ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

Литературная премия Александра Солженицына 2014 года вручена Ирине Бенционовне Роднянской «за преданное служение отечественной словесности в ее поисках красоты и правды, за требовательное и отзывчивое внимание к движению общественной мысли на фоне времени».

Ирина Бенционовна много лет проработала в журнале «Новый мир». Редакция журнала присоединяется к поздравлениям лауреата.

В рубрике «Премия» публикуются выступления на вручении премии Солженицына: членов жюри премии — Людмилы Сараскиной и Павла Басинского, а также литературоведа Андрея Немзера. Завершает публикацию ответное слово Ирины Бенционовны Роднянской.

Сараскина Людмила Ивановна — историк литературы. Родилась в г. Лиепая (Латвия). Доктор филологических наук. Главный научный сотрудник Государственного института искусствознания. Автор многих книг, в том числе «Солженицын» (2009), «Достоевский» (2011), «Солженицын и медиа в пространстве советской и постсоветской культуры» (2014). Лауреат премий «Большая книга» и «Ясная Поляна». Постоянный член жюри премии Александра Солженицына. Живет в Москве.

Людмила Сараскина

*

В ПОИСКАХ КРАСОТЫ И ПРАВДЫ

Выступление на церемонии вручения Литературной премии Александра Солженицына

Уважаемые гости! Дорогие друзья!

Литературная Премия Александра Солженицына 2014 года присуждена Ирине Бенционовне Роднянской «за преданное служение отечественной словесности в ее поисках красоты и правды, за требовательное и отзывчивое внимание к движению общественной мысли на фоне времени».

Жюри поручило мне прокомментировать наше солидарное решение перед столь представительным литературным собранием, назвав наиболее выразительные факты, обозначив существенные аргументы, приведя свидетельства и признания.

Судьба Ирины Бенционовны, замечательного русского литератора, позаботилась, чтобы после восточноукраинского Харькова, где она родилась, после города Сталинска (ныне Новокузнецк Кемеровской области), где она поступила в школу, после буковинских Черновцов (юго-запад Украины), где было завершено ее среднее образование, случилась наконец Москва, где она поступила в Московский библиотечный институт (ныне Институт культуры) и успешно окончила его. Москва — как у чеховских героинь — была осознанной целью и горячим стремлением нашего лауреата. «Я, — рассказывает Ирина Бенционовна в своем эссе „Прожитие жизни”, — рвалась прочь из этого прелестного австро-венгерско-румынско-гуцульско-еврейского городка, воображая его мещанским, а все окружение — нестерпимо пошлым, и, с благословения родителей, отправилась искать счастья в Москву. До 8-го класса я мечтала о профессии химика, начитавшись научно-популярной литературы об открытии новых элементов; но потом увлеклась русской классикой и чтением Белинского и вознамерилась стать литературным критиком»^[1].

И вот еще одно ее чрезвычайно важное признание: «Меня от рождения и даже до него крепко вписали в отечественную историю, и она мне остро небезразлична»^[2].

Обстоятельства и причины этого небезразличия стоит назвать особо.

Итак: дед по матери, народоволец, младший из группы Веры Фигнер, был приговорен к 20-летней каторге, но благодаря амнистии Николая II при его восшествии на престол срок юноше скостили до десяти лет. Бабушка-фельдшерица ездила в молодости на холерные эпидемии и получила грамоту от полтавского губернатора. Из дома политкаторжан в Харькове, где жила семья врача-эндокринолога Бенциона Борисовича Роднянского, — в 1938-м взяли деда и вскоре расстреляли. Много позже бабушку вызвали в органы и сказали, что муж расстрелян, но расстреляны и те, кто его расстрелял. «Утешили!»^[3] — горько иронизирует Роднянская, рассказывая историю своей семьи.

Годы ежовщины, военная эвакуация, кампания против «космополитов» — все это знаковые моменты «прожития жизни» нашего лауреата. Такие моменты ее быстро учили: школьница, которая в четырнадцать лет с энтузиазмом вступила в комсомол, уже через несколько лет, студенткой, рвалась на похороны вождя, «движимая звериным любопытством и не испытывая ни малейшей скорби»^[4]. К двадцати годам она явственно ощутила себя отщепенкой, внутренней эмигранткой, вторым Климом Самгиным — дипломная работа была написана как раз по этому роману М. Горького. Ее попытки продолжить образование в других учебных учреждениях не раз пресекались из-за пресловутой пятой графы, но государственный антисемитизм она воспринимала как одну из второстепенных граней государства и «травмирована была не слишком»^[5].

При всем том выпускнице библиотечного института, куда за «космополитизм» были в конце сороковых сосланы многие достойные преподаватели, замечательно повезло: здесь, в студенческом научном обществе, начались ее литературно-критические опыты, среди которых — доклад об «Оттепели» Ильи Эренбурга. Этот доклад волею случая попал в руки тогдашнего руководства «Литературки», и ей была заказана рецензия на тогда только что вышедшую сатирическую повесть Сергея Залыгина «Свидетели» — про благодушных обывателей, избегающих активного участия в жизни страны.

Свой литературный стаж Ирина Бенционовна отсчитывает именно от этого газетного подвала 1956 года. И, конечно, от читательской конференции по роману В. Дудинцева «Не хлебом единым», которую она сумела организовать в Сталинске, где после окончания вуза по распределению работала библиотекарем. Там, во Дворце культуры Кузнецкого металлургического комбината, она впервые увидела, каким мощным может быть выплеск народного недовольства; там ощутила, какое оно, состояние счастливого бесстрашия.

