, как водится в среде товарищей и коммунистов, после ночи дебатов и жарких обсуждения строгим выговором… В общем, незабываемая и горячая зима 1918-ого… Товарищ Бухарин, наверняка бы, опубликовал всю серию в «Известиях», а товарищ Ленин, большой ценитель, как известно, кино и цирка, а равно юмора и смеха, хвалил бы, как «Прозаседавшиеся» Маяковского. Дело ясное, или как говорят чехи, jasná věc. Во всяком случае, в контексте истории России и Гражданской войны…

Но не в контексте идей современного американского исследователя, сверхзадачей которого, как неожиданно выясняется, оказывается не столько тайна эволюции собственно автора бугульминских рассказов и «Швейка», сколько в первую очередь проблема легитимизации легенды о себе в общественном сознании художественными средствами амбивалентной модернистской прозы, что приводит в конце концов, тут пауза… переведем дыхание…  «к избранию клоунов президентами»[4]… видимо, США… Такой взгляд на дело, подкрепленный концепцией добра и зла, гения и злодейства, окукленной тегом #MeToo, также вполне американской  штукой, в которой вместо Моцарта с Сальери или Селина с Достоевским, Вуди Аллен, Майкл Джексон[5] и женский вопрос, прямиком приводит автора диссертации к выводу о том, что изображение в рассказах коммунистов людьми малограмотными, агрессивными, часто нетрезвыми, но необыкновенно в себе уверенными, выводит, с одной стороны –  а) сам коммунизм за рамки политкорректности,  а Гашека, наоборот – б) как вскрывшего такую подноготную самого прогрессивного учения, в рамки политкорректности вводит. В глазах читателя. То есть, вот он, собственно инструмент легитимизации своей отстраненности от дел, что некогда сам наворочал, он-то… подобный метод и инструмент и ведет… в будущем… в своем полном развитии…и окончательной, финальной кульминации… к президенту-клоуну. И прочим, ему подобным махинаторам для личной выгоды общественным сознанием.

Ну, гипотеза, как гипотеза, ну, теория, как теория… наука все допускает… исследователь свободен… Непонятно только как все это верифицировать, эту как бы обнаруженную… детектед…а) и б) – попытку отвести от себя самого подозрения в том, что был, есть и остаешься носителем большевистской заразы, когда сам Гашек, описанный для нас однофамильцем Хашеком, в бугульминских рассказах ведет себя точно также, как Ерохимов, или иной какой товарищ, только разумнее и организованнее. Всего лишь. Да, то трудовую мобилизацию монашек производит, то контрибуцию накладывает свечами и растительным маслом, в штаб телеграфом шлет завиральные, очковтирательские доклады, ну, и всем непослушным и неповоротливым при каждом удобном случае грозит тюрьмой или расстрелом…

Если вся тонкость литературной игры, она же, уловки и манипуляции сознанием, как на это намекает Абигал Вайл, эти самые как раз а) и б) – в сознательном отрыве автора от лирического героя посредством чистой фонетикой – там Гашек, а тут Хашек, и вот уже неясно, кто за Советскую власть, герой или писатель…Думай, читатель… думай, сомневайся, обманывайся…. то, что делать с фельетоном, опубликованным буквально через неделю, после последнего рассказа бугульминской серии[6] в газете чешских коммунистов «Руде право» и называющемся «Кронштадт»[7]? Текста, подписанного Hašek, реальным именем, не вымышленным, в котором радость по поводу подавления восстания моряков, именно автора, именно Хашека - вполне себе достойна героев бугульминской серии, с любой фамилией, что на «Г», что на «Е» при непосредственном контакте с типичным носителем и представителем проигравшего в очередной раз мелкобуржуазного сознания (перевод мой):

Вчера ночью встретился мне редактор «Деревни». Имел опухшее лицо.

– Подрались с кем-то? – спросил я у него.

– Кронштадт пал… – пробормотал он тихо.

