Детское чтение

Ткачиха-с-поварихой

 

Три девицы под окном

Пряли поздно вечерком.

«Кабы я была царица, —

Говорит одна девица, —

То на весь крещеный мир

Приготовила б я пир».

«Кабы я была царица, —

Говорит ее сестрица, —

То на весь бы мир одна

Наткала я полотна».

«Кабы я была царица, —

Третья молвила сестрица, —

Я б для батюшки-царя

Родила богатыря.

 

Три конкурирующих концепции государственных приоритетов. Три национальных проекта. На самом деле два: накормить и одеть — одно и то же, единое целое, ткачиха-с-поварихой отличаются не столько качеством, сколько размахом: первый проект грандиозен — «на весь крещеный мир», второй вовсе тотален — на весь мир, не разделенный религиозными перегородками, которые в понимании некоторых (утопистов) до небес все-таки не достают.

«Весь крещеный мир» нашей прекрасной, пока не разобрались, поварихи — мир православный: католики да лютори, всякий знает, нехристи — постом мясо едят. Точно так же «весь мир» ткачихи вполне может быть синонимом (синонимическим параллелизмом) «всего крещеного мира», потому что за его пределами, всякий знает, уже не мир, а неизвестно что, неорганизованная материя, безвидность, тьма, бездна клубящаяся, тогу и вогу, филиокве, хаос, еще только взыскующий стать православным, украшенным вельми, космосом.

Однако же как смотреть: текст дает основания для понимания «всего мира» как мира действительно универсального.

 

«Чем вы, гости, торг ведете

И куда теперь плывете?»

Корабельщики в ответ:

«Мы объехали весь свет,

Торговали соболями,

Чернобурыми лисами;

А теперь нам вышел срок,

Едем прямо на восток...

 

Русские купцы торговали по «всему свету» специфически русским товаром и теперь возвращаются с запада, я, пожалуй, повышу букву, с Запада на Восток — домой. Ежели считать «весь свет» корабельщиков синонимом «всему миру» ткачихи, то тогда, конечно, включая еллинов, сарацинов и даже, прости Господи, иудеев, но зачем он использует разные слова: неужели только для рифмы?

Так или иначе, ткачиха с поварихой зовут (не то что бы зовут, но на некоторых условиях обещают позвать) весь мир на братский пир труда и мира.  У Волошина есть статья, где он крайне язвительно отзывается об этом заведомо недобросовестном предложении, почитая его едва ли не пародийной риторикой. Россия Запад на пир труда зовет! Россия! На пир труда! Запад! Но тут же и шантажирует: посмейте только проигнорировать, вот только посмейте! Перечень санкций для побрезговавших пиром труда действительно внушает. Ткачиха с поварихой тоже начинают со всемирной отзывчивости, обещают облагодетельствовать человечество, но, оскорбленные отказом, поворачиваются азиатской рожей: закатывают сестрицу с племянником в бочку. Впрочем, рожа, может, и азиатская, а урок-то как есть еллинский: повторяют со знанием дела подвиг царя Акризия, гимназиев, знать, не кончали, но, вишь, не одной прялке учены.

Одеть и накормить — проект ткачихи и поварихи.

А вот и альтернативный проект:

 

Кабы я была царицей, —

Третья молвила сестрица, —

Я б для батюшки-царя

Родила богатыря.

 

Тут самое время вспомнить о другом царе (не Салтане и не Акризии), задавшем конкурирующим красавицам простой и вместе сильный вопрос: сколько будет дважды два? Одна (должно быть, отличница) подумала и сказала: пять, другая сказала: четыре, третья: сколько будет угодно моему господину и повелителю. Кого избрал государь? Неправильно! К чести царя, ум у него был неевклидов. У которой грудь больше! Ответ не в плоскости вопроса. Классический пример редукционизма. Не убежден, что для выбора жены здесь использован лучший из возможных критериев. Впрочем, в таком деле все критерии уязвимы.

Я вспомнил этот анекдот, поскольку наш царь-батюшка совершенно равнодушен к девичьим статям. Да он толком и не взглянул на них, ноль внимания, выбирал ушами и умом — совсем не глазами.

 

Во все время разговора

Он стоял позадь забора;

Речь последней повсему

Полюбилася ему.

 

Интересное дело, первый раз обратил внимание на «позадь», сколько раз читал — вылетело из головы совершенно. Как он позадь забора да при закрытых окнах, зима, стужа, две рамы, все законопачено, услыхал сестрицыны мечтания — сия тайна нам не открыта. Не важно — услыхал, и все тут! Внутренним, духовным ухом. Речь ему полюбилась, только речь! Как это понимать?!

