СКАРБ БЫТИЯ

Кублановский Юрий Михайлович родился в 1947 году в Рыбинске. Выпускник искусствоведческого отделения истфака МГУ. Поэт, эссеист, публицист. Живет в Переделкине.

Юрий Кублановский

*

СКАРБ БЫТИЯ

* *

*

Письма, что вот-вот начнут рассыпаться,

протёртые до щелей на сгибах,

видишь подпись — припоминаешь,

но не сразу идентифицируешь человека.

 

Даже приснопамятных дней подруга, 

что камлала на голубых листочках,

порыжевших за четверть века,

и сама в расфокусе, 

и свиданья

наши на северах России 

в серебре зашкаливавших морозов.

 

Или вдруг открытка — отвесный почерк

собутыльника остроумца,

при совке родился, при нём и помер.

Я не даровитее, не умнее,

от чего ж такая несправедливость?

 

И ещё конверты, листки, записки,

неотчётливые белёсые снимки

(даже затесался цветок забытый,

знать, с душистой некогда луговины) —

в архаичной разбухшей папке,

завяжу тесёмки её потуже.

 

Всё добро её, конечно же, хрупче,

чем, к примеру, береста с письменами.

Но ведь и Второе уж пришествие близко,

то бишь бейся сердце,

не за горами

встреча отправителей c адресатом.

 

19.VI.2015, Поленово

 

* *

*

 

В лесной глуши геройской, горестной,

прославленной похмельным Глинкой,

лицо дубело от колодезной 

воды с трепещущею льдинкой.

Бор славен кронами кипучими.

И, возвращаясь, уходило 

просвечивавшее за тучами 

в колючем венчике светило.

 

Кажись, чего тогда мы видели? 

Под вольнодумную ухмылку

и благовестие в обители

не запрягали нам кобылку. 

И не сжимала ты под соболем 

руки псковского паладина.

А пёхом я во всём затрёпанном

чекушку нёс из магазина.

 

Была с кормилицею русскою

ты схожа, что одежду носит

на персях неизбежно узкую

и об одном у Бога просит,

и бдит над люлькой государевой:

не застудить бы, не заспать бы…

 

И только у порога зарево,

как будто снова жгут усадьбы.

31.I.1982, 23.VI.2015

 

Бёхово

Как запотевшее зеркальце

успокаивает, что забытьё не летально,

так зыбь, пробегающая по верхам иван-чая,

свидетельствует то же и о России.

Достоевский, правда, погорячился:

мир — не мир, на мир красоты не хватит,

но за здешний приход ручаюсь,

судите сами:

ракиты прибрежные в три обхвата,

на воскресной службе наши зятья и внуки —

светлые головы, золотые руки,

верная защита от супостата...

Отчего ж, когда выходишь из храма

и с крыльца оглядываешь округу,

всё ещё полную русской жизни,

лирики и дремоты,

начинает учащённее биться сердце,

будто кто-то на ухо шепчет

внятно: финиш не за горами.

4.VII.2015

* *

*

Осень выдалась тогда золотая —

ни дождей, ни хмури.

Под Изборском ясновидящая слепая,

как вошёл к ней в горницу, сразу признала:

— Юрий.

Вся светилась кротостью голубиной,

словно принимала меня за брата.

А в промытых окнах над котловиной

раскалялся меркнущий спектр заката.

Несравненна эта на койке узкой

красота молитвенной жизни русской.

С той поры слизнула судьба полвека.

Прогулял я жизнь, забывал поститься,

одичал в норе своего сусека,

походя всё меньше на человека,

думающего, что ему простится.

Сам теперь я часто лежу, болея.

По другую сторону листопада,

если повидаемся, Пелагея,

вновь меня признаешь ли там за брата?

26 июня 2015

Раскалённый белый песок Туниса,

в одночасье побуревший от крови.

 

Двадцатитрёхлетний щенок-фанатик,

подгоняемый пенным валом,

расчехлив калаш, вышел на пляжный берег…

 

В белокаменной коротая лето,

круглосуточно синюю жгу лампаду,

грешник, не ищу уже смыслов в жертве.

 

На стекле оконном дождя размывы.

Дробь и шум непогоды…

 

Вот он, промежуточный финиш,

в новостных программах повторяемый многократно:

 

неоперативно убитый бастард Аллаха,

подогнувший к впалому животу колени,

 

с головой накрытые простынями

постояльцы глянцевого отеля,

сорок жертв в течение получаса,

смолкшие птенцы либеральных люлек.

