Кирилл Анкудинов. Cоветские литературоведы 1960 — 70-х гг. о возможности «романтизма после романтизма»: мнения и споры. — «Вестник ВГУ. Серия: Филология. Журналистика», Воронеж, 2023, № 2, апрель — июнь <http://www.vestnik.vsu.ru/index_ru.asp>.
«Такие сторонники „романтизма без берегов”, как А. Латынина и У. Фохт, не одержали победу в сфере советского литературоведения: „социалистический романтизм” не прижился в этой сфере; и даже в 80-х гг. ХХ в. бдительные стражи чистоты марксистско-ленинской эстетики, например Ю. Барабаш, с неудовольствием поминали „пропагандируемую рядом авторов концепцию так называемого ‘революционного романтизма’, не имеющую под собой ни малейших оснований”, сопоставляя эту концепцию с выкладками „ревизиониста” Роже Гароди. Но и противники „романтизма без берегов” — „номиналисты от романтизма” — также не победили. Как часто случается, возобладала „средняя линия”. Анализ текстов советских монографий, научных статей, пособий, учебников, а также словарно-энциклопедического материала 70-х гг. ХХ в. показывает, что негласно была принята точка зрения „центристов” — „интеграторов от романтизма”, к которым относились и А. Н. Соколов, и А. М. Микешин, и подавляющее большинство тогдашних литературоведов».
«„Интеграторы” полагали, что, с одной стороны, романтизм существовал и представлял собой несомненное историко-культурное единство, но, с другой стороны, они указывали, что сущность романтизма определяется не одним признаком, но совокупностью различных признаков. „Интеграторы” признавали правомочность употребления по отношению к советской литературе термина „романтизм” — но исключительно в пределах значения „дополнительно-практический художественный метод, творчески пересоздающий действительность”. Если быть совсем точным, они воспринимали романтизм как технический прием, как нечто заведомо подсобное, прикладное по отношению к единственно возможной в советских условиях методологии социалистического реализма. Позиция „умеренных” формально продолжала „допоспеловскую” парадигму подхода к романтизму, в которой понятия „романтизм” и „романтика” не вполне разделялись, однако эта взвешенная позиция открывала определенные перспективы расширения методов советской литературы».
Дмитрий Бавильский. «Чтение — не просто отдых, но инвестиция в будущее». Текст: Андрей Морозов. — «Эгоист», Санкт-Петербург, 2023, 24 июля <https://egoistmag.ru>.
«Рассказывание историй само по себе литературой не является».
«Роман не может исчезнуть по определению, но он постоянно эволюционирует, превращаясь во что-то еще. Говорящие о смерти романа лишь констатируют отмирание его предыдущих версий. Сейчас большинство романов мечтают стать заготовками для сценариев, хотя на самом деле лучшие фильмы получаются на основе рассказов, а романы тянут уже на сериал, живущий совершенно по иным законам, и это значит, что в ходу „увлекательные истории”, а не метафоры и интонация, не „умные’ и „зажигательные” мысли. <...> Это значит, что беллетристика забирает на себя сторителлинг (построение историй), освобождая романную площадку для какого-то нового пласта экспериментов. Тематических, эстетических или психологических, кто во что горазд. Ну то есть можно переживать о закате романа, который никогда не будет таким, как во времена Бальзака и Толстого, раз уж Пруст закрыл эту эволюцию психологического романа, а можно попытаться отыскать в этих минусах плюсы собственных эксклюзивных возможностей».
«Я провожу за книгами часы и часы. Мне бы хотелось, чтобы эти моменты, отгораживающие от депрессивной и агрессивной реальности, не просто давали отдохновение в общении с лучшими умами человечества, но и формировали мой социальный и интеллектуальный иммунитет».
Сергей Боровиков. Запятая-19. В русском жанре-79. — «Знамя», 2023, № 7 <http://znamlit.ru/index.html>.
«Если спросят, что такое старость, я скажу: „старость — это неудобство”».
«В практиках массового возбуждения нет ничего нового». Андрей Зорин о том, как культура формирует наши эмоциональные реакции. Беседу вел Юрий Сапрыкин. — «Коммерсантъ Weekend», 2023, № 22, 30 июня <http://www.kommersant.ru/weekend>.
Говорит Андрей Зорин: «Карамзин был человеком чрезвычайно осторожным, кроме того, он очень умело и толково выстраивал свою жизненную стратегию. Он всегда знал, во-первых, чего он хочет, а во-вторых, как этого добиться, — что несвойственно большинству русских писателей».
«И война для Толстого заканчивается в Вильне, все, это уже победа. Доминик Ливен писал, что Толстой оставил за бортом главное военное достижение русской армии. С военной точки зрения поход на Париж был уникальной операцией, торжеством русского военного искусства. Но Толстого это абсолютно не интересует».
«Кажется, единственный человек из всех великих русских поэтов, вставших против этого возбуждения 1914 года, — это Марина Ивановна Цветаева. <...> Прямо в 1914 году было написано стихотворение „Германии”: „Ну, как же я тебя оставлю?” Это поразительная тема: казалось бы, ты хочешь прямо в 1914 году, после начала войны, написать германофильское стихотворение. Ну, можно что-то придумать, воспеть великую немецкую культуру. Но она не идет по этому пути. Она говорит: „Кайзера взлетевший ус”. Дух противоречия у нее был настолько сильным, что она не сдавала ничего. Не потому что она так любила усы кайзера — но чтобы не „литься каплей с массами”, она была готова, пусть будут даже кайзера усы. Но она уникальное исключение».
«Блок вообще относился к истории провиденциально, он считал ее реализацией высших смыслов. Исходя из этого, он всегда был склонен находить оправдание происходящему. Поэма „Двенадцать” про это же написана. Даже когда он совсем разочаровался, в последнем стихотворении „Пушкинскому Дому”: „Пропуская дней идущих / Кратковременный обман, / Прозревали дней грядущих / Сине-розовый туман”. Не совсем прозрели, что-то такое привиделось не вполне точно. Но все равно история идет, и в ней реализуется мистический провиденциальный замысел».
Вадим Волков. Проблема необратимости. — «Социологическое обозрение», 2023, том 22, № 2 <https://sociologica.hse.ru>.
«Чтобы помыслить необратимость в социальном контексте, придется определить ее по-другому, выбросив то главное, что выдает ее происхождение из наук о природе, а именно понятие процесса. Вместо „процесса” логично использовать термин „ситуация”: процессы протекают автономно, а ситуации создаются и проживаются людьми. Ситуация необратимости будет означать, что своими индивидуальными или коллективными действиями люди создают предпосылки для перехода из одного состояния в другое, в результате чего некоторая социальная реальность, которая была до этого, исчезнет, как если бы она целиком оказалась в прошлом, без возможности восстановления или возврата. Физическая смерть здесь не является необходимым условием. В отличие от производства энтропии в термодинамике, от биологической эволюции или разложения, идущих постоянно, в социальном мире необратимость производится ситуативно. Это значит, что она производится не всегда или остается не распознанной, покуда не явлена со всей очевидностью. Использование термина „ситуация” также подразумевает, что необратимость создается „здесь-и-сейчас”, но наступает в некотором отнесенном во времени будущем».
