«Вопросы литературы», «Год литературы», «Горький», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Известия (IZ.RU)», «Иностранная литература», «Лестница», «Лиterraтура», «НГ Ex libris», «Нева», «Новая Юность», «Новое литературное обозрение», «Новый Журнал», «Российская газета», «Урал», «Юность», «Excellent»
Евгений Абдуллаев. Полуторакрылая птица. Девять поэтических сборников 2021 года. — «Дружба народов», 2022, № 3 <https://magazines.gorky.media/druzhba>.
«„Каждый месяц выходит у нас несколько новых сборников стихов. В книжных лавках их даже не считают за книги. Спросите у книжного торговца: ‘что есть нового?’ — он вам покажет два-три последних романа, один или два журнала, еще что-нибудь. Стихов не покажет, не стоит, — их все равно никто не покупает”.
Это Георгий Адамович — в парижских „Последних новостях”, 1930 год.
Мы не в Париже, но происходит у нас то же самое, и уже давно.
Вначале мы удивлялись, что сборники современных поэтов кто-то покупает. Потом — что магазины (хотя никто не покупает) все же берут их на реализацию.
Теперь осталось только одно удивление: поэтические сборники (хотя и магазины уже почти не принимают) еще издают. И немало.
В одной Москве, если судить по числу выдвинутых на премию „Московский счет”, их выходит с каждым годом все больше.
В 2018 году было номинировано 159, в 2019-м — 213, в 2020 — 251.
В 2020-м, вопреки пандемии и обвалу книготорговли, поэтическое книгоиздание находилось на гребне (см.: „Дружба народов”, 2021, № 3). Впрочем, к тому, что оно у нас, как пушкинская чахоточная дева, все хорошеет, похоже, все привыкли.
В прошлом году дела — вполне ожидаемо — обстояли похуже; в первый ковидный год еще действовала инерция предыдущего, до-ковидного...»
Владимир Алейников. Вместе с явью. — «Юность», 2022, № 1 <https://magazines.gorky.media/unost>.
«У кого, скажите, слова никогда не расходятся с делом?
Ну конечно, у Толи Зверева.
Так считали когда-то многие в наших буйных богемных компаниях.
Почему? Да так получалось.
Вроде пил человек и гулял где попало, и вытворял иногда такое, что трудно передать словами все выверты, и поступки, нередко абсурдные, но, однако же, на поверку выходило, что в общем-то правильные.
И всегда, несмотря на такое поведение, на состояния далеко не лучшие, даже, что скрывать, совсем уж тяжелые, для него и для всех окружающих, на его похмельные подвиги, на скитания бесконечные по Москве, по разным знакомым, и приятелям, и друзьям, умудрялся везде он, куда бы ветром времени беспощадным или жаждой пространства его хоть однажды ни занесло, вопреки любым обстоятельствам и условиям неподходящим для спокойного творчества, сложным, иногда и суровым, — работать».
Павел Басинский. Маканин писал легко, жестко и страшно. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2022, № 53, 14 марта <https://rg.ru>.
«Для моего поколения, вступавшего в литературу в конце 70-х — начале 80-х годов (вернее, пытавшегося вступать, потому что пути были закрыты), проза Маканина явилась если не откровением (как проза Юрия Казакова), то потрясением — точно. Так в литературе еще не писали!»
«В повести „Отдушина” он доказал, что может быть превосходным психологом. Но в будущих своих произведениях он отказался от психологизма. Он стал писать легко, жестко и страшно о том, что происходит с „массовым человеком”. Или „срединным человеком”, как назвал героев Маканина замечательный критик Лев Аннинский. „Маленький человек”, с которым два века нянчилась русская проза, сделав его объектом жалости и сострадания, слез и любви, в прозе Маканина стал человеком-схемой, человеком-ролью».
«Лично я понял, в каком мире живу, только прочитав „Ключарева и Алимушкина”, небольшой рассказ Маканина 74-го года. Человека в бывшем смысле больше нет. Есть социальные роли. Кто свою роль угадал, тот победил. Кто обознался, погиб».
Сергей Беляков. Георгий Эфрон: жизнь читателя. — «Вопросы литературы», 2022, № 1 <http://voplit.ru>.
«Георгий Эфрон (1925 — 1944), сын Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, больше известный под домашним именем Мур, был „книжным” мальчиком в полном смысле этого слова. Почти вся его жизнь прошла между домашним чтением, газетным киоском и библиотекой. Его взгляды, знания о жизни, вкусы, интересы во многом определялись прочитанным. Не только книгами, но и прессой. Круг чтения Георгия Эфрона и его отзывы о прочитанном сами по себе позволяют реконструировать многие аспекты его личности: Мур интересен не только как сын Цветаевой, но и как юный и исключительно эрудированный интеллектуал, автор обессмертившего его дневника, бесценного источника по истории повседневности 1930 — 1940-х».
«Георгий Эфрон с детства был билингвом. Как ни странно, его не учили языкам специально. Русский он освоил так, как осваивают его все русские дети, — в общении с родителями и сестрой. Французский для него был языком улицы, языком школы, языком газет и кинематографа, языком радио, которое он слушал с детства, языком страны, где он вырос и прожил три четверти своей жизни».
