Как читать классику

Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание. Вступительная статья, комментарии Л. И. Соболева. М., «Даръ», 2022. 696 стр.

Казалось бы, практически невозможно сказать что-то новое о самом известном романе Достоевского, в частности прокомментировать прежде не замеченное или осветить то, что другие комментаторы сочли не важным: обстоятельные примечания к «Преступлению и наказанию» имеются в академическом собрании сочинений^[1], произведению посвящены два серьезных монографических комментария^[2]. Тем не менее Л. И. Соболеву, филологу и известному учителю русского языка и литературы в московской гимназии 1567, это удалось. Во-первых, он обнаружил в традиции комментирования произведения ряд ошибок и неточностей. В частности, это принадлежащее Г. Ф. Коган — автору примечаний в академическом издании — утверждение (ставшее общепризнанным), что сравнение Ж.-Ж. Руссо с А. Н. Радищевым^[3] заимствовано из статьи Д. И. Писарева: «Д. И. Писарев в статье „Популяризаторы отрицательных доктрин” (гл. VII) (сб. „Луч”, т. I. СПб., 1866) сообщал такие биографические материалы о Руссо, которые напоминали русским читателям о Радищеве:  „В 1762 году <...> книгу сжигают (имеется в виду „Эмиль, или О воспитании”. — Пояснение Г. Ф. Коган — А. Р.); автора посылают арестовать...”, „Книга, стоившая сначала восемнадцать ливров, продается за два луидора...”»^[4]. Автор новых комментариев заметил: «Ссылка комментаторов на статью Писарева „Популяризаторы отрицательных доктрин” как на источник сравнения двух мыслителей представляется ошибочной: сборник „Луч”, в котором была напечатана указанная статья, вышел в конце марта — начале апреля 1866 г… а глава II второй части (в журнале глава IX первой части) вышла в феврале» (627). Это уточнение — отнюдь не мелочь. Достоевский в «Преступлении и наказании», как было давно установлено, последовательно полемизировал с радикально-демократическими публицистами и писателями, в частности с Н. Г. Чернышевским: показательны название трактира «Хрустальный дворец» — саркастическая аллюзия на дворец-фаланстер прекрасного социалистического будущего из романа «Что делать?» и пародирование теории «разумного эгоизма», впервые изложенной Чернышевским в статье «Антропологический принцип в философии» и повторенной в упомянутом романе. Насмешливая отсылка к той же статье содержится, как указала Г. Ф. Коган, в процитированной реплике Разумихина: «В статье „Антропологический принцип в философии” (1860) Чернышевский назвал Руссо революционным демократом»^[5]. Так что ироническая аллюзия здесь же еще и на статью другого «нигилиста»-радикала была бы вполне уместна. Однако же, как показал скрупулезный анализ нового комментатора, перепроверившего указания предшественника, это не так.

Ценное свойство составленных Л. И. Соболевым примечаний заключается в описании реального бытового и культурного фона, контекста, в котором «Преступление и наказание» воспринималось читателями — современниками Достоевского. Так, например, из примечания для читателя становится ясным, почему Раскольников так болезненно и остро реагирует на известие из материнского письма о поездке в Петербург «мы с Дунечкой преблагополучно прокатимся в третьем классе», поражаясь скупости Дуниного жениха Петра Петровича Лужина, не соизволившего оплатить невесте и ее матери билет в первом или втором классе: «В вагонах третьего класса начала 1860-х гг. было  68-76 пассажиров (в первом-втором — 30 <…>). <…> Освещался вагон фонарями со вставленными свечами. Сиденья были жесткими, боковые лавки в три ряда. В вагонах третьего—четвертого класса было накурено, шумно. Цену билета из Рязани в Петербург (по-видимому, с пересадкой в Москве) найти не удалось; билет первого класса из Москвы в Петербург — 13 рублей; третьего — 7 рублей; из Твери в Москву — первым классом — 7.25, а третьим — 3.15. Поверстная плата (в начале XX века) была за 1000 верст (примерное расстояние от Рязани до Петербурга) для III класса 9 рублей 20 коп.» (615).

Для современников Достоевского все это было очевидностью, для читателей наших дней — нет. В реальном комментарии принято объяснять, что представляют собой те или иные предметы прошлого. Это важно и необходимо, но такие разъяснения не воссоздают целостной картины прошлого, которая стояла перед мысленным взором писателя и его читателей. Такие примечания, как процитированное выше, эту картину нам представляют.

Не менее полезны примечания, в которых отражены злободневные для изображаемого времени темы и события, влиявшие на настроения, опасения, ожидания современников Достоевского. Так, комментируя слова «Появились какие-то новые трихины», описывающие сон Раскольникова из Эпилога, Л. И. Соболев напоминает: «В газетах начала 1866 г. появились сообщения о трихинах, вызывающих тяжелые болезни (в „Русском инвалиде” № 29, 31 января появилась заметка „Второй случай трихинной болезни в Петербурге”); вышла брошюра М. Руднева (Руднева-старшего)  „О трихинах в России” (СПб., 1866). Газета „Голос” (№ 63) уже 4 марта 1866 г. писала о том, что „заражение трихинами вовсе не опасная болезнь”, что „забота о доброкачественности съестных припасов должна лежать не на самих покупщиках-обывателях, но исключительно на чинах медико-полицейской администрации”» (674). В комментарии Г. Ф. Коган из упомянутых Л. И. Соболевым текстов фигурирует лишь брошюра М. Руднева^[6]. Такое знание побуждает воспринять сон не как отвлеченную аллегорию, осознать, что апокалиптическая тема сновидения перекликалась со страхами и опасениями времени.