«Набрасывая философию поступка, Михаил Бахтин замечает: „Поступок в его целостности более чем рационален — он ответствен”. Ответственный поступок — всегда „осуществление решения уже безысходно, непоправимо и невозвратно”. В его описании это более сильный модус присутствия, нежели субъектность. Бахтин называет его „единственность”. Это нечто другое, чем то, что мы знаем, например, как единоличное или авторитарное принятие решения. В последних двух случаях человек отбирает у других и присваивает себе право принимать решения, руководствуясь своими интересами. А в единственности — берет решение на себя, поскольку никто другой не захочет, не осмелится или не сможет решиться взять на себя ответственность, а с радостью переложит решение на другого. Поступок имеет дело „лишь с одним-единственным лицом и предметом, причем они даны ему в индивидуальных эмоционально-волевых тонах. Это мир собственных имен, этих предметов и определенных хронологических дат жизни” (Бахтин). В отличие от „социального действия”, которое безлично и понимается в универсалистских терминах, поступок всегда имеет автора. Им не обязательно должен быть исторический персонаж. Единственность имеет место и в обычных биографиях, не говоря уже о вымышленных. Но поскольку поступки персонажей, „сделавших” историю, хорошо изучены, и многие из них превращаются в практическую мифологию и до сих пор служат моделями практического действия, то их удобно брать в качестве примеров. Благодаря римским историкам до нас дошел эпизод из 49 года до н.э. — переход Юлия Цезаря, на тот момент проконсула в Галлии, через реку Рубикон, отделявшую Галлию от Италии...»
Ворочать вкусами толп. Сергей Дмитренко о провидческой прозе Салтыкова-Щедрина, этико-эстетической энергии книг и помощи Литинститута в деле приумножения книгочеев. Беседу вела Елена Семенова. — «НГ Ex libris», 2023, 27 июля <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит Сергей Дмитренко: «В этом году исполняется девяносто лет со дня начала занятий в Литинституте, а это требует самокритичного взгляда на прошедший путь. Мы, особенно после долгожданного завершения реставрации нашей усадьбы, прекрасно видим все наши проблемы, главная из которых, впрочем, давным-давно была названа Константином Паустовским: кому передавать оружие? Это проблема преемственности. Мы всячески стараемся развивать живые традиции нашего внешне немного странного, но совершенно необходимого России и миру высшего учебного заведения».
«Как вы знаете, у нас в Литинституте есть издательство, которое теперь, при нынешнем руководстве сосредоточено на издании творений наших студентов и преподавателей. В частности, при известном всем студенческом альманахе «Тверской бульвар, 25» теперь есть его библиотечка. В ней и вышли три антологии студентов и слушателей Высших литературных курсов. И мы готовы печатать все достойное печати из написанного нашими студентами. Проблема в том — вы ее тоже как наша выпускница знаете, — что пишут студенты мало».
«Я должен дописать биографию одного замечательнейшего мастера искусств ХХ века для серии „ЖЗЛ”. Это будет и рассказ о времени моей жизни».
Федор Гиренок. Как человек сходит с ума? Философское рассуждение Федора Гиренка о повести Пушкина «Пиковая дама». — «Нож», 2023, 25 июня <https://knife.media>.
«Язык и мысль не части психики. Человек живет в мире воображаемого, а психика предназначена природой для жизни в мире вещей. В первом случае нужно быть причиной реальности того, что существует. А во втором — реальное существует само по себе, как природа. Человеческую реальность нельзя описать в терминах природы. „Я” ненадежная опора для движения среди того, что условно. Человеку, чтобы быть, нужен Бог. Воображаемое без трансцендентной поддержки легко разрушается. Психики достаточно для того, чтобы можно было двигаться по логике предметов, используя их по назначению, но недостаточно для того, чтобы говорить, ибо говорить — значит использовать образы».
«Что такое „туз”? Это ничто, согласованная с другим галлюцинация. Идеальная субъективность. Что такое „дама пик”? Это то, чего нет, но что нам дано в наших самоощущениях, то есть ничто. Субъективная идеальность. Почему идеальное совпадает с субъективностью? Потому что субъективность — это не то, что принадлежит субъекту. Это то, чему принадлежит субъект».
Игорь Гулин. Биография в дырочку. «Отец шатунов»: книга о Мамлееве, равная своему герою. — «Коммерсантъ Weekend», 2023, № 23, 7 июля.
В издательстве Individuum вышла книга Эдуарда Лукоянова «Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после».
«Автор „Шатунов” не был изысканным мастером стиля, но зато обладал абсолютно узнаваемой и почти не менявшейся за полвека манерой, так что пародировать его разговоры о запредельном, бытовые мерзости, утробные хохотки и нездешнюю тоску довольно легко. Вообще-то Лукоянов — замечательный прозаик, но „художественные” фрагменты его книги написаны подчеркнуто коряво, иногда почти вопиюще плохо. Это — манифестация желчного высокомерия, едва ли не презрения к знаменитому писателю».
«Здесь надо сказать о второй главной особенности книги: Лукоянов своего героя не любит. Отношение это колеблется между вежливой настороженностью и откровенной ненавистью. Это, конечно, совсем не тот аффект, что обычно движет авторами биографий, но он же позволяет занять по отношению к Мамлееву критическую позицию, на которую никто из всерьез писавших о нем вставать не хотел, отказаться от соблазнительного чувства избранничества, какое возникает у любого читателя, входящего в мамлеевский мир».
Максим Гуреев. «Писатели у нас не переведутся». Беседу вел Юрий Татаренко. — «Культура», 2023, 28 июня <https://portal-kultura.ru>.
«Забавно, что я написал книгу про Окуджаву, не будучи поклонником авторской песни. Но я решил разобраться, кем знаменитый бард был на самом деле. Потому что даже фанаты Булата Шалвовича ничего о нем не знают. Так вот, Окуджава — абсолютная мифология. Которую создавала в том числе и вдова барда. Многое придумал сам Булат — и жил в этом. Но я рассказал об Окуджаве с большим уважением, как мне кажется».
«Пожалуй, я бы написал сказку — но, боюсь, лютая выйдет. Про зиму (улыбается)! Моя книга о Бродском, изданная в АСТ, написана в духе античной трагедии. К примеру, встреча Бродского с Солженицыным начинается словами: „О, великий, скажи мне, презренному...” Получилось весело, почти сказка. Получается, на поле драматургии я уже заходил. Да, про сказку можно подумать — на досуге…»
Максим Гуреев. «Могилы моей не ищите…» Главы из книги о Григории Распутине. — «Дружба народов», 2023, № 7 <https://magazines.gorky.media/druzhba>.
«Алёша всегда ненавидел принимать грязевые ванны.
Со временем эта ненависть у него переросла в хроническое раздражение при виде печального, словно бы кем-то обиженного господина с вислыми усами, который всем своим унылым обличием навевал тоску от предстоящей процедуры. Господина звали Матвеем Тимофеевичем Шевкоплясом, и был он смотрителем грязелечебного курорта Саки, что находился под Евпаторией.
Сначала в Ливадию, а потом и в Царское Село Матвей Тимофеевич привозил бочки с целебной, как он уверял, грязью, которую рабочие заливали в чугунную ванну, специально установленную в личных покоях императрицы.
Ещё гуляя в парке, Алёша улавливал тошнотворный дух сероводорода, клубы которого разносились по всей округе. Он морщился, томился, даже и боясь подумать о том, что же происходит в самом дворце, если тут, на улице, болотный дух был совершенно невыносим. Но маменька хранила полную свою непреклонность, усматривая лечение сына подобным образом полезным и, следовательно, необходимым...»