Замечу, что дебют Ирины Бенционовны по времени совпал с выступлениями Н. С. Хрущева на ХХ съезде. «Так что и я, — признается Роднянская, — принадлежу к „детям ХХ съезда”, но лояльной к послесталинскому строю с его „восстановлением ленинских норм” не стала»^[6].

Неизменная лояльность, вернее сказать, преданность, приверженность Ирины Бенционовны всегда была направлена только к горячо любимой отечественной литературе. Определяя, однако, профиль своей литературной профессии и свое место в ней, Роднянская не раз утверждала, что она не писатель, не поэт, не филолог, не литературовед, хотя в филологию, в историю русской литературы и даже в философию и в стиховедение совершала спорадические вылазки.

Кто же все-таки Ирина Бенционовна — на взгляд беспристрастного современника? Так или иначе, мне придется оспорить ее непритязательные отрицания.

Безусловно, Ирина Бенционовна — прежде всего критик. Она выбрала для себя эту профессию, вдохновившись даром и пафосом неистового Виссариона Белинского, которого всегда считала блестящим критиком. Но не только Белинский стал для нее путеводной звездой: в своем критическом творчестве она ориентируется на классическое определение Пушкина. Цитирую черновую заметку 1830 года: «Критика — наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусств и литературы. Она основана на совершенном знании правил, коими руководствуется художник или писатель в своих произведениях, на глубоком изучении образцов и на деятельном наблюдении современных замечательных явлений»^[7].

И в той мере, в какой критика есть наука, а не праздный разговор о литературных мимолетностях, Роднянская — и филолог-исследователь, и литературовед, и стиховед, и писатель. И еще несомненный ценитель красоты, ибо, по замечанию Пушкина, «кто в критике руководствуется чем бы то ни было, кроме чистой любви к искусству, тот уже нисходит в толпу, рабски управляемую низкими, корыстными побуждениями. Где нет любви к искусству, там нет и критики. Хотите ли быть знатоком в художествах? <...> Старайтесь полюбить художника, ищите красот в его созданиях»^[8].

Конечно, за два столетия формула Пушкина претерпела множество трансформаций, так что критика успела побывать и разновидностью филологии, и жанром социальной публицистики, и чем-то вроде члена экспертной комиссии по художественной словесности. Об Ирине Бенционовне нельзя сказать, что она — критик-мономан, избравший для себя один-единственный сегмент литературного пространства. В ее лице мы имеем дело с компетентным критиком-универсалом, которому доступны самые разные явления словесной культуры, как классической, так и современной; к тому же она владеет даром свободного высказывания в любом повествовательном ключе — от строгого академизма до прихотливого импрессионизма.

Литературная репутация Ирины Бенционовны необычайно высока — ее справедливо считают неподкупным экспертом-ценителем «чистой красоты» в словесном искусстве, признанным мастером из узкого круга знатоков «неразвлекательной» литературы высокого класса. Несколько смущаясь, она признается: «Единственным интересом и задачей того, что я писала, было открывать истинную красоту и, значит, правду в свежих произведениях словесности, выделяя их из среды тех, что блещут ложными красотами и вольно или невольно лгут против истины, эстетической, жизненной и духовной»^[9].

Более двух десятилетий Роднянская служила в главном толстом журнале страны — «Новом мире» и руководила в нем отделом критики. Можно сказать, это ее альма-матер, как и другое родное издание — «Краткая литературная энциклопедия». Дебют в «Новом мире» состоялся еще в 1962-м и был замечен А. Т. Твардовским; в 1965 году Роднянскую приняли в Союз писателей. Выдача членского билета совпала с арестом Синявского и Даниэля, и она, свежий член Союза, написала в их защиту открытое письмо. Тогда этот ее поступок прошел без видимых последствий, однако ее то печатали, то не печатали, то «пропускали», то «не пропускали». Ее упрекали в «абстрактном гуманизме», ругали за восхищение Генрихом Бёллем. Но ей везло: те пять лет (1971 — 1976), когда Роднянская сотрудничала с академическим Институтом научной информации по общественным наукам, дали ей возможность близко познакомиться с зарубежными трудами по социологии и политической философии, и это стало важным этапом ее самообразования.

А вот те два десятилетия, когда Ирина Бенционовна служила в «Новом мире», она называет припозднившимся счастливым временем ее жизни. Многое из написанного ею, новомировским критиком, вошло позже в интереснейшие сборники: «Художник в поисках истины» (1989)^[10], «Литературное семилетие» (1994)^[11], двухтомник «Движение литературы» (2006)^[12].

Надо сказать, что статьи Роднянской — будь то о русских классиках, которые определяют движение идей в литературе, или о творчестве современников, ушедших и ныне живущих, — Заболоцком, Платонове, Вампилове, Белове, Владимове, Битове, Маканине, Чухонцеве, Кушнере, Аверинцеве, Екимове — воспринимались литературным сообществом с большим воодушевлением. Филологическая пристальность, объемность мысли, неподдельная искренность, смысловая наполненность, подлинная языковая свобода, исключительное доверие к художнику и щедрая благодарность ему за его дар — все это можно обозначить простой формулой: высокое искусство читать и понимать. Тексты Роднянской — это эталон критического бесстрашия и ответственности. Она никогда не была всего лишь информатором, торопящимся написать срочно в номер. Порой ее называли вызывающе старомодной (как правило, со знаком плюс) — ибо она не поддавалась искушению писать легковесно, не покупалась на модные литературные новинки, не соблазнялась сиюминутной телевизионной славой.