Я  пожал ему руку в знак того, что все хорошо понимаю. Это похуже, чем получить пару хороших оплеух.[8]

В общем, тут как с милиционером Пригова. Который не скрывается. Ни за Гашеком, ни за Хашеком. И это очевидно было любому чешскому читателю 1921 года, не легитимировалось в его мозгу художественными средствами амбивалентной модернистской прозы ни самоустранение, ни самооправдание за полным его отсутствием у Гашека, который в равной степени и Хашек. Регулярно и после марта 1921, и до самой своей кончины публиковавшего и публиковавшего за милую душу все в том же «Руде право» и фельетоны, и юморески. А с учетом того, что вдобавок к этому, рядом, на тех же страницах его еще и хвалят за «Швейка» (Олбрахт) и, кстати «Бугульму» (Фучик), трудно,  хоть с решеткой очистительной#MeToo, хоть без нее, говорить про а) и б), то есть, о разочаровании Гашека в коммунизме, так и разочаровании коммунистов в Гашеке. Не работает, в общем, ретроспектива. Не близкая до нынешнего клоуна, ни долгая до Балоуна… В который уже раз.

Совсем другое дело, проективность. Совершенно естественная, если все же вспомнить, что роман о Швейке остался неоконченным. Причем неоконченным, если на русский контекст ситуацию переводить, именно на той стадии, на какой роман «Война и мир» мыслился Львом Николаевичем Толстым, как предисловие, всего лишь навсего вступление к большой и многотомной эпопее о декабристах. Примерно тоже и с «Похождениями бравого солдата Швейка», что изначально объявлялись автором, он же и первый соиздатель, как «Osudy dobrého vojáka Švejka za světove i občanské války zde i v Rusku» — «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой и гражданской войн, как здесь, так и в России». И в этом проективном ракурсе не может не поражать удивительное сходство двух бывших вольноопределяющих, Марека из романа о бравом солдате и Гашека, на букву «Г» из бугульминских рассказов. У них общий боевой путь:

Еще в начале войны меня исключили из офицерской школы 91-го пехотного полка, а потом спороли и нашивки одногодичного вольноопределяющегося. И в то время, как мои бывшие коллеги получали звания кадетов и прапорщиков и гибли, как мухи, на всех фронтах, я обживал казарменные кутузки в Будейовицах и в Мосте на Литаве. А когда меня наконец отпустили и собрались отправить с «маршкумпачкой»  на фронт, я скрылся в стогу и пережил таким образом три  «маршкумпачки»[9].

Общий командир и медаль за храбрость сходного достоинства.

С тех пор счастье мне улыбалось. Во время похода к Самбору я присмотрел для господина поручика Лукаша квартиру с очаровательной полькой и великолепной кухней — и меня сделали ординарцем. Когда же, позднее, в окопах под Сокалем, у нашего батальонного командира завелись вши, я обобрал их с него, натер своего начальника ртутной мазью — и был награжден большой серебряной медалью «За храбрость»[10].

И Марек в романе, и Гашек в рассказах одинаковым образом убеждают попутчиков, людей горячих или неумных, не делать глупости и просто вести себя прилично. Выдумывая на ходу приказы и декреты. Марек в романе капралу, начальнику австрийского конвоя:

— Помимо того <…> на основании распоряжения от двадцать первого ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года при перевозке военных арестантов по железной дороге должны быть соблюдены следующие правила: во-первых, арестантский вагон должен быть снабжен решетками,<…>, и в данном случае первое правило соблюдено: мы находимся за безукоризненно прочными решетками. <…>. Во-вторых, в дополнение к императорскому и королевскому распоряжению от двадцать первого ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года в каждом арестантском вагоне должно быть отхожее место. Если же такового не имеется, то вагон следует снабдить судном с крышкой для отправления арестантами и сопровождающим конвоем большой и малой нужды. В данном случае об арестантском вагоне с отхожим местом и говорить не приходится: мы находимся просто в отгороженном купе, изолированном от всего света. И, кроме всего прочего, здесь нет упомянутого судна[11].

Гашек в рассказе Ерохимову, командиру тверского революционного полка:

—    Затем,— обратился я к Ерохимову,— я категорически возражаю против того, чтобы посадить в тюрьму и держать там до окончания гражданской войны десятерых заложников из местной буржуазии. Такие вещи решает лишь Революционный Трибунал.