См. также: Максим Гуреев, «Могилы моей не ищите…» (Главы из повести) — «Новый мир», 2023, № 6.
Данила Давыдов. Стихи из затвора. [Вера Маркова. Пока стоит земля: избранные стихотворения и переводы. СПб., Издательство Ивана Лимбаха, 2022] — Поэтический журнал «Пироскаф», 2023, № 2 <https://pyroskaphe.ru>.
«Помимо японистики, Маркова прославлена тем, что, по сути, открыла отечественному читателю поэзию Эмили Дикинсон. Строго говоря, она была не первой, её переводам предшествовали опыты Михаила Зенкевича и Ивана Кашкина, но Маркова первая обратилась к наследию Дикинсон системно: корпус из более чем двухсот стихотворений был опубликован сначала в составе тома „Библиотеки всемирной литературы”, посвящённого американской поэзии XIX века (1976), а затем отдельной книгой (1981)».
«Между американской пуританкой позапрошлого века и русской потомственной интеллигенткой века прошлого не очень много общего в самой творческой установке, пусть бы судьбы их и оказались внешне сходными. Дикинсоновский миф в этом смысле — часть поэтического мира Марковой, как и миф японский, понятый на каком-то максимально глубоком уровне: в стихах Марковой нет ни капли ориентализма или экзотизма, если она и пользуется глубоким знанием иной традиции в целях собственного письма, то разве что на общемировоззренческом уровне».
«Представляется, что именно укоренённость в мире и трезвый взгляд на него (и это опять-таки отличает Маркову от Дикинсон, выстраивавшей некий альтернативный мир авторских знаков и эмблем) делали поэзию Маркову такой „внесоветской”, принципиально невозможной в мире победившего воображаемого».
Варвара Заборцева. «Для увеселенья души»: большой свет в малой прозе Бориса Шергина. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2023, № 6 <https://magazines.gorky.media/zvezda>.
«Зайдет разговор о Шергине, и у собеседника „сразу же меняется голос, теплеет, приобретает какую-то изумительность… человек преображается, словно обливается бережным, благодатным светом”. Так описал это чудо Павел Крючков в авторской программе на радио „Вера”, посвященной дневникам северного писателя. <...> В год 130-летия Бориса Шергина хочется поделиться его зарисовкой с незатейливым названием — „Для увеселенья”. То ли сказ это, то ли предание, то ли короткий рассказ. Увидит его читатель рядом со сказками „Волшебное кольцо” или „Шиш Московский”, что полны острого, но доброго поморского юмора, и может пойти по ложному пути, предвкушая увлекательную шуточную историю. Нет, в этот раз Шергин хочет поведать об ином увеселении».
Наталья Иванова. Пунин, или Фонтанный дом. Монологи, стихи, постановления и приговоры. — «Знамя», 2023, № 7.
От автора: «Из цикла драматических композиций „Голоса из тени”. Первая, пьеса-коллаж „Фрейденберг, или Сестра моя жизнь”, опубликована в [«Знамени»] № 3, 2023. Допускаю, что выражение „из тени” может показаться слишком сильным — но главные персонажи отодвинуты в тень своих великих родных и близких историей русской культуры и насилия над ней в ХХ веке. Николай Николаевич Пунин (Гельсингфорс, ноябрь 1888 — Абезьский лагерь, Коми АССР, август 1953) — выдающийся искусствовед, историк искусства, в послереволюционное время комиссар при Эрмитаже и Русском музее, профессор. В 20 — 30-е годы был гражданским мужем Анны Ахматовой. Пережил три ареста (в 1921-м — одновременно с Николаем Гумилевым, в 1935-м — вместе с Л. Н. Гумилевым; и в 1949-м)».
«Действующие лица:
Николай Николаевич Пунин
Анна Андреевна Ахматова
Голоса»
Интервью с Вадимом Месяцем. Беседу вел Борис Кутенков. — Журнал поэзии «Плавучий мост», 2023, № 2 (32) <https://www.plavmost.org>.
Говорит Вадим Месяц: «Совсем уж напрямую заговорить ни с кем нельзя. „Я скажу тебе с последней прямотой” — в поэзии вещь недостижимая. Иначе поэзия не будет поэзией».
«Джойс, Платонов, Шолохов — вы реально можете это сейчас читать? Когда-то я делал это с удовольствием. Теперь не могу пробиться сквозь нагромождения избыточности. Я лучше воспринимаю подтянутую фактуру, чуть ли не каркас».
«Нормальное отношение к жизни возникает, когда ты полностью утрачиваешь иллюзии и надежды. Только тогда, по-моему, можно спокойно делать свое дело. Другое дело темперамент (это и есть „упорство дурака”) — он от природы. Живой организм всегда верит в какое-то будущее, в силу того, что он живой. Я нахожусь в прошлом, хотя бы потому, что, начиная с подросткового возраста, пишу внутри себя бесконечный текст (сознание почти не изменилось), и текст этот логически тянется в завтрашний день».
«Изменение „культурного кода” наша поэзия получила в начале 20 века (Мандельштам, Хлебников, Маяковский, Пастернак). После этого внушительного толка мы до сих пор продолжаем двигаться по инерции. Советская поэзия, поэзия девяностых, десятые годы, современное положение вещей — продолжение этого зачина. И, скажем, в моем поколении, как и в поколении Андрея Таврова, хэдлайнеры не очевидны. Пиар, референтные группы, тусовка выбрали кого-то и канонизировали, но это не окончательный вердикт».
Мария Козлова. Общее место. — Журнал поэзии «Плавучий мост», 2023, № 2 (32) <https://www.plavmost.org>.
«Поэзия не отражает время как нечто внешнее себе, поэт не вслушивается в шум времени, не ищет пресловутые приметы времени (да и что это такое? то, что бросается в глаза? то, что у всех на слуху?). Поэт говорит собой и из себя, из того времени, которое и есть он сам. Мы слишком легко забываем о том, что современность это не мы — во времени, но время — в нас».
Борис Колымагин. В тридцать седьмом был бы сослан на Колыму. Советский андеграунд и его игра со словами и с Александром Пушкиным. — «НГ Ex libris», 2023, 13 июля.
«О неполитизированной свободе, свободе в языке косвенно говорит Александр Кондратов. Его „Негативное” держится на отрицательной частице „не” и ведет к единственному имени, у которого ее нет. Это имя — Пушкин: „Не пташкин, / не пряжкин, / не шашкин, / не пешкин, / не крышкин, / не Мышкин, / не спушкин, / не сушкин, / не Яшкин, / не чашкин, / не решкин, / не чешкин, / не вьюшкин, / не клюшкин, / не стружкин, / не хрюшкин, / не Плюшкин, / А. Пушкин!” Частица „а” может прочитываться и как „не”. Но здесь она — просто инициал имени поэта».
«И Сергей Чудаков вспоминает предсмертные часы: „Пушкина играли на рояле / Пушкина убили на дуэли / Попросив тарелочку морошки / Он скончался возле книжной полки”. Василий Филиппов в свойственной ему манере примитивиста размышляет над телом: „‘Нет, весь я не умру’. / Нет, умрешь. / Из сердца торчит светской красавицы нож. / Ты на стол упадешь / И соберутся друзья / И сомкнется земля. / Человек — это тля”. После Пушкина остались его книги и места его памяти. О них написано немало стихотворений. Тот же Филиппов написал несколько текстов, посвященных поездке в Михайловское и Тригорское. Сергей Стратановский в триптихе „В Пушкинском заповеднике” (1982) рассказывает о своей работе экскурсоводом. Здесь читатель находит и отсылки к судьбе Пушкина, и упоминание героев его произведений, и показ самочувствия Стратановского: „И не меня, не меня — я шепчу в потемневших аллеях / Пушкинской хвойной тюрьмы”».