А также: «В Париже семья Цветаевой прожила тринадцать с половиной лет. И далеко не все годы были связаны с бедностью, безденежьем, почти нищетой, как это может показаться читателям Ариадны Сергеевны. Дочь Цветаевой старательно создавала такой образ Цветаевой, которому читатель непременно должен был сочувствовать. А сочувствуют охотнее всего бедному художнику, который не может пробудить чувство зависти ни у читателей, ни у коллег. Бедность семьи Эфронов, по крайней мере в 1930-е годы, была весьма относительной. Об этом говорят как ежегодные поездки с детьми на Средиземное море, на Атлантический океан или в Альпы, так и огромный парижский багаж Цветаевой, который произвел в Москве сильное впечатление».
См. также: Сергей Беляков, «Кино, театр и музыка в жизни Георгия Эфрона» — «Новый мир», 2021, № 7.
«Вирусный» мир: спасательный круг чтения. Разговор с колумнистами Ольгой Балла и Александром Чанцевым о литературных итогах 2021 года ведет Наталья Игрунова. — «Дружба народов», 2022, № 2.
«Оль, а для тебя кто такой сверстник-собеседник?» — Ольга Балла отвечает: «В первую очередь Дмитрий Бавильский (для меня он чуть младший сверстник). Он, самим своим примером, наверное, главный среди людей нашего поколения воспитатель моего читательского и человеческого внимания. Книг в этом году он не издавал, но я регулярно читаю все виды его высказываний от Твиттера и живожурнального дневника до более редких, чем в былые годы, но неизменно метких рецензий на книги и выставки. Причем это внимание — к жизни как целому, к ее фактуре — он воспитывает даже своими фотографиями, подробной хроникой оттенков повседневности, хотя это уже как будто не литература, — но на самом деле тесно и прямо с нею связано».
Она же: «...когда, скажем, лауреатом „Большой книги” 2021-го стал „Филэллин” Леонида Юзефовича, это было заслуженно, „роман в дневниках, письмах и мысленных разговорах героев с отсутствующими собеседниками” — книга и вправду большая. С другой стороны, мне отчаянно жаль, что первое место не было отдано (вошедшему даже в шорт-лист!) „Желанию быть городом” Дмитрия Бавильского — книге (не просто большой — даже громадной) о восприятии Италии и осмыслении этого восприятия, особенной, не похожей по своему внутреннему устройству ни на что из пишущегося сегодня, кроме разве „Музея воды” самого Бавильского, вышедшего лет шесть назад. Но это и понятно: „Филэллин” все-таки проще, „вместимее” для „среднего” читателя».
Сергей Гандлевский. Другой Межиров. — «Знамя», 2022, № 3 <http://znamlit.ru/index.html>.
«Об Александре Межирове я узнал в молодости от более осведомленных приятелей и увлекся им. <...> Но спустя годы его баллады стали казаться мне чрезмерно повествовательными, а иносказания, вроде „закрытого поворота” или „артиллерии”, бьющей „по своим”, приелись. Дело житейское: вкусы с возрастом меняются. Однако временами в знакомом поэте настойчиво проступало нечто новое, будто скрываемое от взгляда. (У меня был приятель, заправский весельчак, который всячески подчеркивал эту особенность своего нрава. Но когда он забывался или думал, что за ним не наблюдают, в его облике проглядывала какая-то мертвенная грусть.) Так и здесь. Первой подобной неожиданностью стала поэма „Alter ego” (1977), довольно темного и даже злодейского содержания».
«Межиров по-русски подозрительно относился к поэзии („До тридцати — поэтом быть почетно, / И срам кромешный — после тридцати…”), и в известных отечественных традициях чтил простоту (взять хотя бы пастернаковский протест против „турусов и колес’); причем отстаивал ее и в стихах, и в критических заметках <...>. Межировское увлечение цирком, бильярдом, карточной игрой, скорей всего, одного с культом простоты происхождения, потому что в перечисленных выше забавах на кону материи вовсе не шуточные, а то и „полная гибель всерьез”, и участие в таком времяпрепровождении исключает самозванство и пускание пыли в глаза».
Где спрятано маленькое бессмертие. Павел Крючков о звукоархивистике, аутентичном чтении поэтов Бродского, Ахматовой, Блока и Толстого. Беседу вела Юлия Горячева. — «НГ Ex libris», 2022, 31 марта <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.
Говорит научный сотрудник Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля (отдел: «Дом-музей Корнея Чуковского»), заместитель главного редактора и заведующий отделом поэзии журнала «Новый мир» Павел Крючков: «В нашем многолюдном домашнем обиходе был хороший проигрыватель с множеством виниловых пластинок, и мы с моей младшей сестрой нередко играли под звучание музыки или авторских песен. Интонацию Новеллы Николаевны Матвеевой я помню примерно лет с пяти-шести: „Мой караван шагал через пустыню…” Господи, как же удивительно: пройдет более 40 лет, и я окажусь последним, кто запишет на магнитофон ее голос — ранние стихи и переводы сонетов Шекспира».
«Я любил Михаила Михайловича [Козакова], мы много общались, когда он с семьей проживал в переделкинском Доме творчества. Но объяснить ему, что авторское чтение Бродского или Самойлова мне интереснее, дороже и важнее, чем их сценические „эквиваленты”, — я не умел. Козаков был грандиозный исполнитель, публика на его моноспектаклях заходилась от восторга. Сейчас я вполне понимаю и зрителей, и „философию” смешной фразы Михаила Михайловича — „я подарил Иосифа Бродского его широкому читателю”. Я все понимаю, но мне дороже знаменитое монотонное „завывание” нашего нобелиата, для меня именно эти его „лай” и „вой” и являются живым общением — как с его поэзией, так и с его „внутренним человеком”».