* *

*

Кто живет на севере — тот не знает,

что такое лирика в чистом виде,

когда пожилому бородачу-красавцу

с лампасами на просторных брюках

девушка, отступив, вдруг закинет за поясницу

промельком ногу на алой шпильке

при взрывной поддержке скрипки аккордеоном.

 

Не догадывается живущий на юге,

как пахнет на холоде лисья шапка

встреченной на северах подруги,

ледяной щеки молодая кожа,

алкоголем тронутое дыханье — 

когда окрест индевеют ветви,

становясь мохнатее ближе к ночи.

 

Но любовь — она ведь одна такая,

в двух словах о ней не расскажешь,

не откроешь третьему её тихих 

потайных пружин и наитий.

 

Старый ключник её, воитель

в шатком гнездоподобном кресле,

сцепив на загривке пальцы,

смотрит на заоконный ветер,

в тёмных листьях набирающий силу…

 

Ветер

Чайку, подсвеченную закатом,

подхватило и отнесло куда-то.

Ветер тут единственный господин — 

ветра много, а я один.

Мерно с прилива снимает стружку

и увлажняет глазную дужку,

то бишь вместилище прежних дней

и маслянистых вдали огней...

Только кому же оставлю в наследство

вольное в летние месяцы детство,

судьбы товарищей, верность подруг,

ставших ещё драгоценнее вдруг?

О треволнениях их и обидах,

выпивках и самодельных хламидах

уйма известных лишь мне мелочей

кончусь — и тотчас станет ничьей.

Тоже приблизился я и к догадке, 

что же такое Россия в остатке.

Много — по жизни — любви и мольбы

нашей — её принимали гробы.

С памятью, будто с кольцом обручальным,

тут распростясь, при попутном ли, шквальном,

передоверить попробую я 

ветру — весь скарб своего бытия. 

17.VII.2015, Еtretat

Переправа

Памяти А. В. Тимирёвой

Путь задолго до моста через Волгу

был в снегу отмечен вешками веток.

Летом, осенью — паромная переправа,

в ноябре ещё с нахлёстами ветра…

Тёмная на корме фигура

в шляпке, напоминавшей кубанку,

перетянутой для тепла косынкой.

В ту худую, ненадёжную пору

о судьбе и одиночестве ссыльных 

жизнь ещё мне правду не рассказала.

Но, малец, от беспричинной тревоги

крепче сжал я мамину руку.

Заершились дальние огонёчки.

Линза времени становится толще,

замутняется от текучих капель.

Та, уже предзимняя переправа — 

не прообраз ли иной, предстоящей?

30.IX.2015

После музыки               

 

Когда, заплывая в музыку,

смотришь из тьмы на сцену —

на несметные манишки оркестра

или на сосредоточенных одиночек

за необъятным роялем,

потёртой виолончелью,

подбородком придерживающих скрипку, — 

глаза бывают на мокром месте.

 

Ибо каких ещё надобно доказательств

весче этих, консерваторских, 

что мы не просто отпрыски инфузорий,

запоротый материал природы, 

тати и сребролюбцы, 

но творения сами —

                           раз могли сотворить такое,

а потом исполнять на память или по нотам,

веки беспокойные прикрывая.

 

2015

Вандея

Памяти Нины Бодровой

Световые лопасти маяка

разглаживают пространство

и, кажется, готовы смахнуть

посверкивающую крошку миров

в субстанцию океана,

ан, нет, видать, вмурована крепко.

Европейская ночь — она и в Вандее ночь:

с камельками баров,

влюбленными парами однополых…

Или здесь променады диче?

Реквиемнее волны?

А с утра давай не мешкать за кофе,

поспешим перекреститься у входа

в островную, из щербатого камня

храмину святого Мартина.

Никого — но голоса псалмопевцев

даже в записях звучат как живые.

Здесь трёхстворчатый алтарь убиенным

жертвам бесовского террора.

Разве кто-то их достойно оплакал?

Если только ветер, перебирая

тростников взлохмаченные метёлки…

Остаются запертыми в Вандее

первообразы соловецких казней.

Истребление христианства.

Двухсотлетняя агония мира.

И пустеет,

пустеет,

пустеет сердце,

ничем его не заполнишь —

ни легализацией содомии,

ни подпольным страхом

перед грядущим.

20.XII.2015