Борис Колымагин. Без Маяковского никак. «Колумб поэтических Америк» в зеркале андеграунда. — «НГ Ex libris», 2023, 20 июля.
Среди прочего: «Примеры цитирования легко продолжить. Вот, скажем, стихи Владимира Голованова (1973—1991): „Время уходит, скрывается в нише. / Эпохи сгорают в огне. / Двое в комнате — я и Ницше / Фотографией на белой стене”».
Константин Кравцов. «Пресволочнейшая штуковина» и партийная литература. Встав на горло собственной песне. — «Учительская газета», 2023, № 29, 18 июля <http://ug.ru>.
«Напомню: прежде всего остального Бог заповедал на Синае через Моисея потомкам Авраама, Исаака и Иакова не создавать себе вместо Него, Бога истинного, Сущего (Того, Кто есть), бога ложного, несуществующего: „Я — Господь Бог твой… не делай себе кумира”. В случае поэтов таким кумиром является зачастую поэзия, поэтический дар, затмевающий Дарителя, о котором или забывают вместе со всеми Его заповедями, или вообще отказывают Ему в праве на существование, следуя духу времени. Если Пушкин в последней строфе своего „Памятника” говорит музе „веленью Божию, о муза, будь послушна”, то для атеиста это означает, что наше всё был либо дураком, либо шарлатаном».
«Его [Маяковского] кумиром стала так называемая революция, мобилизовавшая и призвавшая его из „барских воеводств поэзии, бабы капризной”».
Виктор Кривулин. Траурная музыка. Поэма в 7 частях в стиле траурной музыки. Публикация и вступительная заметка Ольги Кушлиной. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2023, № 7.
«Этот текст был напечатан на машинке в августе 1984 года и тогда же подарен друзьям. Видимо, печатала его постоянная машинистка самиздата Галина Львовна Дроздецкая, жена поэта Александра Миронова, и таким образом один из экземпляров остался у Миронова, а еще один, подписанный автором, был передан Борису Лихтенфельду. Под текстом поэмы стоит дата — 15 ноября 1982 года. Но, как нередко это практиковалось Кривулиным, цифры не обозначали дату написания, а являлись продолжением произведения — точной отсылкой ко времени действия, дню похорон Брежнева. Смерть Брежнева наступила 10 ноября, официально сообщили о ней 11-го; с 12-го по 15-е число объявили днями государственного траура. Из телевизоров и радиоприемников раздавалась траурная музыка, из вещательной сетки убрали развлекательные передачи. В день похорон 15 ноября отменили занятия в школах и усилили милицейские посты на улицах...» (Ольга Кушлина).
Антон Куликов. Лев Толстой и возможность мифологического мышления. — «Философия» (Журнал Высшей школы экономики), 2023, том 7, № 2 <https://philosophy.hse.ru/article/view/17560>.
«Человек не столько субъект, сколько участник такого мышления, чья не объективированная, а сбывающаяся реальность самопонятна и открыта ему примерно так, как читателю художественного произведения понятен со-творимый, совместно творимый по ходу чтения смысл текста. В поисках такого мышления философствование обращается к сферам духа, которые не создают представление о реальности, а вовлекают человека в собственную реальность, в которых реальность есть уже ее самовыражение, — к художественной классике и мифу. Эта статья — опыт анализа мышления с опорой на наследие Льва Толстого — художника и мифотворца».
«<...> Мышление не есть субъективная активность человека, направляемая его замыслами или волей. Многие мыслители — например С. Л. Франк — подчеркивали, что выражение „я хочу” некорректно, правильнее говорить „мне хочется”, ведь не я сам вызываю к жизни и контролирую свои хотения. Эту логику обычно не распространяют на святая святых новоевропейской философии — декартовское „я мыслю”. Однако ситуация здесь та же, ведь появление мысли не предвосхищается никаким планированием или волеизъявлением, как если бы я сначала сознательно намеревался о чем-то подумать и только потом начинал бы действительно думать. Возникновение мысли и процесс мышления подконтрольны мне не больше, чем желания. Не „я думаю”, а „мне думается”. Не я (сам) мыслю, а скорее что-то другое мыслит во мне».
«Толстой — мифотворец, создающий свою историческую, природную, бытовую реальность, заставляя нас верить его рассказу о Наполеоне и Александре, об Аустерлице и Бородино, о помещичьей усадьбе и жизни крестьян больше, чем свидетельствам историков. Миф Толстого влюбляет и очаровывает <...>».
Ильгам Куряев. Кинематографичность романа «Саша, привет!» Дмитрия Данилова. — «Неофилология» (ТГУ), Тамбов, 2023, том 9, № 3 (35) <http://journals.tsutmb.ru>.
«Эта книга, „взращенная на приеме”, представляет собой яркий художественный эксперимент, в пространстве которого взаимодействуют кинематограф, литература, драматургия. <...> Для этого мы рассмотрим аудиовизуальность этого текста, ее роль в генерировании сюжета и идейной его составляющей, специфику монтажа. Отдельно акцентируем внимание на образе автора в тексте и специфическом эффекте, который создается от присутствия этого образа автора в ситуации текстового разворачивания».
«При этом образ автора-рассказчика, который в ситуации разворачивания текста воспринимается как образ режиссера или сценариста, утверждает оппозицию „текст — автор и читатель”, подчеркивая статус читателя-зрителя, утверждая фиктивность истории, подрывая иллюзию реальности сюжета. Подобное проявляется и через постоянное указывание на факт смотрения, наблюдения за героями, а значит — и на само абстрактное место вне диегезиса. К примеру: „Дальше мы видим Свету только с высоты, как будто ее снимает дрон. Она полулежит на удобной скамейке со спинкой на дальнем участке морского пляжа”. Однако автор-рассказчик здесь — не всезнающий повествователь. В тексте он утверждает неполную осведомленность и заявляет о спонтанности создания истории. К примеру: „Сережа некоторое время сидит, тупо уставившись в стену. Потом… потом… потом делает что-то незначащее — ложится на кровать, например, или глядит в монитор компьютера. Надо же ему что-то делать” или „С высоты дроновского наблюдения мы видим, как к Свете подходит Виталий, <…> они некоторое время говорят (наверное, говорят, мы их не слышим), потом Виталий, сгорбленный, уходит”. Подобное позволяет утвердить в тексте эффект плоскостности, идею экрана, на котором разворачивается сюжет. Читатель-зритель видит именно визуальные образы, замыкающиеся в аудиовизуальном своем воплощении, предстающие герметичными, недоступными в какой-то мере и для создателя текста».
«Примечательно, что кинематографичность в этом произведении реализуется и на сюжетном уровне. Д. Данилов в своем романе обращается к жанру антиутопии (отчасти нарушая его ключевые конвенции), который имеет большую историю своей реализации как в рамках кинематографа, так и в литературе. Таким образом, сюжет романа явно не только апеллирует к условно кафкианскому, набоковскому, оруэлловскому и прочим сюжетам, но и обращается к корпусу визуальных образов, сюжетных тропов, сформированных кинематографом (что в том числе выходит и из ориентации текста на указанную выше аудиовизуальность)».