В своем кратком автобиографическом очерке Роднянская с необычайной скромностью упоминает о спорадических вылазках в историю русской литературы, в философию, в стиховедение, которые она будто бы невзначай совершала. Как же это, хочется возразить, спорадически, когда ее интерес к русской классической литературе и философии, к современной отечественной прозе и поэзии столь настойчив и систематичен, когда поиск красоты и правды в художественном слове и в общественной мысли всегда руководит и управляет ее творческими устремлениями, когда задача обнаружить и назвать ложную красоту и псевдоистину всякий раз оказывается новым стимулом для работы критика, категорическим императивом!

Одной из таких удивительных «вылазок» стала книга «Мысли о поэзии в нулевые годы» (2010)^[13]. В этой книге автор рассказывает о самых важных для себя поэтах — Олеге Чухонцеве и Олесе Николаевой, Борисе Херсонском и Владимире Губайловском, и не только о них; на материале литературы и средствами стиховедческого инструментария автор размышляет о вечности, о большом и малом времени, о свободе от Истории и сиюминутных идеологий, о вере и неверии, о возможном и невозможном.

Опровергну последнее отрицание Роднянской: «Я не поэт...» Только истинный поэт мог собрать и переиздать великолепный «Поэтический словарь»^[14] Александра Павловича Квятковского, рассказать о нем самом, о его «окрыленности восторгом перед красотой»^[15], дополнить книгу перепиской стиховеда Квятковского и математика, академика Андрея Николаевича Колмогорова и показать яркий образец диалога двух замечательных умов.

Важнейшей работой последнего времени стал для нашего лауреата сборник «К портретам русских мыслителей» (2012)^[16], составленный из ее собственных статей, очерков философа Р. А. Гальцевой, а также исследований, написанных ими совместно. Занятия русской религиозной философией оказались для Ирины Бенционовны ничуть не менее важным направлением, нежели критика, и совершенно закономерным для ее творческих и человеческих запросов. Задача книги, как ее видели авторы, — показать в обновленном ракурсе многих ведущих лиц отечественного философствования, обозначить их духовный масштаб, их христианское измерение. Здесь — Владимир Соловьев, Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Лев Шестов, Павел Флоренский, Семен Франк, Георгий Федотов. Ко всему прочему, это еще и очень личная книга. Так, открывая для себя произведения о. Сергия Булгакова, чьи мысли обращены к исторической трагедии человечества (в сборнике ему посвящены девять очерков), она видит в нем дерзновение и смирение, как раз в нужной ее душе пропорции. Ирина Бенционовна называет Булгакова «чернорабочим истины»^[17], и кажется, что в этом определении есть много от ее собственной литературной миссии. Показательно, что вехами на пути к вере у нашего лауреата были и Бердяев, и Достоевский, и Генрих Бёлль, и отвращение к коммунистической идеологии.

Роднянская часто говорит о радости критика, нашедшего достойные точки приложения для своей рефлексии. Она всегда верна своим литературным авторитетам, но по-молодому открыта и новым именам. Я с большим сочувствием узнала, что Роднянская чрезвычайно ценит романы-памфлеты Виктора Пелевина, считая этого писателя вовсе не производителем масскульта, а художником, обладающим почти пророческим воображением и почти свифтовским сатирическим даром. Особая читательская чуткость Роднянской распространяется и на события современной политической истории: пусть ее прочтения не всегда бесспорны, но в них неизменно присутствуют искренняя тревога и боль за происходившее в прошлом и происходящее сегодня. Вызывают уважение отважные опыты Роднянской в жанре актуальной публицистики; назову хотя бы недавнюю аналитическую статью о деятельности «Изборского клуба» («изборского ордена», как называет этот клуб Ирина Бенционовна) в его борьбе с «орденом интеллигенции», терпящим поражение за поражением^[18].

Наше настоящее Роднянская воспринимает как время экзистенциальных решений, когда каждый должен жить на свой страх и риск, самостоятельно разбираться в сложностях мира и искать свою дорогу.

Жюри Литературной премии Александра Солженицына сердечно поздравляет Ирину Бенционовну с заслуженной наградой. Хочется пожелать ей в наше тревожное время не выпускать пера из рук, ощущать вкус к жизни на острие событий, открывать новые литературные имена и радоваться, если за ними стоят красота и правда.

-----------------------

Басинский Павел Валерьевич родился в 1961 году в г. Фролово Волгоградской области. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Литературовед, критик, прозаик. Автор многих книг, в том числе «Лев Толстой: бегство из рая» (2010), «Страсти по Максиму» (2011), «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой» (2013). Лауреат премии «Большая книга». Постоянный член жюри Литературной премии Александра Солженицына. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Павел Басинский

*

ОСОБАЯ ПОЗИЦИЯ

Ирина Бенционовна Роднянская — фигура многогранная и при всей ее личной скромности и непубличности сделала много: в литературоведении, популяризации философии, литературной критике. А период ее руководства отделом критики «Нового мира» я считаю расцветом критики этого журнала, вторым, может быть, после расцвета критики «Нового мира» 1950 — 1960-х годах.

Я счастлив, что мне довелось в то время печататься в «Новом мире» и общаться с Ириной Бенционовной.

Сегодня критика находится, на мой взгляд, в кризисном состоянии. Это происходит оттого, что критика перестала справляться с литературным процессом. Хорош он или плох, этот процесс, но он существует, он сложный, пестрый, меняющийся, а у критики как будто бы нет инструмента для описания этого процесса.