Вот царевна — «не можно глаз отвесть» — совсем иной разговор:

 

Днем свет божий затмевает,

Ночью землю освещает,

Месяц под косой блестит,

А во лбу звезда горит,

А сама-то величава,

Выступает, будто пава;

А как речь-то говорит,

Словно реченька журчит.

 

Сколь, однако, изобразителен, когда хочет! Речь тут, правда, тоже упомянута, но только лишь напоследок, аккомпанементом к картинке, да и как упомянута: за звук! Чего она там журчит — вовсе не важно. Иное, чем у царя, ухо. Царь-то к звуку вовсе равнодушен, ему смысл подавай, слово, игнорирует фонетику, пленен одной голой идеей. Как журчит не важно — лишь бы дело журчала. Не жену выбирает, а на скорую руку явившуюся в женском обличье с прялкой национальную идею — не на грудь же ему, в самом деле, пялиться. Жениться по любви не могут короли. Ситуация царева выбора структурно идентична ситуации выбора веры. Знаем мы, как выглядели посланцы? Пустой вопрос! Зачем нам это? Вот летопись и умалчивает. И с девицами то же.

Естественно, батюшка-царь хочет богатыря: кто бы сомневался! А повариха и ткачиха пущай себе варят да ткут. Но не на троне же! Ишь, раскатали губу! Россия, чай, не Голландия. Третье сословие, знай свое место! Не желай несбыточного!

Между тем обещания осчастливить мир даны были на условиях царствования. Именно что на троне — никак иначе. Ткачиха с поварихой, едва сообразив, что царицами им не бывать, теряют к амбициозным проектам интерес, преисполнены злобной зависти, которая, как выяснится, обладает большим творческим потенциалом, интригуют, демонстративно компрометируя представленную ими на ярмарку идей протестантскую этику: мало того, что она аморальна, на здешней почве она еще и неконкурентоспособна.

 

Век шествует путем своим железным.

В сердцах корысть, и общая мечта

Час от часу насущным и полезным

Назойливей, бесстыдней занята.

Исчезнули при свете просвещенья

Поэзии ребяческие сны,

И не о том хлопочут поколенья,

Промышленным заботам преданы.

 

Насущное и полезное — это ткачиха с поварихой. Назойливы и бесстыдны. Почему? Да по определению. По несовместимости с ребяческими снами. Боратынский считает битву проигранной — Пушкин выигрывает ее, как бы резвяся и играя. Бентам посрамлен. Нелюбимое обоими авторами просвещенье посрамлено. Поэзии ребяческие сны торжествуют. Промышленные заботы при формировании бюджета посредством золотых ореховых скорлупок бессмысленны: хлопотать не о чем. У века путь железный — пусть его! Мы пойдем другим (золотым) путем. Вот вы говорите, что при наличии простого продукта и золота не нужно, а у нас и простой продукт — золото!

Распростившись с идеей облагодетельствовать мир производительным трудом, ткачиха с поварихой генерируют поэтические фантазии. Нашли себя. Юмор скорей уж в духе Гофмана. Ни одна оригинальная мысль не посещает богатырскую голову князя Гвидона, не так устроена, да и ненадобно — все (кто бы мог предположить!) от прозаичнейших ткачихи с поварихой: и певунья-белка, гарант экономического процветания, и тридцать три, с дядькой Черномором, богатыря, и даже образ будущей, со звездой во лбу, жены, и жена тоже на их вкус, Гвидон живет чужим, заемным умом, и не плохо, надо сказать, живет, совсем не тужит. Проект, как говаривали в приснопамятные времена в советских НИИ, — цельностянутый. В конце концов разоблачены, покаялись, распущены по домам, поскольку не представляют уже никакой опасности — ребяческим снам поэзии чужда мстительность.

Богатырские подвиги князя Гвидона анекдотичны: не сарацина спешивает мечом во чистом поле, не чудищу поганому отсекает дышащие огнем головы, а (молвить конфузно) в насекомьем зраке торжествует над двумя тетками. Что с того! Он назван богатырем — этого нам довольно. И он подстрелил вредного коршуна — Бентама. Разве это не настоящий подвиг! Пораженный стрелой героя, тот скончался в 1832-м — в год публикации сказки.