См.: Дмитрий Данилов, «Саша, привет!» — «Новый мир», 2021, № 11.
Литературные итоги первого полугодия-2023. Часть II. На вопросы «Формаслова» отвечают Ольга Аникина, Дмитрий Бавильский, Анна Берсенева, Кирилл Анкудинов, Ольга Бугославская, Анна Нуждина, Татьяна Веретенова, Сергей Костырко, Михаил Гундарин. — «Формаслов», 2023, 15 июля <https://formasloff.ru>.
Говорит Дмитрий Бавильский: «Симпатичными и важными мне кажутся жанровые эксперименты и пастиши Игоря Вишневецкого, которые он публикует вот уже который год в „Новом мире”. Для меня эта линейка его опытов началась с романа „Неизбирательное сродство” (№ 9, 2017), взаимодействующего с приемами и эффектами романтической литературы XIX века и с „Кратким изложением стихов Степана Швырева, сочиненных им в Италии” (№ 11, 2017), которые Вишневецкий изучал и публиковал как литературовед. Затем экспериментальный и стилизаторский перебор жанров был продолжен поэмами „Дубки” (№ 4, 2019) и „Видение” (№ 2, 2020), а также элегией, написанной октавами, „Питтсбургские ночи” (№ 11, 2022) и даже „Венком сонетов” (№ 4, 2021), словно бы репетирующими и показывающими примеры и возможности литературного олимпизма в XXI веке. Это как если бы Гете возродился, внезапно став поструктуралистом».
Говорит Кирилл Анкудинов: «Если запомнилось, то событиями не литературными, например, покушением на Захара Прилепина, которое никто не воспринимает как событие, относящееся к литературе, потому что для нас литература — это нечто отдельное от жизни».
«Некий тренд в литературе я нащупал — по двум очень разным публикациям „Нового мира” за это полугодие. По повести Марианны Ионовой „Неправильные цветы” (№ 2) — в иные времена она вызвала бы бурное обсуждение, ныне ни единого отклика — и по перелицевавшим „Капитанскую дочку” „Восковикам Ермолая” Владимира Д. Дьяченко (№ 4). Как определить этот тренд? Наверное, так: „если нельзя, но очень хочется, тогда можно”».
Говорит Михаил Гундарин: «Год назад и я, и другие сетовали, что текущая литература остается отделена от жизни какой-то невидимой, но непреодолимой преградой. Ну что ж, к нам с той стороны прилетел кирпич. Это самое главное не то что за полгода — за много лет. Разделительное стекло разбито вдребезги, холодный, свежий ветер улицы ворвался в душные помещения, где сидели скучные люди и толковали всерьез, например, о верлибристах и феминистках, смерти литературы как социального института и тому подобном. Сейчас подобные разговоры кажутся глупыми до идиотизма. Все самое главное в литературе полугодия связано не с текстами, а с жестким, травматическим взаимодействием литературы как раз как социального института с социальной реальностью».
Первую часть опроса (ответы Льва Наумова, Александра Чанцева, Кирилла Ямщикова, Ольги Балла, Андрея Василевского, Александра Маркова, Владислава Толстова, Анны Аликевич) см.: «Формаслов», 2023, 15 июня.
«Не читатели, но читательницы ждут!». Текст: Лев Оборин, Елизавета Подколзина. — «Полка», 2023, 1 июля <https://polka.academy/materials>.
Говорит Мария Нестеренко, автор книги «Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века»: «Анна Бунина — интересный персонаж сама по себе. В XVIII столетии поэтессы уже были: женщины публиковались в литературных альманахах и журналах. Более того, складывается впечатление, что их к этому поощряли. Но Бунина не просто публиковала стихи, а сделала писательство, поэзию своей стратегией. Она получала всевозможные поощрительные пенсионы от императорской фамилии и прочие такого рода вещи. <...> Она не первая женщина, начавшая писать стихи. Но первая, кто много рефлексировал по поводу письма, своего места в каноне. Если мы почитаем ее поэтический сборник „Неопытная муза”, мы увидим, что она была очень прозорливой, ироничной и хорошо понимала, как устроены литературные иерархии, как надо себя держать, чтобы чего-то достичь».
«Если взглянуть на XVIII век, мы, в общем-то, не увидим ничего такого, что потом будут вчитывать в женскую поэзию и вообще в женскую литературу. <...> Интересно, что тема, которая могла бы стать специфически женской — отношения матери и ребенка, — в XVIII веке почти не присутствует. Только два стихотворения на эту тему. У Буниной тоже нет каких-то специфически женских тем… Есть два стихотворения — „Пекинское ристалище” и „Разговор между мною и женщинами”, где она объясняется не с читателями, а с читательницами, почему она пишет на условно мужские темы. Интересный момент: не читатели, но читательницы ждут! Мы можем догадываться, что у читательниц поэзии того времени тоже были некие ожидания и представления о том, что они хотят прочесть в книжке поэтессы…»
«Бунина ведет себя очень интересно. С одной стороны, она выстраивает образ бедной сиротки, как бы мы сейчас сказали, „с мороза”. Само название „Неопытная муза” — немного лукавое. Когда эта книга вышла, у нее было уже довольно много публикаций, она состоялась как переводчица, и литературные круги ее знали. Это такая маска… <...> После, когда романтизм все сильнее и сильнее о себе заявлял, эта интонация сменилась. Бунина начинает все время говорить о своей болезни. И мы до конца не знаем, что, собственно, это была за болезнь. Современники писали, что у нее был рак груди, но с этим раком груди она прожила больше 10 лет. Вряд ли это было бы возможно. Тем не менее болезнь становится частью ее биографического мифа. И в последние годы жизни она становится крайне религиозным человеком, сосредотачивается на общении со своими племянниками. Мне ужасно жаль, что утрачены некие записки, где она рассказывает всю свою жизнь».
Владимир Новиков. Речевая мода становится более сдержанной. Беседу вел Борис Кутенков. — «Учительская газета», 2023, № 26, 27 июня.
«— Вы цитируете слова Михаила Викторовича Панова о том, что для признания двух людей учителем и учеником необходимо подтверждение с обеих сторон. А разве одностороннее признание не дает возможности такого свидетельства?
— Конечно, художник имеет право сказать: „Тень Грозного меня усыновила” или назвать себя продолжателем Сезанна. Сезанн может об этом и не знать. Илья Сельвинский сказал в свое время: „И всех учителей моих, // От Пушкина до Пастернака”, хоть он Пастернака и предал… Но Михаил Викторович, наверное, говорил применительно к науке. Он сам очень чтил своих учителей московской фонологической школы и всегда тепло говорил о своих учениках. В науке продолжение традиции часто носит буквальный характер: доисследовать начатое учителем. В искусстве же учителем может быть не наставник, а вдохновитель. Лично у меня с Тыняновым получилось именно „односторонне” и в науке, и в критике, и в прозе. Когда я ставил Айги и Соснору в эстетическом плане выше Бродского, я выступал как тыняновец, ибо заочный мой учитель решительно предпочитал Хлебникова Ходасевичу. А тыняновская фраза из письма к Шкловскому „У нас будет беллетристика на теории” — зерно моего „Романа с языком”.
— „Словарь модных слов” тоже в некотором смысле беллетристичен. В нем весело и доступно говорится о нормах речи. А что бы вы посоветовали педагогам в этом отношении?