«При поддержке „Нового мира” мы с музыкантом, педагогом и звукорежиссером Антоном Королевым выпустили в начале 2000-х годов десять архивных компакт-дисков с записями авторского чтения — от Анатолия Наймана и Сергея Гандлевского до Елены Шварц и Светланы Кековой. В некотором роде мы были пионерами. Но это делали и делают сейчас многие».
См. также: Павел Крючков, «Дачная жизнь Корнея Чуковского. Часть первая, вступительная. Куоккала как „переделкинская предтеча”. Довоенное Подмосковье» — «Горький», 2022, 31 марта; «Дачная жизнь Корнея Чуковского. Часть вторая, судьбоносная. Война и мир: чуковское Переделкино 1941 — 1956» — «Горький», 2022, 1 апреля; «Дачная жизнь Корнея Чуковского. Часть третья, прощальная. Переделкинский выбор (1956 — 1969)» — «Горький», 2022, 2 апреля <https://gorky.media>.
Говорят лауреаты «Знамени». [Антон Азаренков, Александр Архангельский, Сергей Боровиков, Яков Гордин, Наталья Громова, Ирина Роднянская, Наталия Соколовская] — «Знамя», 2022, № 3.
Говорит Ирина Роднянская: «„Непрошедшее” — то есть не утратившее своевременности — по существу заключается в том, что „большие”, тотальные, если угодно, „тоталитарные” идеологии не уходят с мировой повестки, а книги, подобные „Вечной мерзлоте” [Виктора Ремизова], учат — эстетически, этически, философски — распознавать их противобожескую и противочеловеческую суть в любом новом обличье. Все эти идеологии самоопределяются через кровопролитное отвержение того или иного мистико-символического месседжа, который дан человечеству как откровение в Книге Бытия (в западных переводах Ветхого Завета — Genesis, то есть „Происхождение всего сущего”). Одна из этих идеологий намеревалась возвратить человечеству потерянный на земле рай, каким-то образом элиминировав поставленного „на Востоке у сада Эдемского” стража-херувима с пламенным мечом (Быт. 3:24). Сколько миллионов жизней ради этого следует уничтожить, хладнокровно подсчитывал еще Марат, а за ним — истматовские последователи якобинцев. Другая — отрицала происхождение всех будущих племен и народностей от единой человеческой пары (Быт. 1:26—28), отвергая то, что все люди — братья во Адаме и Еве, и указывала на иное, низкое, в сравнении с расовыми наследниками языческих божеств (Вотана/Одина), происхождение неких изгоев, подлежащих порабощению и окончательному уничтожению. Наконец, третья, ныне набирающая силу тотальная идеология, наиболее подходящее имя которой — трансгуманизм, отрицает саму онтологическую природу человека как создания по образу и подобию Бога и его место во вселенной как венца творения (Быт. 1, там же). Ее адепты предлагают либо уравнять человека „в правах” со всей прочей тварью („зоошиза” — воспользуюсь этим сленговым словом, хотя очень люблю животных), либо, что гораздо круче, отрегулировать численность человеческой массы, проредив ее будто стадо скотины или словно подлежащую разумному контролю популяцию то ли грызунов, то ли хищников. Наконец — в логическом пределе так называемой „зеленой повестки” — мечтается вообще низвести человеческое население до статуса злостной плесени, губящей нашу прекрасную планету и скандально не вписывающейся в гармонию кормовой цепочки».
Сергей Дмитренко. «Мне было важно отделить Салтыкова от Щедрина». Интервью: Михаил Визель. — «Год литературы», 2022, 18 марта <https://godliteratury.ru>[1].
«Первое масштабное собрание его сочинений (1933 — 1941), условно названное полным, вышло под именованием: „Н. Щедрин (М. Е. Салтыков)”. А на переплетах и корешках томов вообще выставлено: „Н. Щедрин” — это главный псевдоним Михаила Евграфовича. Но второе, на сегодняшний день лучшее с точки зрения текстологии и полноты, собрание сочинений под редакцией Сергея Александровича Макашина (1965 — 1977), действительно называется „Собрание сочинений М. Е. Салтыкова-Щедрина”. „Салтыков-Щедрин” — наиболее ходкое именование писателя. Но его обычный литературный автограф — это: „М. Салтыков (Щедрин)”, псевдоним в скобках. Служебный — просто: „М. Салтыков”. Мне было важно отделить Салтыкова от Щедрина. Рассказать о человеке — писателе Салтыкове, который публиковался под псевдонимом „Щедрин”. И, в отличие от предшественников (а моя книга — уже четвертая биография Салтыкова-Щедрина в серии ЖЗЛ, первая вышла в 1934 году), я не разбираю его сочинения. Про это у меня есть книжка „Щедрин: незнакомый мир знакомых книг”».
Мария Елифeрова. Дерево, Тацит и инопланетяне. Язык войны в повестях Александра Волкова. — «Горький», 2022, 21 марта <https://gorky.media>.
«„Урфин Джюс и его деревянные солдаты” (1963) — первая по счету повесть Волкова, независимая от материала Фрэнка Баума, и одновременно первая попытка придать Волшебной стране динамику политической истории, которая в ту пору все еще описывалась главным образом через войны. Несомненно, размышления Волкова о генезисе военной диктатуры (именно „диктатором” настойчиво именуется Урфин Джюс) — это продукт оттепельной рефлексии по поводу Гитлера и в целом опыта Второй мировой войны. Однако для сказки этот опыт слишком травматичен. Сформировавшийся еще в довоенное время советский запрет на насилие в сказках здесь гармонично совпадает с потребностью преодолеть свежую историческую травму. Поэтому солдаты, как заявлено уже в заглавии, деревянные. Они не живые, не испытывают боли, их ранения и гибель — понарошку. Здесь Волков идет по достаточно тривиальному пути — прием замены солдат куклами использовали многие. Ср. написанные в том же году „Приключения Петрушки” М. Фадеевой и А. Смирнова...»