Когда-то, в далекие советские времена, в конце, кажется, шестидесятых, в Берлине на международной лингвистической конференции был одним московским старателем науки прочитан компаративистский доклад: автор сравнивал современные частотные словари — русский и немецкий. По всему выходило, что совсем разные семантические блоки тяготеют к началу двух списков. В русском: «подвиг», «героизм», «бой», «верность», «мужество», «отвага», «самопожертвование» и далее в том же роде, само собой, я ставлю по памяти, наобум, идею помню, детали, столько лет прошло, выветрились. Сегодня здесь непременно оказалась бы и «духовность». В немецком же: «трудолюбие», «аккуратность», «исполнительность», «ответственность», «организованность» — одним словом, скучный квадратный Ordnung. И тогда, и сейчас никакой «духовности». В самом деле — какая у германцев духовность?! Вся, какая ни есть, в России.

Короче, русский ряд — богатырский, немецкий — поваровски-ткаческий. Сдержанные гедеэровские коллеги наградили доклад негромкими аплодисментами, что для академической аудитории большая редкость.

 

 

Иван Гермогенович, естествоиспытатель

 

…И вот в 1940 году пришло ему в голову написать роман «Небесный гость» — о марсианах, посетивших СССР, и что они там увидели. То бишь с остранением. Написав очередную главу, вкладывал в конверт и посылал своему единственному читателю — не гнался за числом, ему и одного было довольно, потому что этот один был очень, очень качественный, стоил всех прочих читателей вместе взятых. Адрес был такой: Москва, Кремль, товарищу Сталину. И предварил свой роман таким вот письмом:

 

Дорогой Иосиф Виссарионович! Каждый великий человек велик по-своему. После одного остаются великие дела, после другого — веселые исторические анекдоты. Один известен тем, что имел тысячи любовниц, другой — необыкновенных Буцефалов, третий — замечательных шутов. Словом, нет такого великого, который не вставал бы в памяти, не окруженный какими-нибудь историческими спутниками; людьми, животными, вещами.

Ни у одной исторической личности не было еще своего писателя. Такого писателя, который писал бы только для одного великого человека, Впрочем и в истории литературы не найти таких писателей, у которых был бы один-единственный читатель.

Я беру перо в руки, чтобы восполнить этот пробел.

Я буду писать только для Вас, не требуя для себя ни орденов, ни гонорара, ни почестей, ни славы^[1].

 

Нет, ребята, я не гордый. Не загадывая вдаль, так скажу: зачем мне орден? Я согласен на медаль. И слал товарищу Сталину главу за главой.  А обратного адреса не указывал. То есть единственный читатель не мог бы даже поблагодарить. Если бы ему пришло в голову. Семь глав послал. А потом к нему пришли вежливые человеки, можно только удивляться, что долго шли (пять месяцев), и он отправился в дальний лес на 15 лет. Звали несостоявшегося личного писателя товарища Сталина Ян Ларри (1900 — 1977). Прочел товарищ Сталин роман или нет — темна вода во облацех. Если прочел, судя по всему, роман ему не очень понравился. Во всяком случае, первые семь глав.

 Впрочем, все это только присказка, не имеющая отношения к дальнейшему. Ян Ларри много чего написал, все написанное представляет сегодня интерес только для историков и литературоведов — обычная судьба подавляющего большинства сочинений, даже и вдохновенных. Есть, правда, среди книг Ларри одно исключение — зато какое, ведь ему удалось написать бестселлер на все времена: «Необыкновенные приключения Карика и Вали» (1937) — о детях, по случайности выпивших научный напиток, уменьшивший их до размера козявок, даже козявочек, и об их приключениях на болоте в суровом мире насекомых, где все друг друга едят. Да что я рассказываю?! Вы наверняка знаете. Сельма Лагерлеф написала учебник по географии, Ян Ларри — по энтомологии. Оба преуспели. Множество изданий, переводов, и экранизации, естественно, есть. А сколько еще будет!

Из этого занимательного ларриевского учебника я хочу прочесть с вами только одну сцену. Дети, Карик и Валя, — приходят к профессору Ивану Гермогеновичу — присутствовать при научном опыте уменьшения размера кролика. Иван Гермогенович на минутку отлучился, и дети сели в кабинете — ждать великого естествоиспытателя, не дождались и сами стали, по дурости, подопытными кроликами. Вот как это было:

 

— А в какой банке вкусная жидкость? — спросила Валя. — Ты сказал, что Иван Гермогенович придумал вкусную жидкость.