Но главная проблема заключается в том, что инструментом для описания процесса является сам критик. В этом плане я считаю абсолютно точным название книги Сергея Чупринина «Критика — это критики». Более точной формулировки критики я не знаю, хотя их существует много.

Критика — это критики. И сегодня есть ощущение, что нет фигуры, которая способна быть адекватной литературному процессу, охватить этот процесс, выявить какие-то его узловые точки и дать его описание. Для меня в 90 е годы Ирина Бенционовна и представлялась таким критиком, которая была способна связать воедино этот процесс и дать о нем какое-то представление. А 90-е годы — очень сложное время.

Интересно, что она начинала в критике достаточно рано, но по-настоящему вошла в нее в конце 80-х — 90-е годы, когда недостатка в критиках не было. Это было удивительное время, когда еще активно работали критики старшего поколения и пришло много критиков нового, моего поколения, которые печатались в основном в газетах (это был расцвет газетной критики: и «Литературка», и «Независимая газета», и «Сегодня», и «Коммерсант»). Да и журнальная критика была разнообразной. Но фигура Ирины Бенционовны, безусловно, выделялась и здесь. И вот почему.

На мой взгляд, главным недостатком критиков старшего поколения в то время было то, что они не принимали того, что пришла новая литература, что литературная ситуация изменилась. Я помню, как один очень известный поэт на церемонии вручения «Русского Букера» обратился к Вячеславу Курицыну со словами: «Ну, как поживает русский постимпрессионизм?» То есть ему было все равно: постимпрессионизм, постмодернизм… Критики старшего поколения старались делать вид, что ничего существенного в литературе не поменялось. Ну, изменились условия, появилась свобода слова, да, — а вот так чтобы принципиально… нет. Появились какие-то Пелевин и Сорокин, но разве это принципиально новые писатели? Нет…

Для критиков старшего поколения очень важной была апелляция не только к профессиональному читателю, а к читателю широкому. Этим они, в общем-то, и отличались от нашего поколения. И занимая такую позицию, они в известной степени теряли этого читателя, потому что этот читатель уходил к новым писателям: к тому же Сорокину, к тому же Пелевину...

У критиков моего поколения был другой недостаток: нас не очень волновало мнение широкого читателя, нас интересовало цеховое мнение: мы вращались в своем кругу, мы писали так, что это было понятно нам самим, людям из литературной среды, было понятно участникам тех дискуссий. Со временем и этот круг читателей — внутрицеховой, внутрилитературный — тоже распадался, литература дробилась, и цельность диалога, понятность диалога в этой среде тоже терялись.

Ирина Бенционовна как-то в одном интервью сказала, что она «критик-дилетант». Это, конечно, лукавство, потому что она пришла в критику с огромными знаниями, с огромным научным аппаратом, но в этом была и своя правда в том смысле, что она пришла оценивать эту литературу как бы в одиночку. Вот она одна, она говорит: «Я просто высказываю свое мнение о тех или иных фигурах». В ее статьях того времени не было самоуверенности, самонадеянности… Это был одинокий пытливый анализ и попытка понять, что это за писатель новый явился, что с ним происходит и что он принес в литературу.

В этом контексте упомянутая фигура Пелевина очень любопытна, потому что для критика поколения Роднянской, конечно, выступить «за» Пелевина — это был поступок. Пелевин воспринимался скорее как раздражающий фактор и критиками старшего поколения, и многими критиками моего поколения, которые придерживались более традиционных ценностей. И вдруг Ирина Роднянская пишет очень интересную статью о «Generation „П”», где исследует Пелевина, что было неожиданно, как некую интеллектуально-духовную фигуру. И с этой же точки зрения, хотя уже более скептически, она оценивает его роман «S.N.U.F.F.» в одной из последних статей.

В этом была неожиданность, в этом была и ее особая позиция. Ей был внятен и язык нового поколения, и традиционные ценности. И эта позиция, такого пытливого, спокойного, а с другой стороны, очень субъективного и страстного анализа, была очень притягательна в ее статьях 90-х, а потом 2000-х годов. Недавно я перечитал ее статьи и увидел, что они не утратили своего значения, они читаются и сегодня вполне актуально.

Я искренне поздравляю Ирину Бенционовну с этой заслуженной наградой. Критиков вообще мало, у них нет своих премий, их очень редко награждают, а критик — это куда более редкий талант, чем талант писателя: крупных писателей много, крупных критиков очень мало.

-----------------------

Немзер Андрей Семенович — литературовед, кандидат филологических наук. Родился в 1957 году в Москве. Ординарный профессор факультета филологии Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики».