—    Революционный Трибунал,— важно возразил Ерохимов,— это мы. Город в наших руках.

—    Ошибаетесь, товарищ Ерохимов. Что такое мы? Ничтожная двоица — комендант города и его адъютант. Революционный Трибунал назначается Революционным Советом Восточного фронта. Понравилось бы вам, если бы вас поставили к стенке?

—    Ну, ладно,— отозвался со вздохом Ерохимов.— Но повальные обыски в городе — этого-то уж нам никто не может запретить.

—    Согласно декрету от 18 июня 1918 года,— ответил я,— повальные обыски могут быть проведены лишь с санкции Местного Революционного Комитета или Совета. Поскольку таковой здесь еще не существует, отложим это дело на более позднее время.

—    Вы просто ангел,— нежно сказал Ерохимов.— Без вас я пропал бы. Но со свободной торговлей мы должны покончить раз и навсегда![12]

И даже в беде оба одни и те же поэтические строчки вспоминают. Иоганна Готтфрида Зойме. Марек на австрийской гауптвахте:

Да, дружок, нынче никому нельзя верить. Лучшие принципы морали извращены. Обворовать арестанта, а? И этот тип еще распевает себе целый день: «Wo man singt, da leg’ dieh sicher nieder, böse Leute haben keine Lieder!».

Вот негодяй, хулиган, подлец, предатель![13]

Бугульминский Гашек в ожидании приезда трибунала:

«...schlechte Leute haben keine Lieder» ,— написал немецкий поэт, завершая одно из своих двустиший. В этот вечер я до поздней ночи распевал татарские песни, так что никто из окружающих не мог ни уснуть, ни даже просто спокойно лежать. Из этого я заключаю, что немецкий поэт явно солгал.[14]

И что же получается тогда в проекции? Куда ведет и неизбежно попытка реконструкции и воссоздания, направляемая и вдохновляемая сходством, неразличимость до полного единства и слияния, героя одного романа и героя девяти рассказов, да, к очевидной мысли, что и сами эти разные тексты – часть одного целого. Бугульминские рассказы, написанные и изданные еще до начала работы над «Швейком», просто заявка. Спойлер. Романа превращения. Болтуна  в агитатора, юмориста в комиссара, пьяницы в трезвенника. Продавца карманных аквариумов в марксиста-ленинца. Человека, действительно нашедшего свой понедельник, с которого все старое большее не в счет. Чудо обретения новой жизни, случившееся с Гашеком в России. И это объясняет и связывает все –  и Бугульму, и «Швейка», и «Кронштадт» и «Руде право», но главное словав порыве вдохновения сказанные русской подруге, Шуре Львовой в Праге весной 1921-го…в момент, когда решенье была принято писать роман -  «я покажу наш настоящий характер и на что мы способны на самом деле» — «vysměju se všem těm pitomcům, a zároveň ukážu, jaká je našepravá povaha a co dokáže»…

Да. Покуда коммунизм лишь юность человечества – это еще светло. И даже смешно. А Швейк? Швейк, как универсальный по справедливому наблюдению Абигал Вайл преобразователь посредством устной речи лжи в правду, выдумки в быль, мечты в реальность[15] прекрасно вписывается в проективный бугульминский контекст и ландшафт. Бравого солдата, все в той же роли ординарца, легко сменившего после плена и легиона Лукаша на Марека, поручика на комиссара (в связке Дон Кихот – Санчо Пансо, двигающей сюжет),совсем несложно вообразить за чаем под небом ночной Башкирии восемнадцатого года. 

                

                  — Знаете, Швейк, — ответил Марек, — чем чаще я вас слушаю, тем более убеждаюсь, что вы не уважаете борцов за дело народного освобождения. Освобожденный                   человек, всегда должен помнить о своей природной малограмотности и несознательности, и говорить о людях, прочитавших «Капитал» и «Эрфуртскую программу»                   только хорошее...

                  Видно было, что этот разговор Марека начинает забавлять.