— Прежде всего стоит интересоваться нормами речи, следить за их развитием. Ну и интересоваться этим, как болельщики интересуются тем, кто выиграл, „Спартак” или „Динамо”. Я открыл словарь Аванесова и Ожегова в 1960 году и увидел, что там рекомендуется говорить „фо́льга”, а не „фольга́”. Какие в дальнейшем происходили перемены? Были допустимы оба варианта. Потом только один — „фольга́”. Хотя Наталья Александровна Еськова, составительница орфоэпического словаря, включила в него строчки Дельвига: „Певец Онегина один // Вас прославлять достоин, Ольга. // Его стихи блестят, как злато, как рубин, // Мои — как мишура и фольга”. И поскольку я женился на Ольге, у нас дома мы говорим „фо́льга”. (Смеется.) Но, придя в магазин, вы так не скажете, потому что никто не поймет, о чем речь».
Евгений Попов, Михаил Гундарин. Шукшин в конце шестидесятых: «чудики», нравственность, птица-тройка. Фрагмент из биографической книги-диалога «Василий Макарович». — «Дружба народов», 2023, № 6.
Говорит Михаил Гундарин: «Или вот рассказ „Чужие”. Очень странный рассказ! Первая его часть повествует о жизни великого князя Алексея Александровича и представляет собой якобы цитату из некоего исторического сочинения: „Попалась мне на глаза книжка, в ней рассказывается о царе Николае Втором и его родственниках. Книжка довольно сердитая, но, по-моему, справедливая. Вот что я сделаю: я сделаю из нее довольно большую выписку, а потом объясню, зачем мне это нужно”. Дальше идет суховатый даже в пересказе текст. Так вот: этого анонимного историка и его книгу автор просто-напросто выдумал! И если вчитываться, то понимаешь, что, как справедливо отмечали шукшиноведы, текст не менее фантастичен, чем рассказ Броньки о покушении на Гитлера. Например, поданная абсолютно серьезно история об изобретенной „каким-то французом” торпеде, которая „подымает могучий водяной смерч и топит им суда”. Пародийно-серьезный текст о представителе императорской фамилии сопоставлен с меньшим по объему текстом о якобы существовавшем на свете родственнике Василия Макаровича, человеке простом и ровно ничем не выдающемся. Простодушный читатель легко верит и в подлинность цитаты историка, и в реальность „дяди” автора-рассказчика. Совершенно постмодернистский жест Шукшина, демонстрирующий отсутствие какой бы то ни было „исторической объективности”. Как заметил исследователь из Барнаула Дмитрий Марьин, „первая часть — вымышленная история о реальном лице, вторая часть — реалистическая история о лице вымышленном”. И обе они с исторической точки зрения являются чистейшим, как сказали бы сейчас, фейком! Но эта виртуозная авторская игра для Шукшина, в отличие от игр сонма прозаиков-постмодернистов, не самоценна. Для него важно, что „чужими” являются не только и не столько великий князь и деревенский мужик. Чужие — это официоз (и вообще, кстати, возможно, и наука, которая к официозу близка)».
См. также: Евгений Попов, Михаил Гундарин, «Шукшин в 1967 году. Глава из книги „Василий Макарович”» — «Новый мир», 2023, № 5.
К. А. Поташова. Батальная поэтика М. Ю. Лермонтова. — «Проблемы исторической поэтики» (Научный журнал ПетрГУ), Петрозаводск, 2023, том 21, № 2 <https://poetica.pro>.
«В XVIII — начале XIX в. в батальной поэзии наблюдалась тенденция к созданию масштабного, эффектного образа, ориентированного на порождение у читателя ответной реакции, парадоксально сочетающей восхищение исключительным и возвышенный ужас. Корреляция возвышенного и ужасного была в центре эстетической мысли классицизма. <...> Эстетика возвышенного обусловила в словесных военных картинах особый способ организации речи, отвечающий ораторской высокопарности. Батальная зрелищность рождала восторг и изумление как нечто необыкновенное и открытое взору, отсюда зрелищность и связанная с ней постановочная картинность явились ведущими категориями в баталистике Г. Р. Державина, К. Н. Батюшкова, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина. Предметом восхищения в батальном образе становится прекрасное. В контексте описания боевого сражения прекрасное не связано с понятием красоты, оно сопрягается с трагическим, является необходимым требованием к созданию возвышенно-патетического образа, что и вызывает сложную ответную реакцию, совмещающую любование и ужас, как у Батюшкова: „И вот… о зрелище прекрасно! <…> Идут — безмолвие ужасно!”. В контексте батального пространства прекрасное носит конкретно-исторический характер, под ним подразумеваются непосредственно сражение, образ полководца или воина. При реализации военной темы категория прекрасного преодолевает негативное жизненное содержание, связанное с трагедийностью разворачивающихся событий, и выступает мерилом высших качеств, истины и справедливости».
«В баталистике Лермонтова ужасное выступает и оценочной категорией, и обобщенным визуальным образом <...>».
«В своем батальном тексте Лермонтов переставляет акценты от отстраненного восприятия войны, ее изображения как разворачивающейся масштабной картины к новому реалистическому принципу. Реализм в изображении военных событий как глубоко личных и оттого достоверных ознаменовал переворот в поэтической передаче военных событий».
«Следуя собственной программе батальной темы и используя новые механизмы создания визуального образа, Лермонтов привнес в русскую поэзию детальные описания боевых сражений, созданных наподобие разворачивающихся кинолент».
«Поэзия — она как время: в сущности, ее начало — это начало Всего; и ее концом станет конец Всего». Интервью с поэтом Сергеем Завьяловым. Текст: Рамиль Ниязов-Адылджян. — «Нож», 2023, 6 июля <https://knife.media>.
Говорит Сергей Завьялов: «По поводу Красоты мне близки слова Александра Черноглазова о том, что она спасает мир, заслоняя, не давая увидеть Реальное (что для человека смертельно)».
«Мне не раз приходилось говорить об особой хрупкости лирической поэзии. Это тесно связано с телесностью. Добавлю теперь, что для поэтического эпоса (соответствующего зрелому возрасту) нужна не хрупкость — нужен эмоциональный напор, имеющий ту же природу. Это — одна сторона вопроса.
Другая — расположенность стариков к графомании. Старики в быту склонны рассказывать одни и те же истории; когда же это переходит в творчество, они (истории, да часто и сами старики) становятся невыносимыми.
В итоге поэту на склоне лет приходится выбирать между опасным для жизни отказом от творчества и опасным для психики его продолжением. И это при буржуазном габитусе, то есть при вынесении за рамки нашего разговора вопроса материального поддержания жизни.
Попробуем вспомнить поэтические шедевры, созданные стариками за семьдесят.
Для начала отметим, что этот возрастной рубеж преодолели в XVIII веке лишь Херасков и Державин, а в XIX столетии Майков, Фет и Полонский. Только в ХХ веке с прогрессом в медицине число семидесятилетних поэтов прибавилось: Бунин, Ахматова, Пастернак, Тихонов, Сурков, Прокофьев, Тарковский, Сапгир. Так кто из них после семидесяти продолжал продуктивно писать? Что мы можем вспомнить из этих стихов? „Ледяная ночь, мистраль…” Бунина? „Мартовскую элегию” и стихи памяти Пастернака и Блока, да еще „Родную землю” Ахматовой? „Полудикую воду” Прокофьева? „Зимний день” Тарковского? „Тактильные инструменты” Сапгира? Что еще?