«Впрочем, по некоторым признакам можно предположить, что действие волковского цикла перенесено на полвека вперед: в „Огненном боге Марранов”, где действует Энни, младшая сестра Элли, появятся роботы-мулы на солнечных батареях. Солнечные батареи производятся с 1948 г., а значит, Элли могла быть современницей Перл-Харбора. Однако события истории большого мира у Волкова подчеркнуто оставлены за кадром. Именно в „Огненном боге Марранов”, четвертой книге цикла, Волков впервые изобразит войну между обыкновенными живыми людьми. Здесь писатель вступил на рискованную почву, так как этнографические сведения о Марранах-Прыгунах, рассказанные орлом Карфаксом — достаточно узнаваемый пересказ „Германии” Тацита, книги, сыгравшей печально известную роль в формировании идеологии немецкого нацизма».
Дарья Ефремова. Это мы, Эдичка! — «Известия (IZ.RU)», 2022, на сайте — 18 марта <https://iz.ru>.
«Человек по европейски-расчетливого, трезвого ума Эдуард Лимонов сделал нарциссизм предметом самоанализа и очень по-русски, даже по-лесковски всерьез искал средств и поводов увековечить себя. Это „сработало”: конченый индивидуалист, он стал козырем и именем массового человека слома времен. Его жизнь и творчество — Одиссея, но Одиссея всегда заканчивается крахом, а он уцелел, спрятавшись за скалами, и невзначай внес вклад в русскую словесность — сумел быть обнаруженным другим, оставаясь самим собой. Он открывал себя в новых и новых обстоятельствах, но когда они начинали наливаться металлом, как перышко, из них ускользал».
«У Лимонова была масса соблазнов закрепиться в США или в Европе, но завоевав статус гражданина мира, он оставался русским, тянущимся к родной земле в ее частном, человеческом масштабе — когда родина не идеи, не фельдмаршал Кутузов и не священные камни, а „щель между кроватью в панельной пятиэтажке”, где „разрытая бульдозерами при строительстве нового микрорайона мерзлая земля”».
Александр Житенев. «Не поэзия эзотерична для филологов, а филология для поэтов». Вопросы задавал Данила Давыдов. — «Лиterraтура», 2022, № 192, 8 марта <http://literratura.org>.
«Думаю, я просто не стал бы филологом, если бы не любил стихи, и стихи современные. Долгое время я, например, честно не понимал, как можно писать о прозе — не находил к ней ни эмоциональных, ни смысловых ключей. То есть дело было не в преодолении инерции, а в выборе того, о чем я могу хорошо думать и говорить. Хотя слово „выбор” не вполне верно описывает ситуацию. Евгений Харитонов назвал бы это „зайти в свой тупик”».
«Специфика, скорее, в том, что я занимаюсь современной литературой, которая для кого-то может оказаться не-литературой. Наука ведь консервативна, и хороший писатель — мертвый писатель. Но я преуспел в искусстве смирения и камуфляжа, терпение и стремление быть понятным любую тему сделает респектабельной — или экзотичной, но приемлемой».
«Отойдя от истории поэзии, я стал заниматься историей представлений о поэзии, исходя из того, что нет концепций, которые не были бы исторически мотивированы. В культуре всегда актуализируется сравнительно неширокий набор образов или клише, и он всегда обусловлен внешними причинами. Так что, читая о том, как поэтам представляется их работа, ее телеология, миссия, можно понять, как поэзия меняется изнутри и перестает быть похожей на саму себя».
«Мне кажется, сегодня важен не миф о поэте, а имидж и, особенно, его поведенческие практики. Самопрезентация из необязательного фона для текста сама стала текстом, и стихи уже сложно читать, не зная, в каком событийном ряду они возникли. „Твердые” тексты, которые значимы сами по себе, сегодня почти не пишутся; нормой или показательным образцом стало самопереписывание и альтернирование сказанного. Это ситуация дефектной памяти, для которой существует только то, что в данный момент происходит. Моя память тоже дефектна, но я все равно люблю „твердые” тексты — те, что живут в памяти как формулы-события».
Вера Зубарева. В поисках «встречного течения». Метасюжет «Евгения Онегина». — «Вопросы литературы», 2022, № 1.
«Но что осталось в тени и до сих пор там пребывает, так это метасюжет „Онегина”, разворачивающийся вокруг проблемы подражания».
«Проблема подражания возникает в связи с образом главного героя. Она живо обсуждалась в кругу литераторов пушкинского времени, но никто так глубоко не подошел к ее осмыслению, как Пушкин. Спустя полвека многое из того, о чем он размышлял, нашло развитие в трудах А. Веселовского, в его концепции заимствований. Пушкин писал: „Подражание не есть постыдное похищение — признак умственной скудости, но благородная надежда на свои собственные силы, надежда открыть новые миры, стремясь по следам гения, — или чувство, в смирении своем еще более возвышенное: желание изучить свой образец и дать ему вторичную жизнь” („Фракийские элегии…”). Эту мысль процитировал и Веселовский, добавив, что „иных, менее оригинальных поэтов возбуждает не столько личное впечатление, сколько чужое, уже пережитое поэтически; они выражают себя в готовой формуле. ‘У меня почти все чужое, или по поводу чужого, и все, однако, мое‘, — писал о себе Жуковский”. Такой подход Веселовского объясняется тем, что он, в отличие от многих, „с большим доверием относится к способности национального, ‘своего‘ противостоять влиянию, не отвергнув ‘чужое‘, а усвоив его, претворив себе на пользу”. Это полностью совпадает с пушкинским видением».