Андрей Немзер

*

«ВЕРХ НАД КОНЕЧНЫМ ВОЗЬМЕТ БЕСКОНЕЧНОЕ…»

Как ни странно, я могу точно назвать обстоятельства места и времени, при которых для меня обрело особый смысл имя сегодняшнего лауреата. То есть читал-то я какие-то работы Ирины Бенционовны и раньше (да, видно, невнимательно), а увидел-услышал ее впервые 21 декабря 1977 года, в Центральном доме литераторов, на дискуссии «Классика и мы», совершенно случайно — как заверяли ее инициаторы — пришедшейся на день рождения величайшего корифея всех наук вообще и литературоведения в частности. Адекватно передать истерически взвинченную атмосферу этого ристалища смог бы только тот писатель, что представил миру губернское «литературное утро» и последовавший за ним бал с «литературной кадрилью». Даже Зощенко и Булгакова тут, думаю, было б мало. Куда уж мне… Но свое — двадцатилетнего студента филфака — тогдашнее восприятие происходящего худо-бедно передать могу. Душно было неимоверно. Жутко. И вместе с тем болезненно смешно. Патологически неуютно. И чем дальше (действо тянулось долгонько!), тем тоскливей, противоестественней, безнадежней… Задним числом понимаю, что звучали в тот вечер и вполне разумные мысли, а биполярность зала и ораторов, словно бы выражающих настроения двух заранее означенных ярлыками групп, была кажущейся. Но уж слишком истово эта самая бинарность навязывалась, слишком уродливо сказывался контекст даже на вполне здравых суждениях, слишком силен был дух перекрестного раздражения, отнюдь не литературной злости. Постыдно тебя не отпускающей и не предполагающей продыху. Так что не надо объяснять, почему твердил я про себя, как заведенный, предсмертную реплику Меркуцио: «Чума на оба ваших дома!»

…Выступление Ирины Бенционовны началось другой цитатой: «Двух станов не боец, но только гость случайный…» Не буду врать: вдруг прозвучавшие горячо мною любимые строки А. К. Толстого не освободили меня от удушья вовсе. Но на несколько минут стало ощутимо легче. Грешен, плохо помню, о каких социокультурных сюжетах говорила в ЦДЛ Роднянская, какие имена и художественные явления анализировала, как спорила и/или соглашалась с выступавшими прежде. Тон, заданный стихами Толстого, строил музыку, которая была важнее конкретных решений. Позднее, читая статьи Роднянской, дискутируя с ней за всякого рода «круглыми столами» или просто разговаривая, я часто вспоминал не просто стихи Толстого, но то, как они прозвучали для меня на исходе 1977 года. Важны были и обреченность на «спор с обоими» станами, и мотив несносимой «пристрастной ревности» друзей, но всего важнее финальное заветное слово — честь. Для того чтобы отстаивать честь «знамени врага», надобно верить, что существует честь как таковая, что это не красивое словцо или устарелый фантом, а реальное и непобедимое человеческое свойство. И что таковым оно остается всегда, сколько бы идеологов ни придерживались на сей счет своего якобы «особого» — унылого и тривиального — мнения.

Для Роднянской честь — реальность. Как реальность для нее и другая многократно упраздненная категория — вкус. Не те вкусы, о которых вроде бы спорить заказано (хотя только этим мы все — по крайней мере, люди «письменные» — и занимаемся), не личные пристрастия (которые, между прочим, вовсе не обязательно ошибочны или ущербны; можно и в точку попасть!), а вкус как далеко не всегда достижимое, но безусловно сущее мерило, к которому мы сознательно или бессознательно стремимся. Подобно лермонтовскому Максиму Максимычу, я не люблю метафизических прений, а потому не рискну рассуждать о том, каким образом вообще связаны честь и вкус. Скажу другое: на неразрывном единстве чести и вкуса строится и весь интеллектуально-поэтический (простите, не люблю слова «творческий») мир Роднянской, и буквально каждая ее работа, будь то отклик на новейший «литературный факт», перечитывание классического шедевра, диагностицирование очередной идеологической хвори или гражданское суждение о мутациях политической атмосферы.

Не раз было уже говорено (например — сегодня, Л. И. Сараскиной, а сравнительно недавно — С. И. Чуприниным) о смысловой широте и жанровом разнообразии работ Роднянской. Надо обладать слишком большой самонадеянностью, чтобы выделять в корпусе ее сочинений нечто самое главное. Чем и почему, собственно говоря, размышления о современной прозе важнее, чем штудии по истории любомудрия, отклики на сегодняшние политические происшествия или что-нибудь еще? Сочинения Роднянской взаимосвязаны теснейшим образом, и связи эти не случайны, а глубоко системны: никакого звена тут не выдернешь. А все равно, хоть оно и неправильно, но смысловой центр отыскать хочется. На мой взгляд, это отношение Ирины Бенционовны к поэзии. Все истинное искусство прекрасно, вся живая литература замечательна, но у поэзии «особенная стать». Как и у поэтов, о чем Роднянская писала не раз и не два. В разных статьях, в разных контекстах напоминала она, в частности, слова Ахматовой о том, что поэт всегда прав. С понятной оговоркой, что поэт еще как бывает неправ, да только эта неправота ничтожнейшего из детей ничтожных мира не колеблет той высшей правды, что неотделима от священной жертвы, от назначения поэта. Роднянская наделена чудесным даром особого доверия к поэзии… (И поэтому — в скобках замечу — счастливы те ныне живущие поэты, о которых писала Ирина Бенционовна.)