— Ой, Валька, — строго сказал Карик, — лучше отойди от стола и ничего не трогай!

— Я не трогаю! — вздохнула Валя и придвинулась совсем близко к высокому узкому стакану, который был наполнен доверху золотистой жидкостью. Со дна стакана поднимались маленькие светящиеся пузырьки и беззвучно лопались на поверхности. Жидкость, похожая на газированную воду, наверное, была такая же прохладная. Валя осторожно взяла высокий стакан. Он был холодный как лед. Она поднесла стакан к лицу и понюхала. Вода пахла персиками и еще чем-то незнакомым, но очень, очень вкусным.

— Ой, как хорошо пахнет! — закричала Валя.

— Поставь на место! — сказал сердито Карик. — Ничего не трогай. Может быть, это отрава. Отойди от стола. Слышишь?

Валя поставила стакан на место, но от стола не отошла: жидкость так хорошо пахла, что хотелось понюхать ее еще раз.

— Валька, отойди, — сказал Карте. — А то я маме скажу. Честное пионерское!

Валя обошла вокруг стола, посидела в кресле, но скоро вернулась обратно и нечаянно очутилась опять перед стаканом.

— А знаешь, Карик, это же газированная вода! — сказала она, и вдруг ей так захотелось пить, будто весь день она ела копченые селедки.

— Не трогай! — крикнул Карик.

— А если мне хочется пить? — спросила Валя.

— Иди домой и пей чай.

Валя ничего не ответила. Она подошла к окну, посмотрела вниз, а когда Карик отвернулся, быстро подскочила к столу и, схватив стакан, отхлебнула немножко.

— Вот вкусно-то! — прошептала Валя.

— Валька, ты с ума сошла! — закричал Карик.

— Ой, Карик, как вкусно! Попробуй! — И она протянула стакан брату. — Холодная и очень вкусная… Никогда такой не лила.

— А вдруг это отрава? — сказал Карик, недоверчиво посматривая на жидкость.

— Отрава бывает горькая, — засмеялась Валя, — а это очень вкусное.

Карик переступил с ноги на ногу.

— Наверное, дрянь какая-нибудь! — сказал он, нерешительно протягивая руку к стакану.

— Совсем не дрянь. Попробуй. Пахнет персиками, а на вкус как ситро. Только еще вкуснее.

Карик оглянулся по сторонам. Если бы в эту минуту вошел профессор, у него с Кариком, пожалуй, произошел бы очень неприятный разговор. Но в кабинете была только Валя, поэтому Карик торопливо отпил несколько глотков и поставил стакан на прежнее место.

— А ведь, правда, вкусно..! — сказал он. — Только больше не пей, а то Иван Гермогенович заметит^[2].

 

А дальше вкусная жидкость начинает действовать — с сокрушительными последствиями.

Собственно, я хотел бы поставить в соответствие этому тексту другой, содержательно очень похожий:

 

И увидела женщина, что дерево хорошо для пищи и что оно приятно для глаз и вожделенно… и взяла плодов его и ела, и дала также мужу своему, и он ел.

 

Быт. 3:6.

 

Ровно то же самое. Различия непринципиальны. Очередная аранжировка истории грехопадения. Разве что обошлось без змея. Здешняя Ева-Валя сама прекрасно справляется. В живописи Возрождения змей нередко изображается с женским лицом. Про запах в Библии ничего не сказано, но это как бы подразумевается, а в одном еврейском комментарии прямо говорится: пахло волнующе.

Дети нарушают запрет и утрачивают рай, оказавшись в жестоком мире, не оставляющем шанса на спасение. Естествоиспытатель Иван Гермогенович встает на путь, говоря языком богословия, кенозиса: в буквальном смысле умаляется, умаляется даже и до козявочки, приносит себя в жертву и спасает детей. Жертва не принята — все-таки это детская книжка, в которой все, как положено, кончается хорошо.

 

И сказал [Бог]: не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть?

Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел.

И сказал Господь Бог жене: что ты это сделала? Жена сказала: змей обольстил меня, и я ела.

Быт. 3:11 — 14.

 

Адам перекладывает вину на Еву, но в конечном счете на Всевышнего. Женщина винит змея.

Аналогичное обсуждение у Ларри:

 

— Ну, а теперь, друзья мои, скажите мне: кто разрешил вам хозяйничать в моем кабинете?

Ребята опустили головы.

 — Ах, молчите! Вы разучились разговаривать?

Ребята вздохнули. ...[н]есчастные, они стояли перед профессором, не смея взглянуть на него.