Сергей Калашников. Прометей — Наполеон — Сталин. Еще об одном подтексте стихотворения Осипа Мандельштама «Когда б я уголь взял…» — «Знамя», 2022, № 3.
«Учитывая напряженную дискуссионность так называемой „Оды”, крайнюю поляризацию точек зрения в оценке этого произведения, наиболее продуктивным способом его анализа становится, на наш взгляд, выявление определенных групп подтекстов, которые, взаимодействуя между собой, образуют сложную смысловую ткань стихотворения. Такая исследовательская позиция вполне согласуется с известной поэтической декларацией Мандельштама из „Разговора о Данте”: „Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку”».
«Разумеется, нельзя утверждать, что содержание „Оды” оказывается предопределено исключительно пылкой, хотя и кратковременной симпатией Мандельштама к троцкизму в 1926 году, однако отрицать его связь с актуальными идеологическими процессами 1926—1936 годов тоже невозможно. Сюжет эсхиловского „Прикованного Прометея” в переводе А. Пиотровского на уровне многочисленных аллюзий и реминисценций актуализирует аналогии с политическим контекстом советской эпохи периода прихода Сталина к власти. В то же время он свидетельствует о высочайшей литературоцентричности художественного мышления Мандельштама, когда подтекст как многоуровневая соотнесенность смыслов создает условия для интенсивного взаимодействия внутри одного произведения элементов разных литературных, культурных и исторических кодов: древнегреческой трагедии Эсхила, событий французской революции 1789 года и собственного времени, — которые, в свою очередь, организуют чрезвычайно сложный полемический фон для последующих строф стихотворения».
Калле Каспер. Любовь и влечение. — «Нева», Санкт-Петербург, 2022, № 3 <https://magazines.gorky.media/neva>.
«Однако „червивое яблоко” всегда притягивает, особенно женщин, и „Темные аллеи” будут читать еще долго».
Антон Кизим. «Слово о полку Игореве» против Игоря Святославича. — «Урал», Екатеринбург, 2022, № 3 <https://magazines.gorky.media/ural>.
«Высказывалось много версий. При этом большинство полагали, что автор являлся сторонником Игоря и рода Ольговичей, к которому Игорь принадлежал. Даже высказывалась версия, что Игорь и есть автор. Я же думаю, что автор принадлежал к лагерю, враждующему с Ольговичами. Причем он писал, когда против Ольговичей шла война».
Классики с Олегом Юрьевым. Колонки из газеты «Тагесшпигель». Перевод с немецкого и вступление Татьяны Баскаковой. — «Иностранная литература», 2022, № 2 <https://magazines.gorky.media/inostran>.
«Тексты, переводы которых публикуются ниже, создавались Юрьевым только на немецком. Дело в том, что в 2006 году редактор культурного отдела берлинской газеты „Тагесшпигель” предложил ему регулярно вести колонку в этом издании. Юрьев согласился и занимался этой работой на протяжении семи лет, до декабря 2013 года, когда газета вообще отказалась от публикации такого рода материалов. Тексты из серии „Классики с Олегом Юрьевым” печатались раз в месяц и неизменно вызывали большой интерес у подписчиков. В совокупности они фактически составили целую книгу (72 колонки, около 150 страниц), с вводным и заключительным обращениями к читателям, и сейчас в Германии готовится их издание именно как книги. Юрьев пишет — без малейших признаков какой-либо классификации, хотя бы хронологической, — об очень разных писателях: русских (Геннадий Гор, Антиох Кантемир, Леонид Аронзон, Иннокентий Анненский, императрица Елизавета Петровна, Леонид Добычин, Сергей Прокофьев, Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Виктор Серж [псевдоним Виктора Кибальчича] и др.), английских (Джозеф Конрад, Уильям Теккерей, Генри Филдинг и др.), ирландских (Брэм Стокер), французских (Никола Буало, Серж Генсбур, Реймон Радиге и др.), шведских (Сельма Лагерлеф), еврейских (Шолом Алейхем, Владимир Жаботинский), американских (Джеймс Фенимор Купер, Натанаэл Уэст и др.), греческих (Константинос Кавафис), польских (Циприан Камиль Норвид), чешских (Карел Гинек Маха), китайских (Пу Сунлин), даже немецких (Карл Май, Генрих фон Клейст, Иоганн Петер Гебель, Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц, Арно Хольц и др.)» (из вступительной заметки Татьяны Баскаковой).
А. Красильников. Неизвестные линии предков А. С. Пушкина. — «Новый Журнал», 2022, № 306 <https://magazines.gorky.media/nj>.
«В эту небольшую статью вместились сведения о тринадцати генеалогических линиях Пушкина, десять из которых до сих пор не были известны...»
Григорий Кружков. Фрост в Англии. Эссе. — «Новая Юность», 2022, № 1 <https://magazines.gorky.media/nov_yun>.