По поводу комментария хотелось бы высказать прежде всего два замечания или, скорее, сожаления, общего плана. Во-первых, автор примечаний нередко слишком аскетичен в интерпретации символических мотивов и образов. Так, Л. И. Соболев неоднократно упоминает о символическом значении чисел три и четыре в романе (см. стр. 606, 611, 672), но не пишет об их смысле, ограничиваясь глухими ссылками на комментарий С. В. Белова и на книгу П. Торопа «Достоевский: история и идеология» (Тарту, 1997). Но примечания к художественному произведению «по умолчанию» должны быть самодостаточным текстом: читатель, не являющийся филологом, едва ли будет обращаться к книгам, на которые ссылается комментатор, тем более что они не находятся в свободном доступе. Во-вторых, в отдельных местах не хватает так называемых интертекстуальных комментариев, раскрывающих отсылки Достоевского к другим художественным произведениям или переклички с ними. Сведения о такого рода аллюзиях, уже отмеченные другими комментаторами, Л. И. Соболевым приводятся не всегда. Например, Б. Н. Тихомиров отметил перекличку образа трихин с такой же метафорой из романа В. В. Крестовского «Петербургские трущобы»: «Рисуя картину раскольниковского сна-бреда, Достоевский использует образ „трихины” метафорически, подчеркивая, что это были „какие-то новые трихины” — „эти существа были духи, одаренные умом и волей”. Укажем, что до „Преступления и наказания» образ трихины как метафору использовал Вс. Крестовский в «Петербургских трущобах» (Часть пятая. Глава 1 „Петербургская трихина”)»^[7]. Однако в новом комментарии об этом неслучайном совпадении ничего не сказано.

В комментарии встречается ошибочное объяснение, явившееся, по-видимому, следствием недосмотра или описки. Поясняя слова служанки, реагирующей на обращение Разумихина «Настасья Никифоровна», «А ведь я Петрова, а не Никифорова», нуждающиеся в пояснении, но прежде никем не прокомментированные, Л. И. Соболев пишет: «Привычные для нас формы отчества (на -вич и -вна) в XIX в. были употребительны лишь для дворян; простой народ именовался через форму родительного падежа: Петрова (дочь), а не Никифорова (дочь)» (630). На самом деле «Петрова» или «Никифорова», конечно, не формы родительного падежа от слов «Петров» или «Никифоров», то есть от фамилий, а притяжательные прилагательные от «Петр» или «Никифор» в именительном падеже, означающие дочь Петра или Никифора.

Неверная информация содержится в комментарии, относящемся к Ватерлоо: «…селение в Бельгии, где произошло… последнее сражение наполеоновской армии против союзных войск России, Пруссии и Англии» (648). Русские войска в битве при Ватерлоо не участвовали.

Дополнительную ценность книге придает «Обзор по главам» — конспект романа с элементами интерпретации, «навигатор», позволяющий быстро ориентироваться в тексте и находить нужные главы.

Предисловие, названное «Найти в человеке человека», дает отличное представление о своеобразии психологизма Достоевского и о функциях двойничества в романе. Но оно отчасти выглядит своеобразным эскизом, а не законченным текстом. Излагая творческую историю «Преступления и наказания», Л. И. Соболев подробно пишет о психологическом состоянии автора после потери жены, в ситуации безденежья и обремененного долгами, причем связь этих обстоятельств с работой над романом или с их преломлением в тексте не прослежена. Но автор предисловия ограничивается лишь парой слов, характеризуя ранние редакции произведения и не приводя хронологии работы Достоевского над книгой. К сожалению, роман Достоевского, отличающийся острой ангажированностью, не показан в предисловии в современном ему идеологическом и литературном контексте: Л. И. Соболев ограничивается лишь парой неразвернутых частных замечаний. Порой отсутствуют необходимые для неосведомленного читателя разъяснения имен и фамилий, либо же эти разъяснения обнаруживаются не при первом упоминании, а намного позже. Так, замечая, что «русская литература со времен А. П. Сумарокова была литературой журнальной» (7), автор предисловия не поясняет, кем Сумароков был. Между тем это писатель, чье имя, несомненно, известно далеко не всем вероятным читателям. (К слову, само это утверждение в дальнейшем не развивается и оказывается не очень нужным.) Здесь же говорится: «Газетная хроника присутствует в письме М. Н. Каткову» (7). Но кем был Катков, не сообщается. И только позже мы встретим такое пояснение: «...писатель передает ее (повесть, как сначала был обозначен жанр произведения — А. Р.) редактору «Русского вестника» М. Н. Каткову, недавнему (пока выходили журналы братьев Достоевских „Время” и „Эпоха”) оппоненту, литературному и идейному противнику, издателю и редактору известного московского журнала» (8).  О смысле имени-отчества Лужина замечено: «Петр Петрович (дважды камень!) Лужин имеет весьма удобную теорию» (10). Но семантика имени Петр, по-гречески означающего «камень», не разъяснена. Внезапно, без предваряющей характеристики, появляется разбор «Записок из подполья», справедливо рассматриваемых как своеобразный ключ к пониманию психологизма писателя. Однако «Записки…», несмотря на их значимость и художественную ценность, — не хрестоматийный текст, и известны они тоже далеко не каждому из возможных читателей предисловия. 