Карик так низко опустил голову, что его подбородок уперся в грудь.

И вдруг Валя захохотала:

 — Ой, Иван Гермогенович, какой вы смешной в этих... веревках. Зачем вы так обмотались?^[3]

 

В отличие от своих прародителей, Карик и Валя вины своей не отрицают и ни на кого не перекладывают. Не сдал Карик Валю. Стыдно бедным детям. Если в Библии разбор полетов происходит еще в раю, то в ларриевском энтомологическом эпосе уже за его пределами — дети не только вкусили запретный плод, но и в полной мере ощутили послевкусие.

Все-таки сколь ловко и непринужденно разрешает Валя ужасную моральную ситуацию. Совсем кроха, никто не учил, а действует как опытная женщина, переводя разговор в безопасную колею. Более о вине детей милосердный автор не упоминает. Впрочем, по большому счету его интересуют не дети, а насекомые.

Еще параллель:

«И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные, и одел их»  (Быт. 3:31) — Иван Гермогенович тоже мастерит нагим, изгнанным из рая детям одежды, но только из паутинки, которую не сведущая в энтомологии Валя приняла поначалу за веревку.

Из биографии Ларри (Википедия):

 

Ян Ларри родился 15 февраля 1900 в Риге, осиротел рано — в возрасте девяти лет — и с тех пор бродяжничал, работал учеником часовщика и официантом в трактире. Во время Первой мировой войны был призван в царскую армию, после Великой Октябрьской Революции перешел на сторону Советской власти, в Красной армии воевал в Гражданскую войну.

После демобилизации работал в газетах Харькова, Ленинграда, Новгорода. Окончил биологический факультет Ленинградского государственного Университета, аспирантуру Всесоюзного НИИ рыбного хозяйства. Работал директором рыбного завода.

 

«Великая Октябрьская Революция» — все с повышенных букв, нынче редко когда встретишь: глаз отдыхает. Это я к тому, что, судя по биографии, Библия вряд ли была настольной книгой Ларри, о, вряд ли. И когда он писал свой бестселлер, то, надо полагать, вовсе о Библии не помышлял, идея интертекста просто не могла бы прийти ему в голову.

Естественно тут вспомнить об архетипах коллективного бессознательного.

Ну и — текст ведь сам по себе не существует: каждый читатель неотрефлектированно включает его в свой собственный контекст, поэтому, читая одно и то же, читаем, в сущности, разное. Так что Библия на моей совести — Ларри за нее ответственности не несет.

 

 

Vem ar du, mr karlson?

 

Некоторые, расхожая мысль, полагают Карлсона фантомом, порожденным одиночеством Малыша. Чему немало способствует образ знаменитого советского мультфильма: печальный мальчик с большими печальными глазами. Тем эти визуализации нехороши, что навязывают маленькому читателю (взрослые не менее впечатлительны) готовый образ, чем убедительней, тем хуже для читателей, нечитавших зрителей уже ничто не спасет.

Мечта Малыша о собаке рушится, и тут является Карлсон — иллюзорное замещение собаки. Казалось бы. Однако же осуществление мечты: собака, вот она, — не приводит к исчезновению Карлсона. Значит, этот живущий на крыше гость отвечает иной потребности, никак с наличием или отсутствием собаки не связанной.

Ну, конечно, Малышу, как каждому человеку, порой бывает одиноко, но это так, эпизодами, в общем и целом «...быть Малышом чудесно. Ведь Малыш — любимец всей семьи, и каждый балует его, как только может». С этих закавыченных слов книга, в сущности, начинается, своего рода преамбула — как можно не заметить? Мама не работает, всегда при мальчике, любящая, заботливая, понимающая мама, и папа хорош тоже, старшие брат и сестра Малыша любят и даже не слишком тиранят, счастливая судьба младшенького, именно что не второго, а третьего, а если порой и подначивают, он в состоянии за себя постоять, вполне себе контактный мальчик, школьные друзья, идеальные, в сущности, школьные друзья, мальчик и девочка, всегда есть с кем поболтать, подраться, поиграть, даже подумывает, не жениться ли ему со временем на подружке. Родители балуют Малыша вкусненьким, дорогими игрушками, покупают собаку, вначале не склонны, но чего не сделаешь для любимчика, это не вместо общения, а вместе, готовы взять в морское путешествие, любой мальчик может только мечтать, и очень, очень снисходительно смотрят на разрушительные забавы, в которые ввергает Малыша неугомонный Карлсон.