И наоборот: сколько интересных поэтов после пятидесяти превратились в графоманов или „сошли с дистанции” (Жуковский, Шевырев, Каролина Павлова, Фофанов, Сологуб, Бальмонт, Зинаида Гиппиус, Волошин, Белый, Городецкий, Каменский, о второй половине ХХ века говорить не хочу). Вообще, когда речь заходит об этом времени, обычно обвиняют советскую власть, но разве она поменяла человеческую физиологию? По-моему, дело тут в телесности, в, так сказать, „поэтическом климаксе”».
Юрий Сапрыкин. Обет умолчания. Отчуждение, потерянность и предательство в «московском цикле» Юрия Трифонова. — «Коммерсантъ Weekend», 2023, № 24, 14 июля.
Среди прочего: «„Московские повести” — настоящая анатомия мужского старения, угасания души и тела. Героев Трифонова как будто отключают от источников энергии, перед ними захлопываются двери в будущее, и делает это не советская власть, а сама природа, органическая химия. „Давно нет <…> знобящего чувства, что — все впереди, все еще случится, произойдет, — думает о себе герой ‘Предварительных итогов’. — Всю жизнь куда-то карабкался, карабкался. Старость оттого, что устаешь карабкаться”. Гаснут физиологические реакции, уходят желания, преследуют флешбэки из детства: тогда все было яркое и живое, а стало серое и бетонное. Как будто весь мир приходит в упадок, вторя уставшему организму: где был сад с сиренью, построили магазин „Мясо”, последняя жительница дачи в „Красном партизане” переехала в Зюзино, в девятиэтажный дом. И кажется, что жизнь была прожита нелепо и случайно, что она была не своя: „Все вместе и еще много другого, такого же чужого, нанесенного издалека — казалось бы, чужого! — и составляет громадную нелепицу, вроде нескладно сложенного стога сена, мою жизнь”. В этой фиксации переживаний упадка Трифонов неожиданно оказывается близок Уэльбеку: для них обоих мужское старение — и потеря достоинства, и растянутая во времени сдача и гибель, и аналог болезненной немощи, поразившей общество».
Т. И. Скрипникова. Эсхатология смерти в дневниковых записях И. А. Бунина и М. М. Пришвина 1917—1919-х годов. — «Вестник ВГУ. Серия: Филология. Журналистика», Воронеж, 2023, № 2, апрель — июнь.
«В русле заявленной эсхатологической темы в нашей работе особо выделим дневниковые записи писателей со сценами похорон красноармейцев, погибших в дни Февральской революции, на Марсовом поле 23 марта (5 апреля) в Петрограде, которую подробно и не единожды освещают М. Пришвин и И. Бунин. Это событие стало крупнейшей в истории манифестацией революционного 1917 года, аналогичные „красные похороны”, или „праздники свободы”, совершались затем по всей стране. И. Бунин и М. Пришвин сцену похорон „жертв революции” описывают как некое театральное действо—„традиционное жертвоприношение”, совершаемое во имя революции, когда церковный обряд „честного христианского погребения” с хоругвями и колокольным звоном противоестественно заменяется на „самочинный порядок”».
Сергей Стратановский. Сергей Кулле — поэт медленного времени. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2023, № 6.
«В 2021 году в издательстве „Виртуальная галерея” вышел большой том стихотворений Сергея Леонидовича Кулле (1936—1984). Прежде чем начать разговор об этом поэте, следует сказать о книге и ее составителе. В ее заглавии — строка, повторяющаяся у Кулле в нескольких текстах: „Так и все относительно в мире”. А составитель книги — поэт, исследователь русской поэзии ХХ века и публикатор Иван Ахметьев, чьи заслуги перед современной русской культурой трудно переоценить. До этого он собрал и выпустил в свет книги Е. Л. Кропивницкого, С. И. Чудакова, Я. А. Сатуновского, а также принимал участие в публикациях других, незаслуженно забытых или недостаточно известных авторов. И вот Кулле — поэт так называемой „филологической школы”, умерший в „оруэловском” 1984 году и не то чтобы забытый, а, скажем так, — малоизвестный. В книге собрано почти все, что он написал: помимо основного корпуса стихотворений, им самим составленного, тексты в этот корпус не включенные, черновые фрагменты и некоторые прозаические тексты. Скажут, а зачем это так называемому „широкому читателю”? Может быть, „широкому читателю” это и не нужно, но для исследователя русской поэзии второй половины ХХ века это очень ценный материал. Творчество Кулле еще ждет объективной оценки (если такие оценки вообще возможны), я же в этих заметках постараюсь сформулировать свое субъективное впечатление от его произведений».
«Что такое в этом стихотворении зима? Не просто одно из времен года — она как бы находится за весной, летом и осенью, или, говоря кантовским языком, она не только феномен, но и ноумен, она — вечная зима. Или, если прибегнуть к метафоре, месяцы здесь — костюмированные персонажи, выбегающие на сцену, а зима — за кулисами. Вообще стихи Кулле о временах года трудно назвать пейзажными; он не столько изображает природу, сколько разыгрывает перед глазами читателя некий спектакль».
А. Н. Таганов. Рецепция Пруста в России в 1920-е гг. — «Литературный факт», 2023, № 2 (28) <http://litfact.ru>.
«Анализируя приведенные примеры, важно отметить, что с самого начала в восприятии Пруста в России сосуществовали два подхода: психолого-эстетический и идеологический. Очень часто они причудливо сосуществовали в рецепции прустовских текстов одного и того же литератора. Уже в некрологе Луначарского и в его неопубликованной статье „Смерть Пруста” оба похода обозначились довольно отчетливо, хотя и не в развернутой форме. С одной стороны, Луначарский особо выделял необыкновенное изящество стиля Пруста, „проявившее свою мощь в особенности в пейзажах и в тонком анализе душевных явлений”, мастерство, сказавшееся при создании „огромной серии различных типов, главным образом, из аристократического круга и их антуража”. С другой стороны, Луначарский утверждает, что Пруст тонко подмечал недостатки аристократической Франции и „иногда вскрывал бессмысленность ее жизни, сам того не замечая”, будучи ее большим поклонником. В 1926 г. в „Письмах из Парижа”, печатавшихся в „Красной газете”, он, отмечая „выдающиеся достоинства внутреннего и внешнего импрессионизма” Пруста, говорит о „духе невыносимого снобизма и лакейского низкопоклонства перед аристократией, которым прежде всего набит весь пухлый роман” этого писателя».
Среди прочего: «Позднее, вспоминая об И. Ильфе, Ю. Олеша приписывал ему выражение „хедер имени Марселя Пруста”: „О ряде молодых писателей, писавших неплохо, но слишком изысканно, почти брезгливо к слову — причем это в большинстве были как раз евреи, — Ильф сказал, что это ‘хедер имени Марселя Пруста’”. Это выражение, которое, кстати, действительно можно видеть в фельетоне И. Ильфа и Е. Петрова „Головой упираясь в солнце”, будет встречаться и у Б. Пильняка („Камни и корни”)».