«Как известно, поэзию Роберта Фроста признали сначала в Англии, и только потом в Америке. Так что интуиция его не подвела, когда в 1912 году он решил вместе семьей переехать из Новой Англии в старую — чтобы сменить обстановку и глотнуть другого воздуха. Именно здесь, в Лондоне, уже в следующем году у тридцатисемилетнего Фроста вышла его первая книга „Прощание с юностью”, состоявшая из давно написанных стихов, наполовину — еще до 1900 года. Интересно, что в этой книге к названиям стихов он добавил развернутые подзаголовки, например, такие: „Юноша убежден, что скорее станет самим собой, если забудет о мире”; „Он лелеет свое осеннее настроение” и так далее. Юрий Здоровов, составитель и комментатор самого полного на сегодня русского издания поэзии Фроста, называет эти подзаголовки „ироническими”. А я бы скорее назвал их стилизованными. Здесь Фрост подключается к давней английской традиции, истоки которой, как минимум, в XVI веке, а последний пример, который был тогда „на слуху”, — сборник стихов Уильяма Йейтса „Ветер в камышах” (1899) с подобными же развернутыми названиями. В свою очередь, и Йейтс стилизует эти подзаголовки под образец, привлекший его в старой английской традиции, а именно стихи Томаса Уайета (1503 — 1542)».
Григорий Кружков. Ахматова и Англия. Заметки к теме. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2022, № 3 <https://magazines.gorky.media/zvezda>.
«То, что она принялась изучать английский язык ровно через сто лет после Пушкина (1827 — 1927), думаю, не случайно. Известно, какое — почти культовое — значение придавала Анна Андреевна годовщинам. И еще бы я отметил, что и у Пушкина и у Ахматовой изучение английского было связано не только с желанием читать Шекспира и английских романтиков в подлиннике, но и с определенным разочарованием в современной им французской поэзии».
Андрей Немзер. «Не толкайтесь, я сам!» К 85-летию Владимира Маканина. — «Горький», 2022, 13 марта <https://gorky.media>.
«„Ранний” Маканин — один из многих. Изумления достойно, что таким статусом он наделялся и во второй половине 1970-х — первой 1980-х, когда было изобретено „поколение сорокалетних”: с точки зрения одних критиков, принесшее „новое слово”, с точки зрения других — играющее на понижение. Существовало ли это „направление” в действительности — вопрос спорный. По мне, так нет. Но даже если признать этот „критический конструкт” не только тактически оправданным (было указано на существование нескольких авторов, достойных читательского внимания), но и в известной мере реальным, включение в обойму Маканина невозможно не счесть откровенной натяжкой. Особенная стать автора „Гражданина убегающего”, „Антилидера”, „Отдушины”, „Человека свиты” была видна, что называется, невооруженным глазом. К примеру — моим, в ту пору начинающего историка литературы, не собиравшегося когда-либо заниматься критикой, читавшего современную словесность крайне избирательно, а оценивающего прочитанное, как правило, весьма скептично. Нет, однако, правил без исключений. Таким исключением был Маканин».
«Проза Маканина организована сложно, а потому нуждается не столько в суммарном истолковании (которым безусловно грешит предлагаемая заметка), сколько в медленном чтении. Интересующихся отсылаю к своим работам, которые стремился выдержать в этом жанре, — статье „Когда? Где? Кто? Опыт путеводителя по роману Владимира Маканина ‘Андеграунд, или Герой нашего времени‘” („Новый мир”, 1998, № 10) и предисловию „Голос в горах” (в книге Маканина „Лаз. Повести и рассказы” — М., «Вагриус», 1998)».
Владимир Новиков. Чужое слово. Филологическая проза. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2022, № 3.
«Надо поздравлять друзей и знакомых. Откуда взять хоть сколько-то нетривиальные слова? Все формулы уже использованы, не повториться бы! А вот, нашел. Вслед за поздравлением с наступившим годом пишу: „Он должен, должен, должен быть хорошим!” Кто-то угадает, что это финальная фраза „Доброго человека из Сезуана”, а кто-то решит, что это я сам придумал. Меня устраивают оба варианта. Главное, чтобы сработала энергия чужого слова. Это пример бытовой, но, в сущности, так же обстоит дело с литературой. К последнему изданию своего „Романа с языком” я добавил авторские комментарии, где пояснил множество явных и скрытых цитат — на всякий случай, чтобы не перепутали. Но, в общем, я писал книгу и для тех, кто никаких литературных подтекстов не замечает и не ведает. Энергия чужого слова все равно читателю передастся».
О литературе, критике и романе с языком: интервью с доктором филологических наук, профессором МГУ В.И. Новиковым. Текст: Илья Максимов. — Образовательный проект «Лестница», Нижний Новгород, 2022, 9 марта <http://lestnica.space>.
Говорит Владимир Новиков: «И вот критика относится к литературоведению, как поэзия к прозе. Самая гениальная статья критическая, на мой взгляд, это статья Тынянова „Промежуток” — это поэма, сколько раз начинаешь ее читать, а она разными гранями кристалла к тебе поворачивается, вдруг обнаруживаешь еще какие-то оттенки смысла. Критика — это поэзия, и критику надо писать, как говорил Корней Иванович Чуковский, нервно, вдохновенно, поэтично».
«Про Бродского называлась статья „Нормальный поэт”. „Нормальный” не без ехидства. Я больше люблю „ненормальных” поэтов, таких как Геннадий Айги, Виктор Соснора, безумцев, которые свой уникальный язык творят, при жизни не нашли полного понимания, и может быть, никогда не найдут. С ними я больше себя отождествляю, хотя есть что-то такое, в чем я себя отождествляю и с Бродским. С тех пор я о Бродском многократно еще писал, ставил его в разные контексты: Бродский-Кушнер-Соснора, три петербургских поэта; Бродский-Соснора-Довлатов и т.д. И в процессе этого я для себя определил главный прием Бродского — иронический перифраз. Набоков его прочитал, сказал, что слишком много слов. Но многословие Бродского — в этом и есть его фишка, что называется. Перифрастический поэт. Самые простые вещи назвать перифразом из двадцати слов — это же надо уметь».