В какой-то момент Астрид Лингрен отправляет родителей и брата с сестрой куда-то на луну, но это не для печального одиночества героя, а чтобы обеспечить оперативный простор для игр с иными персонажами: фрекен Бок и дядей Юлиусом.

Счастливый жребий у этого Малыша! У него есть все, о чем можно только мечтать, теперь вот и собака есть, но если Малыш не такое уж несчастное и одинокое существо и, соответственно, Карлсон не заместитель собаки, то кто он, Карлсон?

У Карлсона есть на этот вопрос клишированный ответ: он в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил, красивый и умный, он лучший в мире (вписать нужное), то есть лучший в мире во всем.

В сущности, Астрид Лингрен устраивает Малышу психоаналитический сеанс. Карлсон — подсознание славного воспитанного мальчика, хорошо усвоившего, что можно, что нельзя, что должно, категорический императив вытесняет в подполье все запретное, все бессознательно желанное. И вот оно вылетает Карлсоном — абсолютным эгоистом и нарциссом, ни в чем не знающим ограничений, хвастуном, задавалой, вралем, трусом, воришкой, врединой, обжорой, предателем, сознание совершенной правоты и превосходства. И еще — у него нет совести, совсем нет, чувства вины, раскаяния, эмпатии напрочь нет, все позволено, живет по своей по глупой воле, не тужит, тварь неблагодарная, а не дрожащая, чистой воды Наполеон, мне сейчас только в голову пришло, Карлсон — пародия на Наполеона, такой же победительный, маленький, толстенький и в белых штанах, пусть мир провалится («пусть все кругом горит огнем»), а чтоб мне плюшку и тефтельку, поэтому жизнь Карлсона восхитительно легка.

Настолько легка, что он летает.

А Малыш не может, совершенно не приспособлен, нереализуемая мечта, не может летать, не может ничего такого, что может Карлсон. Придуманный на нашу голову Кантом категорический императив вяжет Малыша по рукам и ногам, а придуманный на нашу голову Ньютоном закон всемирного тяготения обрезает ему крыла. Между тем Карлсон Канта с Ньютоном в голову не берет, даже не знает, где они живут, — во всяком случае, не на его крыше.

Карлсон преподает Малышу важный урок: в умении читать-писать никакого проку, сказочно обогатиться можно не ударив палец о палец, жать можно, да что там можно, должно, где не сеял, любишь кататься, саночки возить не обязательно, пущай Кант возит:

 

олегу нравится кататься

а глебу саночки возить

и без дебильных поговорок

ребятам здорово вдвоем.

 

© ffairhair.

 

Я бы написал «весело», но и «здорово» тоже хорошо.

Малыш пребывает в каком-то наваждении-обалдении-очаровании-обожании, влюблен, влюблен, влюблен, потерял голову, все готов претерпеть, все готов отдать, лишь бы быть рядом и восхищаться этим чудовищем. А тот вступает в отношения на условии полного доминирования, толстенький самоупоенный безответственный альфа-самец, влечет Малыша на крышу, где так легко оступиться и полететь вниз с ускорением, придуманным на нашу голову Ньютоном, у Малыша сердце замирает, прекрасно и страшно вместе, мама в ужасе.

Зато с Карлсоном весело.

Зато Карлсон большой энтузиаст и затейник.

Зато в Малыше, когда он сидит с Карлсоном на крыше, пробуждается поэт и художник, он видит сверху вечерний Стокгольм, каким никогда бы не увидел его без Карлсона. Это потому, что у поэтов и художников никакой совести, живут по своей глупой воле, летают и безобразничают.

Жизнеописание Малыша и Карлсона завершается скромной оргией на крыше с пальбой из пистолета, и гульба, и пальба, и песня, содержащая жизненную программу, столь соблазнительную для охмуренного Карлсоном Малыша, впрочем, не только для Малыша, мне тоже нравится, но совершенно не приемлемую для его семьи — законной наследницы протестантской этики:

 

Пусть все кругом

Горит огнем,

А мы с тобой споем:

Ути, боссе, буссе, бассе,

Биссе, и отдохнем.

Пусть тыщу булочек несут

На день рожденья к нам.

А мы с тобой устроим тут

Ути, боссе, буссе, капут,

Биссе и тарарам.

 

Я бы написал «на день рожденья нам», но и «к нам» тоже хорошо.

Фонетика в этой песне определенно служанка серафима.

Серафим — Карлсон.