Многие, наверное, помнят статью Роднянской «Возвращенные поэты». Была она опубликована в «Литературном обозрении» (1987, № 10). Заголовок прямо вырастал из контекста (были запрещенные, стали возвращенные), но, по-моему, выводил далеко за пределы этого преходящего контекста. Вот и мне хочется сказать о мотиве возвращенного поэта у Роднянской в несколько ином ключе. Отношения поэтов и их потенциальной аудитории всегда проблемны. Всегда, а не только сегодня. Всех поэтов (включая классиков), а не только тех, что впервые отдают свои заветные строки на растерзание публики (толпы, гражданского общества, корпорации критиков и доцентов, как бы «своего» цеха…). Назову четыре имени. Все это имена ушедших, классиков, статьи Роднянской о которых мне особенно дороги. (Ну, тоже, сказал, будто остальные не дороги!) Не в последнюю очередь потому, что во всех работах этих остро чувствуется усилие возвращения. Таковы статьи о Лермонтове, писавшиеся ровно в ту пору (исход 1970-х), когда Лермонтов перестал для литературного истеблишмента быть «начальником», «персоной», «фигурой». Вот Тютчев с Боратынским — это серьезно, а что по небу полуночи ангел летел, русалка плыла по реке голубой, невольник чести пал, оклеветанный молвой да ветка Палестины где-то там росла и цвела — так когда ж оно было? И к чему нам теперь эта затрепанная хрестоматия. В эту-то пору и появились две удивительных статьи о лирическом герое Лермонтова и его «ускользающем» демоне (Демоне). Примерно так же с Блоком. Ровно в тот момент, когда Блок был уже совсем канонизирован, когда наконец признала его власть (для чего, кстати, потребовались многолетние усилия), когда реакцией на свершившееся стало негласное, но отчетливо слышащееся ну, какой там Блок, мы о Мандельштаме говорить хотим, — появилась статья «Трагическая муза Блока», одна из самых тонких и точных работ об этом поэте, что мне довелось читать. Блока, как и Лермонтова, в ту пору начали либо аккуратно отодвигать в сторону, либо учить уму-разуму, ставить на вид всю его «декадентскую гниль», корить за непотребное поведение его своенравную музу. (Я, между прочим, сам был не без склонности к этому. Заявиться печатно не довелось, но чувствовал — и долго — примерно так.) Так вот, нам ли, тем ли, кто будет после нас и лучше нас читать Блока, статьей Роднянской поэт возвращается. Понятно, что со Случевским дело обстоит иначе. Он никогда «командных высот» не занимал и едва ли займет (кстати, Ирина Бенционовна и об этом тоже пишет), но его необходимость (отнюдь не равная бесспорному историко-литературному значению), его несуразная правота, его право на сердечное внимание (наше или опять-таки тех читателей, что будут лучше нас) в статье «Глубокая борозда» показаны и доказаны с замечательной мощью. Четвертое имя совершенно очевидно. Это, конечно, Заболоцкий. Можно лишь слезы лить (почти без самоиронии говорю) о том, что книга, над которой Ирина Бенционовна долго работала и о которой со светлой печалью вспоминает, осталось недописанной. Но и того, что сказано как в собственно «заболоцких» ее статьях, так и «заболоцких» эпизодах (а иногда — моментальных бликах), возникающих в других работах Роднянской, «томов премногих тяжелей».

Я все о том же. О вере в поэзию и поэтов. О сквозящем в каждой строке сознании правоты эгоцентрика Лермонтова, демонического Блока, затырканного и закомплексованного Случевского, не сбывшегося вполне (не ставшего «новым Пушкиным») Заболоцкого… Вот это мне всего у Роднянской дороже. Что не отменяет возможности любить и ценить другое. И спорить — с третьим или двадцать третьим. Радуясь, если (это не всегда случается) с годами понимаешь: права была Роднянская.

Ирина Бенционовна получает премию Солженицына. Для меня в этом нет ничего удивительного. Много лет назад, впервые услышав о том, что такая премия у нас появится, я подумал, что ее лауреатом непременно станет Роднянская. Вообще-то я не лишен пристрастия к гаданиям на кофейно-премиальной гуще — да и положено критику (а я в этой должности двадцать лет числился) прикидывать, кто какой награды удостоится. Но о премии Солженицына я в таком ключе никогда не размышлял. Просто знал, что раньше или позже Ирина Бенционовна будет награждена. Потому что иначе быть не может. И точно так же я не удивился, когда узнал о статье «Солженицын», которую Роднянская написала для «Краткой литературной энциклопедии» в 1969 году, когда автор «Одного дня Ивана Денисовича» уже стал абсолютно неупоминаемым лицом. Да, такая невозможная статья должна была быть заказана великой редакцией литературы и языка издательства «Советская энциклопедия». И — с очень высокой степенью вероятности — именно Роднянской. Своим умом добраться до этого «литературного факта» мне, увы, не удалось (хотя оснований для такой догадки или хотя бы гипотезы хватало), но когда тайное стало явным, у меня не было и минутного изумления. Читая и перечитывая статью в роли редактора вторых «Солженицынских тетрадей», я все время чувствовал: это невероятно, ибо естественно. Так же естественно, как существование чести и вкуса, как особая стать поэзии и вера в ее правоту.

Надеюсь, понятно, почему мне невозможно закончить свое приветственное слово иначе, как фрагментами не раз цитированного Роднянской и уже прозвучавшего сегодня стихотворения Алексея Константиновича Толстого «Против течения». Хочется прочесть его целиком, но речь и так затянулась, артистические мои навыки, мягко говоря, сомнительны, а текст, к счастью, многим памятен и всем доступен. Так что опущу первую строфу — о напастях середины XIX века, стимулировавших поэтический манифест Толстого, — и строфы, в которых говорится о временах еще более грозных, чем выпавшие поэту и нам с вами. Прочитаю строфы вторую и заключительную пятую.

Други, не верьте! Все та же единая

Сила нас манит к себе неизвестная,

Та же пленяет нас песнь соловьиная,

Те же нас радуют звезды небесные!

Правда все та же! Средь мрака ненастного

Верьте чудесной звезде вдохновения,

Дружно гребите, во имя прекрасного,

Против течения!