А также: «В 1928 г. в журнале „На литературном посту” была опубликована статья немецкого коммуниста, принимавшего активное участие в культурной жизни России, А. Куреллы „Против психологизма (к вопросу о тематике и технике пролетарской литературы)”, в которой он оспаривал мысли Н. Я. Берковского и других о необходимости „социального психологизма”, усматривал в этом опасность для пролетарской литературы, поскольку концентрация на внутреннем мире, на индивидуальной душе, „живом человеке” укрепляет идеалистическое восприятие роли отдельной личности. Отталкиваясь от этого, автор статьи заключал, что роль углубленного психологизма в литературе — „роль контрреволюционная”, какой бы „материал”, какая бы „душевная ткань” ни избирались при этом».
А. А. Тесля. О Розанове как публицисте. (Рецензия на: Казакова Н. Ю. «Розанов не был двуличен, он был двулик…» Василий Розанов — публицист и полемист). — «Отечественная философия» (Институт философии РАН), 2023, том 1, № 1 <https://np.iphras.ru>.
«<...> Розанов подходит так ко всему, „политическое”, в том числе и свое собственное политическое настроение/суждение — оказываются „мимолетным”, в том специфическом требовании точности как верности моменту, отражения/выражения переживаемого. Если русская культура „серебряного века” оказывается способна принять розановский способ суждений о религиозном, чувственном, художественном, то аналогичный способ рассуждать о политическом оказывается в итоге радикально неприемлемым. Острота реакции оказывается обусловлена не столько самими суждениями (в конце концов, публицистов „правых” воззрений было более чем достаточно), сколько тем, что их делает во многом „свой” и тот, за кем признавался несомненный талант. Глубоко закономерно, что в итоге Струве заговорит именно о „нравственной невменяемости”, т.е. невозможности рассматривать его в этой сфере как субъекта — в отличие от политических противников. Розанов, действительно, снимает, уничтожает саму суть политического (по крайней мере в шмиттовском смысле), не выводя те или иные темы или сюжеты за границы политического (в этом усложнении, умножении автономных сфер, состояла одна из наиболее ярких черт тридцатилетия Империи, предшествовавшего Первой мировой), а осуществляя радикальную деполитизацию — при этом как в энтузиазме 1905 года, так и охранительстве конца того же десятилетия. Несколько заостряя, можно сказать, что он был одним из немногих „монархистов” в русской публицистике того времени — в смысле „монархизма”, не допускающего по определению существования какой-нибудь „монархической партии”, исключающего политическое из внутренней жизни страны».
См. также: Ирина Едошина, «Двоящийся Розанов. (Наталья Казакова. „Розанов не был двуличен, он был двулик...” Василий Розанов — публицист и полемист)» — «Новый мир», 2022, № 12.
Валерий Шубинский. Плата за пророчество. К 130-летию Владимира Маяковского. — «Горький», 2023, 19 июля <https://gorky.media>.
«Интересно представить себе Маяковского в России Михаила II или Верховного правителя Колчака; что можно с уверенностью сказать — это то, что он не остался бы собой прежним. Можно, конечно, сказать, что он не выдержал бы себя прежнего. Но для этого нужен романтический взгляд — другими словами, придется поверить в то, что этот рослый недоучившийся художник, „автор нескольких сильных и грубых стихотворений”, в самом деле обладал уникальной сверхличностью, превосходившей своим масштабом личности, положим, Хлебникова или особенно не принимаемого (как человек) всерьез сверстниками Мандельштама. Честно признаюсь в том, что не верю в это. Маяковский лишь обладал ощущением огромности своего „я”, отчасти подростковым, отчасти наигранным и не свободным от самоиронии <...>. Вне этой самоиронии (а даже и с ней) этот гигантизм (без гения) мог быть вполне присущ и какому-нибудь полубезумному Родителю Мироздания Константину Олимпову».
«Грубость Маяковского — это грубость библейская, хочет он того или нет. Его богоборчество — гнев пророка, сотрясающего идолы. Вне этого он в самом деле Тиняков или Олимпов повышенного дарования. И он не Рембо, поскольку тот был все-таки одиночкой-индивидуалистом и ничего миру не предсказывал, не предписывал. Маяковский в мире, где ничего не случилось, оказался бы смешон».
«Но утопия стала реализовываться в реальности, искаженно и уродливо, — что, собственно, происходит со всеми утопиями. <...> Ему [Маяковскому] приходилось лгать себе, что Новое Небо уже достигнуто и его осталось только подмести. Конечно, это было пошлостью. Но с другой стороны, и государство признало его „лучшим и талантливейшим” тогда, когда он был уже мертв и безопасен».
Михаил Эпштейн, Сергей Юрьенен. Кульминации. Эссе. — «Новый берег», 2023, № 81 <https://magazines.gorky.media/bereg>.
«Каждому знакомы такие моменты жизни, когда с необычайной остротой переживаешь определенные состояния: радость, уныние, страх, влечение, одиночество… Или достигаешь особенно ясного понимания каких-то явлений, идей, свойств мироздания. Эта маленькая книга — о таких высших точках опыта, „кульминациях”, когда сразу, почти мгновенно постигаешь себя и человеческую природу, явленную на гранях, на сломах. „Кульминации” — это собрание микроисповедей, где два автора, друзья с молодости и соавторы „Энциклопедии юности”, делятся друг с другом и с читателями опытом интенсивных переживаний, достигающих понятийной чистоты. Кульминации возникают на скрещении личных сюжетов и общих идей, которые вдруг получают конкретное воплощение в экстремальных событиях. Некоторые из кульминаций настолько ранящие, что для них подошло бы и название „Конвульсии”. Это подлинные истории, без вымысла, но сама интенсивность переживания порой придает ему фантасмагорический оттенок и приводит к столкновению с реальностью, оборачивается иронией или самоиронией. Так что не следует ожидать от этой книги пафоса высоких откровений — скорее, это попытка облечь эмоциональные и моральные категории в плоть личного опыта, подчас трагикомического и гротескного. Для этой публикации отобраны три параллельные кульминации, где авторы делятся сходными ситуациями/состояниями, и по одной индивидуальной, где каждый говорит о своих особых жизненных максимумах».
Публикуются — Кульминация нелепости (С. Юрьенен. Анжуйский сидр; М. Эпштейн. Выход из наркоза), Кульминация заброшенности (С. Юрьенен. Во льдах Кони-Айленда; М. Эпштейн. Собака на пустыре), ну и так далее.
Язык литературной критики. Круглый стол. — «Пролиткульт», 2023, 10 июля <https://prolitcult.ru>.
Говорит Алексей Алёхин: «Литературная критика — часть литературы. Искусства словесности. А у нас на глазах она все больше становится отростком филологии. Науки. За последнюю можно порадоваться. Но не за литературу. Происходит это, о чем тоже случалось писать, по причинам не столько литературным, как социо-культурным: у литературной критики исчезает среда обитания. На протяжении двух веков, по крайней мере в отечественной культуре, этой средой были толстые журналы. Именно здесь она черпала материалы, имела заинтересованную аудиторию и, пардон за прозу, получала денежное довольствие».
«Филологи тоже любят словесность, как из самого названия их профессии следует. И, занимаясь преподавательской и научной работой, по возможности, на общественных началах, пробуют как-то заполнить пустующее критическое поле — или вторгнуться в него. Притом что обычно искренне литературу с филологией путают. Проблема в том, что профессия накладывает печать. На место эстетического и эмоционального, присущего искусству анализа приходит литературоведческий, схематичный и фактологический. А заодно с ним филологический воляпюк вместо литературного языка».
Составитель Андрей Василевский