Два дома
1
Ты смотришь на знакомые дома.
Они уже не те, что были прежде,
и кажется — они, как облака,
во времени меняют очертанья.
Вот дом призренья Тита-чудотворца.
Какою-то волной незримой смыты
с него кресты, и лишь один остался
нетронутым.
Я часто здесь стою
на оживленном пыльном перекрестке.
А это — дом, где я жила когда-то.
Напротив дома — сквер, а в сквере — Ангел,
незримо ждущий Страшного Суда.
Шумят листвою пыльной тополя —
они стоят на месте стен церковных,
а купол неба чист, и там, где был алтарь,
сидит ребенок и в песке играет.
2
Дом на Ильинской площади оброс
косматой шубой времени. Вопрос.
Ответ. Опять вопрос неслышный.
Сейчас стоит каштан осенне-пышный
у входа в арку, где когда-то я
училась видеть щели бытия
и ощущать сквозняк иного мира.
Стоит, как прежде, у подъезда лира:
сквозь ливень струн заржавленных видна
исписанная часть стены кирпичной,
и я впервые с мукой непривычной
пытаюсь вникнуть в эти письмена.
Здесь — руны и вульгарная латынь,
иврит и вязь славянского глагола,
скупой язык Аида и шеола,
загадочные знаки Ян и Инь.
Да, этот дом являет мне пример
смешенья рас, кровей и чуждых вер,
и прыгает нарядная сорока,
как будто измеряя пыльный сквер,
где был когда-то храм Ильи Пророка…
* *
*
Увянуть могли бы две розы в руке —
да льдистые глыбы плывут по реке.
На них я читаю судьбы письмена:
блестит запятая, как чья-то вина,
дрожит многоточья рассыпанный мак,
о чем-то кричит восклицательный знак.
Но, знаки иные в груди затая,
не знаю вины я страшней, чем моя.
Последней из пленниц я шла под венец,
и плакал младенец, звенел бубенец,
а нож деревянный лежал на столе,
как меч-кладенец в каменистой земле.
Кто сможет лихого врага побороть —
рассечь и рассеять словесную плоть
и свадебной ночью на теле стиха
слова уничтожить, как язвы греха?
* *
*
1
Покинул тело дух-изменник —
и молча нюхает эфир
египетский первосвященник,
носящий на груди сапфир.
Стоит скала, как Ниобея,
песок хрустит и шелестит,
и перстень в виде скарабея
на пальце воина блестит.
Он, жалкий раб им данной клятвы,
телесный чувствует ущерб,
и приближает время жатвы
луна, похожая на серп.
Есть в каждом теле воды Леты,
но ты, душа моя, забудь,
что голубые амулеты
мне нужно положить на грудь.
И, прозревая в небе чистом
светил невидимую связь,
ты лучше трезвым аметистом
чело горячее укрась.
2
И поцелуй четырехкратный,
и вздох прощанья мне знаком,
и безнадежный привкус мятный
под онемевшим языком.
Уже не будет сердце биться
в земле прозрачной, как слюда…
Но как, скажи мне, пробудиться
за час до Страшного Суда?
Страшная месть
Станиславу Минакову.
1
— Никого не помилую,
только слезы утру… —
Гоголь с паном Данилою
тихо плыл по Днепру.
Волны серы, как олово.
Спят в земле мертвецы,
молодецкие головы
опустили гребцы.
— Кто не спит, тот спасается,
Плоть приемля и Кровь.
Украина, красавица,
соболиная бровь.
— Ни приветом, ни ласкою
не разбудишь меня,
только сталью дамасскою,
вольным храпом коня…
2
Стражу к городу вывели,
в хлев загнали овец.
Спит в сиятельном Киеве
есаул Горобець.
С голубями и птахами
мчит его экипаж
в дом, где борется с ляхами
друг его Бурульбаш.
Полночь многоочитая
в храм идет на поклон,
чтоб уснуть под защитою
чудотворных икон.
Но не дремлют отдельные
мертвецов позвонки,
заведенья питейные,
казино и шинки,
синим светом подсвеченный
тот, чье имя — Никто,
и проказою меченный
вождь в заморском пальто.
Он танцует “цыганочку”
со страной на горбу,
дразнит мертвую панночку
в одиноком гробу.
И, не видя противника,
у Софийских ворот
Гоголь в облике схимника
на молитву встает.
* *
*
Выгорает трава на развалинах города,
где сапог голодранца и галстук дельца
по желанью огня превращаются в золото
и пылают у ног золотого тельца.
На развалинах кран возвышается башенный,
рядом с ним на одной из больших площадей,
словно идол, стоит истукан изукрашенный,
в чье железное чрево бросают детей.
Для последнего олуха — челюсти Молоха
и оркестр погребальный в долине Гинном…
Ночь взрывается залпом трамвайного сполоха
и поит меня черным вином.
* *
*
Ты выйди на плоский берег,
одежду держа в руках, —
в сетях ли трепещет жерех,
иль бьется кулик в силках,
иль пляшет воронье племя
в поникших ветвях ветлы —
да будут в любое время
одежды твои светлы.
Всяк знает земной обычай —
трава, воробей и волк,
и дерево — терем птичий,
и мох — лягушачий шелк.
Но ты не ищи причины,
чтоб выплыть на свет из мглы:
да будут и в час кончины
одежды твои светлы!
* *
*
Когда играют в домино
вороны у реки
и пьют лиловое вино
стрекозы и жуки,
в зеленых зарослях хвощей
скучает рыболов,
когда поэт, как царь Кащей,
дрожит над златом слов,
когда гуляют посолонь
две щуки с малышней,
когда —
куда с копытом конь,
туда и рак с клешней,
когда два карпа в унисон
остались на мели,
тогда ты видишь странный сон
о странном сне земли.
* *
*
То петел вскрикнет,
то филин ахнет,
то пламя вспыхнет,
то гром шарахнет.
То — как прореха
горит рубаха,
рождая эхо
былого страха.
То карп зеркальный
идет к запруде,
то свечкой сальной
клянутся люди.
Во мраке комнат
царит разлука,
и мир изогнут
подобьем лука,
и света струйки
звучат как арфа
в одной чешуйке
от шкуры карпа.
Кекова Светлана Васильевна родилась на Сахалине, окончила филфак Саратовского государственного университета. Автор ряда поэтических сборников и нескольких литературоведческих книг. Лауреат нескольких литературных премий и Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (2023). Доктор филологических наук, профессор кафедры гуманитарных дисциплин Саратовской государственной консерватории. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Саратове.
Опубликовано в Журнале №5