Автор предисловия пишет о смене повествовательной формы по мере работы Достоевского над «Преступлением и наказанием»: «Первая и вторая редакции романа („романом” бывшую повесть Д. называет во второй редакции, когда появляется линия Мармеладова и его семьи) написаны от первого лица. Писатель любил эту форму: его первый роман — роман в письмах, включающий, кроме того, дневник Вареньки Доброселовой. От первого лица написаны „Записки из подполья”. Это лучший способ раскрытия внутреннего мира героя — его исповедь, монолог» (9). Все так, но читающий эти строки оставлен их автором в недоумении и растерянности: а почему же Достоевский в итоге написал роман от третьего лица?

Очень существенна цитируемая Л. И. Соболевым характеристика сцены самоубийства Свидригайлова, принадлежащая Г. С. Померанцу: «Достоевский сдирает трагический ореол» (13)^[8]. Но она требует развертывания, обоснования, так как не каждому читателю предисловия может быть понятно, что трагическое здесь трактуется не в обыденном, а в эстетическом и жанровом значении. (Ср. у Г. С. Померанца, полемизирующего с концепцией «романа-трагедии», принадлежащей В. И. Иванову: «Роман Достоевского скорее может быть определен как антитрагедия, как полемика с эстетикой достойной и величественной гибели»^[9].) Рассматривая строки «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в это нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги», автор предисловия замечает: «Так проявляется двойное время (двойной масштаб) романа: действие происходит в Петербурге в июле 1865 года — и в вечности, во всемирном масштабе» (17 — 18). Но это совершенно справедливое утверждение тоже нуждается в обосновании с помощью анализа и в развитии, выводящем к жанровой природе «Преступления и наказания» — романа-притчи.

Отличительная, в целом глубоко симпатичная мне особенность автора предисловия — стремление представить разные точки зрения, истолкования произведения — однажды приводит к неустраненному противоречию. Цитируя В. Б. Шкловского, объясняющего неожиданные добрые поступки идейного аморалиста Свидригайлова (завещание денег на устройство в приют трех сирот — детей Мармеладова и на поездку Сони в Сибирь к Родиону) в духе ОПОЯЗа решением Достоевским чисто формальной сюжетной задачи («Иначе концы с концами не сводились. Нужно было благодеяние, пусть для реальности нелепое»), Л. И. Соболев тут же приводит мнение о Свидригайлове Н. М. Чиркова, полностью отрицающее формалистский подход, характерный для Шкловского: Свидригайлов «человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Ему доступен весь диапазон человеческих переживаний, ощущений и действий» (12)^[10]. Самоустранение автора предисловия, не примыкающего ни к одному из несовместимых толкований и не высказывающего собственного мнения, совершенно дезориентирует читателя.

Спорно суждение автора предисловия о народе в романе: «Попав на каторгу, Раскольников, как известно, не раскаялся в своей идее: он лишь стыдился своего промаху, „который со всяким мог случиться”. Между ним и другими каторжниками лежала „страшная” и „непроходимая пропасть”. „Ты безбожник! — кричали ему. — Убить тебя надо!” Здесь тот самый суд „почвы”, народа, который позволил смеяться над Раскольниковым, когда тот на Сенной собирался признаться, тот суд, который герой слышит от Настасьи („это кровь в тебе кричит”); в „Братьях Карамазовых” глава о приговоре присяжных Мите Карамазову называется „Мужички за себя постояли”» (18). Неприятие «безбожника» Раскольникова, допустившего пролитие крови «по совести», действительно отражает «почвеннические» воззрения Достоевского, видевшего в народе, даже погрязшем в грехах, чуткость, открытость идеалу Христа. Однако насмешки прохожих над Родионом, становящимся по совету Сони на колени и целующим в знак покаяния грязную землю, никакого народного нравственного суда в себе не заключают: перед нами разрозненные, атомизированные индивиды, нравственно заскорузлые и черствые. Реплика служанки Настасьи в контексте романа, конечно, обладает символическим смыслом, но сама она в него такого значения не вкладывает и на роль судьи нимало не претендует; прямой смысл ее слов, так сказать, медицинский.

Но эти въедливые и дотошные замечания не отменяют ни достоинств предисловия, ни — что главное — большой ценности примечаний. Новое издание «Преступления и наказания» — отличный подарок и профессиональным филологам, и школьным преподавателям, и всем, кому небезразличен этот, как сказано в аннотации, «первый из пятикнижия великих романов Ф. М. Достоевского».