«По поводу Венедикта Ерофеева. Это человек-артист, человек-гуру, который вокруг себя сплотил людей. Он в какой-то степени Христос русской либеральной интеллигенции, потому что он человек жертвенный, бросил университет, сошел, так сказать, спустился куда-то вниз, дауншифтер такой. И наша интеллигенция, люди, которые сами почти не пьют, или пьют умеренно, ведут добропорядочный образ жизни — они его таким Христом сделали, что он за них страдает, в то время как они благополучно живут. Жуткая драма была, когда его начали здесь печатать и начали приглашать во всякие компании перестройщиков — он стал там всех оскорблять, ругать. Стали ему говорить: „Вот мы с тобой вместе боролись против советской власти — и теперь победили”. Он, во-первых, не боролся, он выше этого был, а во-вторых, с этими благополучными литературными чиновниками не захотелось ему дело иметь, и я его как человека очень понимаю. И еще к разговору о том, что он якобы какой-то народный писатель: да мужики, которые на троих бутылку водки пьют, ни про какого Веничку не слыхали. Он кумир именно либеральной интеллигенции, и такова его таргет группа».
Очень одинокий кусок мела. К столетию Юрия Михайловича Лотмана. Текст: Юрий Куликов. — «Горький», 2022, 28 февраля <https://gorky.media>.
Говорит Борис Гройс: «Дело было в Москве в конце 1970-х годов, в довольно небольшой аудитории Лотман стоял у доски, держа в руке длинный кусок мела. В какой-то момент он посмотрел на него и сказал: вот этот кусок мела — он чувствует себя в мире очень одиноким, ему не с кем поговорить. После этого Лотман разломил мел на две части и, показав аудитории два куска мела, сказал: а вот теперь этих мелков двое и они могут начать диалог друг с другом. Надо сказать, что тогда эта сцена меня сильно впечатлила. Я подумал, что если бы эти мелки действительно обладали сознанием и речью, то этот слом был бы очень болезненным для них. Здесь возможность диалога возникла в результате вмешательства внешней, трансцендентной, но не духовной или, скажем, божественной, а чисто материальной силы — применения прямого физического насилия. И я подумал, что эта сцена как-то выпадает из общего мирного характера структурализма. Много лет спустя, когда я читал „Культуру и взрыв” Лотмана, я вспомнил эту сцену. Вся книга посвящена внешним, чисто материальным, силовым воздействиям на культуру — таким, как болезнь, смерть, природные катастрофы, войны и революции».
Анна Писманик. «Лианозовский круг» и изобретение новых режимов публичности в СССР 1950 — 1960-х годов. — «Новое литературное обозрение», 2022, № 1 (№ 173) <https://www.nlobooks.ru>.
«При создании этого субполя домашние собрания сыграли одну из ключевых ролей — именно в их рамках разрабатывались те „правила игры”, правила производства высказываний (в широком смысле этого понятия — как любого процесса означивания), которые стали фундаментом неофициальной культурной жизни во всем разнообразии включенных в нее практик. Центральным сюжетом моего исследования станут собрания художников и поэтов в комнате художника Оскара Рабина в бараке, находившемся в подмосковном поселке Севводстрой вблизи железнодорожной станции Лианозово. Насколько можно судить, эти собрания имели огромное влияние на формирование альтернативной публичной сферы и на неофициальную культуру вплоть до „Бульдозерной выставки”, инициированной Александром Глезером и Оскаром Рабиным, — второй был одной из центральных фигур „Лианозовской школы”. Выбор „Лианозовской школы” как главного объекта рассмотрения обуславливается не его хронологическим первенством — домашние собрания, особенно конфиденциальные, существовали даже в начале 1950-х годов — но принципиально новым статусом, которым участники лианозовских собраний наделяли осуществляемые ими артистические практики: судя по всему, именно в Севводстрое возник тот режим публичности, при котором уже имевшая место к концу 1950-х годов практика показа художниками своих работ получила первое институциональное оформление».
Слово и культура. Илья Семененко-Басин и Алексей Порвин отвечают на вопросы рубрики. — «Урал», Екатеринбург, 2022, № 3.
Отвечает Алексей Порвин: «Я очень люблю верлибр. Думаю, прозопоэтический текст — это текст, имеющий формальные признаки прозы, но создающий внутри себя поэтический контекст и поэтические смыслы. <...> Я стремился делать это с опорой прежде всего на русскую и европейскую поэтические традиции. Но с недавних пор я пишу и на английском языке — это и верлибры, и prose poems. Удивительно, как написание стихов на неродном языке влияет на процессы стихотворчества на языке русском; это, наверное, тема для отдельной статьи».
«„Предназначение поэта” и многие другие перечисленные здесь категории, как мне кажется, проистекают из мифов и мифологем, связанных с фигурой поэта и сущностью поэтического творчества. В этом плане я считаю, что я свободен от мифологического сознания, я всегда сторонился этого обаятельного дурмана. Поэт — это прежде всего лингвистический специалист, характер его работы требует многого (иногда даже очень многого) в плане способностей и компетенции, но мифологизировать и как-то поэтизировать саму фигуру поэта не нужно — это может привести к весьма печальным последствиям как для самих стихов, так и для человека, занимающегося поэзией».