...................................

Други, гребите! Напрасно хулители

Мнят оскорбить нас своею гордынею —

На берег вскоре мы, волн победители,

Выйдем торжественно с нашей святынею!

Верх над конечным возьмет бесконечное,

Верою в наше святое значение

Мы же возбудим течение встречное

Против течения!

-----------------------

Ирина Роднянская

*

ОТВЕТНОЕ СЛОВО

Естественно, благодарю прежде всего премиальное жюри за честь, столь неожиданно и милостиво мне оказанную. Я осмелилась при жизни Александра Исаевича писать о нем лишь однажды, но с появления его имени еще до первой публикации, в самиздате, и впредь для меня не было большего авторитета, общественного и морального, и большего образца творческой мощи, нежели он. Однако в эти минуты мне положено размышлять о себе самой.

Когда в анкетах задается вопрос о профессии, я отвечаю: литератор, литературный критик, литературовед. Но если ответ требуется краткий, я останавливаюсь на втором из этих самоопределений. Потому что, чем бы я ни занималась впоследствии и наравне — вылазками в русскую классику и в вопросы поэтики или погружением с головой в нашу религиозную философию, куда ввела меня Рената Гальцева, — завязкой всему была актуальная критика. Люди предаются этому несколько странному занятию по-разному: кто-то из числа филологов внезапно чувствует потребность выйти, вооружившись своим опытом, навстречу текущему, кто-то из писателей и поэтов с годами влеком уже не к художественной фантазии, а к эссеистическому отклику на прочитанное. Мой же импульс был изначален.

Не стану распространяться насчет того, что критика есть форма самосознания литературы, зародившаяся еще у эллинов. Не стану в кой-то раз напоминать пушкинскую заметку 1830 года «О критике». Я веду разговор не в защиту критики (пусть она сегодня в такой защите и нуждается), а в защиту самой себя, своего психологического выбора, совершившегося рано, на школьной скамье, причем еще в сталинские времена, что можно бы счесть смесью наивности и безумия. Нет, известную фразу Пушкина я все-таки процитирую — ради ключевого в ней слова: «Критика — наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусства и литературы». Слово это для меня — «открывать». Историко-литературная работа над текстом — это исследование. Постижение созданий текущей литературы — это открытие (резкой грани между тем и другим нет, но все же…).

Так вот, у меня как у читателя, можно сказать, с отрочества возникла по сию пору необъяснимая потребность, оказавшись наедине с художественным текстом, выразить словесно, вербализовать то, что я из него какими-то рецепторами своими извлекла. В этом азартно нуждалась я сама, а публичность высказывания представлялась вторым делом. Мне, этакому читателю-открывателю, текст виделся сверкающим белизной, никем еще не истоптанным снежным полем, где я впервые оставляю свой извилистый след, обозначая им лабиринты авторской акцентуации, в том числе и тупики, куда заводит творца измена подлинности.

Не берусь определять это понятие — «подлинность». Оно не равно тому, что сам критик полагает истиной жизни и духа и о чем он вправе открыто заявить, выйдя из приникания к тексту. Это, скорее, верность художника своей личной правде, ограждение ее от давления извне — коммерческого, популистского, социального, даже религиозного. Можно (а может, и нужно) не соглашаться, к примеру, с концепцией цветаевского «Крысолова» или с нигилизмом Селина, отправившегося на край ночи. Но прежде несогласий следует признать за авторами полную удачу соответствия самим себе. Такое признание — сертификат независимости критической экспертизы и первый ее шаг.

Большая статья, подарившая мне репутацию «новомирского» критика: «О беллетристике и „строгом” искусстве» — в заглавие введена цитация из Белинского — писалась тогда, когда мои общие взгляды («миросозерцание», как говорили в старину) совсем еще не сложились. Но стихийно меня повело к защите этой самой «подлинности». Так, умилительная фальшь повести Бориса Бедного «Девчата» (впоследствии — знаменитый фильм, который я так и не посмотрела) противопоставлялась на уровне лексики и сюжета неподдельности таких разных вещей, как «Иван» Владимира Богомолова и «Большая руда» Георгия Владимова. (Нынче я могла бы добиться такого же эффекта от сравнения куда более «качественного», чем «Девчата», «Лавра» Евгения Водолазкина и — как противоположности — «Обращения в слух» Антона Понизовского, да руки не доходят).

Снятие фальшивой позолоты в 1962 году, на пике оттепели, считалось либеральным актом, и меня причислили к стану либеральных критиков, что имело под собой некое основание ввиду защиты неангажированного творчества. Но со мною в этом отношении дело обстояло не так просто. На следующий год после этого решающего для меня дебюта я приняла крещение. Чтобы зерно веры могло прорасти, помимо несказуемых обстоятельств внутренней жизни, поле было вспахано чтением Достоевского и писателями католического возрождения ХХ века — Грэмом Грином, Мориаком, Ивлином Во и в особенности Честертоном и Бёллем. Это мои литературные учителя веры.