               — Разрешите обратиться, товарищ комиссар, — как бы оправдываясь, перебил его Швейк, — ведь он, тот господи социалист, который ходил к Банзетам, давно умер,                  но если вы, товарищ комиссар, желаете, — я буду говорить о нем только самое хорошее. Он, товарищ комиссар, был для всех жестянщиков на Здеразе и Причной улице              ангел во плоти…

               В общем…

             — Я не возражаю против того, чтобы быть вашим адъютантом,— ответил Марек и позвал своего вестового: — Швейк, поставь-ка самовар. Попьем чайку с новым                       комендантом города, который только что завоевал Бугульму...

Да, хорошо все получается с проективностью. Ладно и логично. А вот с ретро-, самые неожиданные могут быть коленца, не только уже описанная опасная ретроспектива, ведущая назад, а не вперед. Но и вообще ретрофлексия, ведущая и вовсе никуда. Поскольку именно этим термином психология определяет самоуничтожение, используемое в виде средства самозащиты. А это получается ведь совершенно естественным образом, когда Абигал Вайл пишет в соответствующей главе своей диссертационной работы, посвященной исключительно и только разбору одной единственно главы романа «Будейовицкий анабасис Швейка» - «Я покажу, что Гашек использует пародийную технику, чтобы высмеять, с одной стороны, историческую литературу о Легионе, а с другой, саму идею анабазиса, как элемента военной стратегии и литературного жанра»[16]. То есть в 1921-ом – 1922-ом, в момент самых больших восхвалений и славословий в честь Чешского Легиона и его сибирского анабазиса, Гашек с одной стороны сверхосторожный, смотри там выше по поводу легитимизации своего неучастия и создания таким образом ореола невиновности, вдруг выходит, то есть, с другой стороны, в одиночку против всей, буквально, пропагандистской машину Первой Чехословацкой республики. Странно, да? Еще более странно, что эта машина, собственно вызова на бой не замечает. Не тыкают пальцем литературные противники, ни возмущаются и сами герои-легионеры. Молчат газеты и журналы. Не видят современники, самые привередливые и заинтересованные, того, что хочется потомкам. «Пародийной техники» и «высмеивания». Не чувствуют. А потому, что объяснение парадокса, не в Чехии, и не в США, а в той самой России, из которой вернулись домой и Гашек, и легионеры, и которой автор диссертации хотела уделить особое внимание, только не всегда получается.

Просто слово «анабазис» в контексте русских войн, как Первой мировой, так и Гражданской, не собственное, и не специальное, не уникальное, а нарицательное вполне. Не определяющее и обозначающее исключительно и только исход из Сибири вооруженных чехословаков, а вообще, любое на свете славное или не очень движение вооруженных людей через обширные пространства. Его употребляют в своих текстах и генерала Деникин[17], и Краснов[18], а равно и писатель Шкловский[19]. Да, и сам Ярослава Гашек, задолго до начала движения чехов и словаков от Киева к Владивостоку описывал обыкновенный солдатский бивуак возвышенно и патетически все тоже греческое слово употребляя:

«Такими же лагерями стояли воины Ксенофонта во время славного своего анабасиса, когда торили себе дорогу в свою Грецию»[20].

И год 1916, не восемнадцатый, и не двадцать первый. То есть, романа о Швейке еще нет даже в перспективе. Как нет и всей исторической литературы о Легионе и самого слова «анабазис» в его контексте.

Зато в контексте и перспективе совсем иной, которая нас вдохновляет куда больше, чем любая ретроспектива, в этом текущем 2020-ом есть обещание биографии. Новой биографии Ярослава Гашека, которую, как следует из интервью Абигал Вайл «Чешскому радио»[21], она пишет, работает над ней, и надеется издать в год столетия кончины Ярослава Гашека, в 2023-ем. Получается, что диссертация – не конец пути, а его начало. А там, где начало там и чаемая проективность. Она же – хороший летний ветер, который со скоростью 6 метров в секунду всего за пару суток приносит благотворную, все оплодотворяющую пыльцу из Эмори в Гарвард. С Юга на Север. А это значит, что есть надежда… Есть… Что книга выйдет, и будет хорошей и автора мы непременно с ее выходом поздравим. И свершено искренне.