Сергей Тхоржевский. Из записных книжек. Публикация Марии Тхоржевской. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2022, № 3.
«Солженицын сказал мне об А. Н. Толстом:
— Вот писатель, которого я не люблю.
Я не стал спрашивать почему. Это и так ясно. Неприязнь Солженицына к А. Н. Толстому — это неприязнь подвижника к приспособленцу.
Солженицын обрадовался, прочитав статью Ключевского „Добрые люди Древней Руси”. Он увидел исторических прототипов своей Матрены.
Жаль, что он такой крайний славянофил.
Когда я похвалил ему пейзажи Петергофа, он ответил:
— Но это же не Россия».
См. здесь же: Сергей Тхоржевский, «Письмо А. И. Солженицыну» (публикация Марии Тхоржевской); «17.04.90. Глубокоуважаемый Александр Исаевич! Я решаюсь обратиться к Вам с этим письмом, так как наконец-то смог прочесть „Архипелаг ГУЛАГ” целиком (уже в московском издании) и лишь теперь, при чтении, наткнулся на два знакомых мне имени: Валентин Гонсалес (Эль Кампесино) и Фрэнк Диклер. Может быть, Вам будет любопытно узнать о них от человека, который встречал их на Воркуте...»
Светлана Федотова. Гендерная инверсия в «критике критика». Зинаида Гиппиус о Корнее Чуковском. — «Вопросы литературы», 2022, № 1.
«30 марта 1914 года Зинаида Гиппиус сообщила из Ментоны Аркадию Руманову: „Сейчас пишу о Чуковском. Кланяйтесь ему и скажите, что моя статья будет называться ‘Милое, но погибшее создание‘”. Фельетон вышел, однако, под другим названием — „Невзрослый критик. Этюд в кавычках” за подписью Антона Крайнего, самого известного псевдонима писательницы, которым она, как правило, пользовалась в своих резко-полемических, фельетонных статьях. Трудно сказать, кто изменил заглавие (редакция или автор), но, вероятно, это произошло из-за отчетливо гривуазного характера первоначального заголовка. Аллюзивно отсылая к словам Вальсингама из „Пира во время чумы” о ласках погибшего, но милого созданья, он представлял собой устойчивый парафрастический эвфемизм проститутки. Именно в таком ключе пушкинская цитата обыгрывалась в названии одноименного рассказа писателя-народника Александра Левитова (1862), а также прославленной серии литографий художника-карикатуриста Александра Лебедева („Погибшие, но милые создания”, 1862; „Еще десяток погибших, но милых созданий!”, 1863)».
«Первоначальное заглавие статьи Антона Крайнего, подчеркивающее женственную, „падшую” природу Чуковского-критика, заостряет вопрос о природе и функции гендерной инверсии в критических штудиях Гиппиус. Ее мужские псевдонимы неизбежно попадают в поле гендера, но в фокусе нашего внимания не сам феномен гендерной идентичности как таковой, тем более не сексуальные перверсии, любовные истории et cetera. Наша задача более скромная и конкретная: проследить, как преломилась смена гендерной роли автора в забытом фельетоне „Невзрослый критик”».
Чоран на перевале Дятлова. Интервью с Александром Чанцевым. О Чоране, Лимонове, трансгуманизме, южинском кружке, фаланстерах и «Фаланстере». Беседовал Артем Комаров. — «Excellent», 2022, 2 марта <http://www.sarmediaart.ru>.
Говорит Александр Чанцев: «Да, если рассуждать в той же христианской парадигме, уныние — величайший грех. Но мне все больше кажется, что мы живем во времена постхристианства. В случае Чорана же уныние — это подвиг. Во-первых, от меланхоличных философов никаких бед в мир не приходило, а вот от марширующих в энтузиазме от зажигательных речей о счастье — гекатомбы. Во-вторых, кто-то должен сказать правду о трагичности мира, когда даже мысль об этом почти вне закона — „улыбнись, что ты такой хмурый, все будет хорошо!”. Ради всеобщего, довольно идиотического оптимизма оказались задвинуты многие фундаментальные вещи — например, смерть (в моем детстве хоронили всем миром, гроб плыл по улице впереди людей, сейчас же, как воры добычу, тело умершего быстренько умыкают в черном пластиковом пакете и увозят в машине без опознавательных знаков). Что важнее, подготовиться к смерти любимых, достойно встретить собственную, или, взбодрившись мятным рафом в Starbucks и фальшивыми пожеланиями „Доброго времени суток!” от коллег, отвернуться от всего корневого, фундаментального, как ребенок, который закрывает глаза, чтобы страшное исчезло? Мир погубят не злодеи из „007”, не сумасшедшие политики и даже не эффективные менеджеры ТНК, а идиоты „на позитиве”. Страновую, мировую повестку вообще, мне все больше кажется, давно делают не индивидуумы, но массы, состоящие из „хотелок” отдельных особей. Они могут вознести какое-нибудь чучело в мировые заголовки или же, бросившись стаей, затравить и отправить в отставку — та же травля под эгидой „культуры отмены” и цензура „новой этики” уже подносит спички к новым кострам инквизиции».
«Трансгуманизм безумно интересен, но это совсем не новое явление — можно вспомнить соответствующие пассажи в киберпанке, у русских космистов, в конце концов, а, вернее, в начале начал, Голема, библейские притчи, тексты индуистского канона. Другой вопрос, что будущее приближается все быстрее, примерно как летящая на зазевавшегося пешехода фура с заснувшим за рулем дальнобойщиком».
Составитель Андрей Василевский
Опубликовано в Журнале №5