Как это новое состояние души сказалось на контроверзе «независимость/ангажированность», стала ли я в своей работе проводником христианской доктрины, христианской этики? И да, и нет. Во всяком случае, я не пристрастилась к тому, чтобы использовать «книгу как повод», как учительный повод и ломать художественную вещь через свое крещеное колено. Но для меня стали особо привлекательны сочинения богоискательские, боговзыскующие и богоприемлющие, созвучные тому, что и меня наполняло (христианские мотивы в них могли быть выражены лишь подспудно и косвенно, что куда лучше нынешней бодрой профанации таких тем и мотивов). Поскольку в критике я оставалась дилетантом, ускользающим от обязанности обводить взором литературную панораму, я начала выбирать своих героев среди тех, к кому лежало задетое верой сердце, — таких разных, как Битов, Чухонцев, Белов, Вампилов. И в антигероях невольно оказывались яростные противники Христа и веры в Него: я писала о романе Фридриха Горенштейна «Псалом» «с пеной на губах», как сказал бы покойный Григорий Померанц. Но если бы это сочинение не рисовалось мне таким нарочито сконструированным и лживо идеологизированным, никакой бы пены не выступило. Я совершенно спокойно отношусь к ехидным выпадам в адрес христианства художественно состоятельного Виктора Пелевина — что с него, буддиста, возьмешь!..

Иначе говоря, у критика, имеющего мировоззренческую точку опоры (а для меня — в общественном и этическом плане — это либеральный консерватизм), идейное начало должно сказываться само собой, как непроизвольное следствие угла зрения, а не выбегать вперед в виде опережающей сверхзадачи. Я остаюсь верна своему неопосредованному общению с произведением как с нетронутым полем, сулящим множество «открытий чудных», о коих мне заранее ничего не известно. И это же переживание текста как загадки, которую тянет разгадать, не оставляло меня, когда я писала о не мною досконально изученных Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Достоевском, Блоке; поэтому я отношу свое соприкосновение с ними тоже к области литературной критики, а не к собственно филологии.

Обозначенная здесь позиция, скажу честно, — двусмысленна. Индукция от текста к непредсказуемому выводу, приводящему подчас в такой круг сомышлеников, куда и не собирался попасть, — путь этот намного неустойчивей и проблематичней, чем дедукция от «руководящей идеи» к развинчиванию литературного сочинения. Наша литературная жизнь и в советское время, и в последующее являет идеологически поляризованные лагеря. И тут-то со своими непреднамеренными диагнозами не знаешь точно, какой лагерь тебя присвоит. В свое время я с равным усердием писала для слывшего либеральным «Нового мира», а когда оттуда потеснили — для почвеннического «Севера», куда меня закинул Вадим Кожинов. Один из видных организаторов своего «партийного» ядра в литературе назвал меня фигурой «амебообразной». Этим раздраженным прозвищем он попал, можно сказать, в болевую точку. Горячо любимое восьмистишие Алексея Константиновича Толстого служило мне сомнительным подспорьем. Чтобы объясниться конкретнее, воспроизведу вслух это хорошо известное стихотворение, написанное в 1858 году, в пору накаленной борьбы внутри русской общественности накануне великих реформ:

Двух станов не боец, но только гость случайный,

За правду я бы рад поднять свой добрый меч,

Но спор с обоими — досель мой жребий тайный,

И к клятве ни один не мог меня привлечь;

Союза полного не будет между нами —

Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,

Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,

Я знамени врага отстаивал бы честь!

Мало того что мысль поэта была явно враждебна левому лагерю, но истинно православный славянофил Иван Аксаков отказался печатать эти стихи в своем издании; в ответном письме он назвал их вредными, способными «поощрить многих слабодушных и породить перевертней» (слова, выделенные мной интонационно, в письме подчеркнуты). Стихотворение так и не увидело страниц периодики и было впервые напечатано только в поэтическом сборнике 1867 года. В нем выражена неколебимая, жизненно подтвержденная надпартийная позиция, а не Алкивиадовы метания перебежчика, но вряд ли Толстому удалось согласить с ней большую часть своих читателей. Где же мне, скромному работнику вторичного литературного жанра, утвердить как принципиальную ориентацию то, что в моем случае так заманчиво именовать всеядностью — или аморфностью низшей твари?

Подкрепление пришло с неожиданной, но чтимой мною стороны. Я наткнулась на такие вот слова архиепископа Иоанна (Шаховского), известного духовного писателя, в его статье о лирике А. К. Толстого: «Ни одной партии человеческой он не назвал своею. Он покорен — высшим союзам и голосам… Это свое целокупно-жизненное состояние… он выразил в так влекущем к себе стихотворении „Двух станов не боец…”». И, приведя эти стихи, автор восклицает: «Чисто христианское мировоззрение!» От себя добавлю: разве чувство этой целокупной правды не бывает оскорблено односторонней «пристрастностью» дружеского стана? И раз таков вердикт многоопытного различителя духов, то и я, твердя это «влекущее к себе стихотворение» как собственное кредо, чувствую под собой надежную и родную почву.

И — напоследок. Критик, годами, да что там — десятилетиями погруженный в поток сменяющих друг друга впечатлений — жизненных и художественно отраженных, не может избежать противоречий в конкретных суждениях и оценках, разделенных большими отрезками времени; но если он остается верен своим коренным взглядам, то, несмотря на случающуюся самопротиворечивость, обретет себя на твердо очерченном месте, про которое сможет сказать: «На том стою и не могу иначе». Приложим ли такой результат к моей персоне и к моей работе, не мне судить.

Сказанное прошу считать посильным отчетом о пройденном пути. Тем более что не знаю, как и когда вернусь к актуальной критике, поскольку оставшиеся силы необходимо отдать иным неотложным обязательствам.

Еще раз благодарю своих уважаемых судей, также тех, кто так трогательно потрудился над характеристикой моей работы, и всех, не пожалевших времени на то, чтобы собраться в этом зале.