Неудачная магия и магия неудачи

«Остановись мгновенье, ты прекрасно» — самая известная строка из «Фауста» Гёте, но это, собственно, реплика, которой не было, реплика, которую Фауст поклялся не произносить. У Фауста репутация неутомимого, не стоящего на месте энтузиаста, который не может успокоиться ни на чем достигнутом. Шпенглер называл европейскую цивилизацию «фаустовской» именно в том смысле, что ее архетипом является стремящийся в бесконечность и нигде не останавливающийся поток энергии — символ разума и прогресса, и важнейших категорий европейской физики.

Известная реплика Фауста в момент заключения договора с Мефистофелем подчеркивает неготовность успокоиться ни на каком из полученных благ.

 

Когда воскликну я «Мгновенье,

Прекрасно ты, продлись, постой!» —

Тогда готовь мне цепь плененья,

Земля разверзнись подо мной!^[1]

 

Парадокс, однако, заключается в том, что по ходу действия поэмы Гёте эта готовность Фауста идти вперед, отбрасывая доставшиеся блага, не проявляется особенно четко. Скорее наоборот — Фауст и рад бы обладать каким-то благом достаточно долго, но ситуация выходит из-под контроля. Не неукротимый темперамент, а сам ход событий заставляет героя прощаться с достигнутым и идти дальше. Впрочем, подобная коллизия настигает не одного Фауста. И если спросить, о чем вообще эта пространная, многосюжетная и многоэпизодная трагедия, каков ее главный лейтмотив — то правильный ответ будет таков: это рассказ о том, как ситуация выходит из-под контроля. Как никому не удается достичь поставленной цели — вернее, о том, как никто не знает последствий достижения этих целей; ибо достижение цели сопровождается такой избыточностью, которая — целиком или в значительной степени — не позволяет насладиться плодами достижения. Говоря иначе: «Фауст» — это прежде всего повествование об избыточных, чрезмерных последствиях любого действия, которые приводят совсем не к тому результату, на который рассчитывали первоначально.

Тут нужно сделать важную методологическую оговорку. Как известно, невозможно ответить на вопрос «что хотел сказать писатель». На этот вопрос не может ответить и сам автор, ибо человеческая психика многослойна, динамична и непрозрачна. Тем более нельзя ответить на вопрос об авторском замысле в отношении произведения, которое, как «Фауст», писалось много лет и с длительными перерывами. Однако несомненно: то, что писателя волнует и часто приходит ему в голову, проявляется в тексте как повторяющийся лейтмотив. Поиск и сопоставление лейтмотивов — самый надежный метод анализа текстов. И лейтмотивом «Фауста» является выход ситуации из-под контроля, приводящий к ненадежности обладания любым благом, к избыточным последствиям достижения любой цели.

Начинается все со снотворного (или яда?), которое Мефистофель передает матери Маргариты. Цель была всего лишь в том, чтобы усыпить мать на время свидания Фауста с Маргаритой, но дело обернулось убийством. Так же, как потом эта любовная связь обернулась убийством Валентина — чего никто не хотел: Фауст, разумеется, не хотел, чтобы любовная связь дополнилась убийством брата возлюбленной (характерный «испанский» сюжет), но и Валентин оказался жертвой того, что ситуация вышла из-под контроля: он хотел сражаться с любовником сестры, а пришлось биться «с самим дьяволом». И вся история любви Фауста и Маргариты — сплошные непредвиденные последствия: любовь приводит к трем убийствам (матери, брата и ребенка Маргариты), а затем к уголовному делу и казни самой Маргариты; побег из тюрьмы, который Фауст пытается устроить Маргарите, тоже идет по совершенно непредвиденному сценарию — неожиданно, вопреки всем расчетам узница сопротивляется собственному освобождению.

Во второй части поэмы Гёте немного забывает о Фаусте, Мефистофель явно затмевает заглавного персонажа, сам становится главным героем, и возникает еще одна подмена: если в первой части Мефистофель предлагает Фаусту услуги — которые, однако, имеют непредсказуемые избыточные последствия, то в череде «имперских» эпизодов второй части Фауст с Мефистофелем сплачиваются в единый коллектив, и эта пара — при явном первенстве Мефистофеля и смазанной роли Фауста — предлагает свои услуги императору, который фактически занимает сюжетную роль Фауста — жертвы неконтролируемых поворотов событий и неудачливого «бенефициара» демонических чар.

«Имперская» линия второй части начинается с того, что сама ситуация в империи выходит из-под контроля — императору докладывают, что государство на грани катастрофы, у императора почва выходит из-под ног. Явившиеся Мефистофель и Фауст предлагают свои услуги, но начинают они с того, что устраивают маскарад, на котором — подлинно или мнимо — ситуация опять выходит из-под контроля, начинается пожар — и начинается он с того, что огонь как бы случайно охватывает бороду переодетого Паном императора.

Когда Мефистофель устраивает в качестве представления для имперского двора явление призраков гомеровских героев — дело опять оборачивается скандалом, Фауст выпадает из роли организатора зрелища и пытается овладеть призраком Елены, что ему не удается; то есть цель полностью не достигнута ни Мефистофелем, ни Фаустом.

Мефистофелю удается поправить дела в государстве, предложив выпуск бумажных денег, но это приводит императора к самоуспокоению, последствием которого становится мятеж, появление альтернативного императора и гражданская война.

Когда же Мефистофель вмешивается в битву двух императоров, ход битвы настолько выходит из-под контроля кого бы то ни было, что император и его генерал устраняются от командования войсками, отдавая все на откуп Мефистофелю.

Ну а когда в результате победы трон императора укрепляется — выясняется, что церковь в претензии к монарху из-за использования на войне колдовства и требует за это земельных пожертвований. Император восклицает:

 

Да, много повредил своим грехом себе я!

Зачем связался я с слугами чародея?

 

Неожиданно, непредвиденно заканчивается роман Фауста с Еленой Троянской, и опять мы видим выход ситуации из-под контроля: их сын Эвфарион сталкивается с некой огненной девушкой, в нем просыпается вполне «фаустовское» желание борьбы, он спрыгивает с утеса и разбивается — и мать следует за ним в царство теней, исчезая прямо в объятиях Фауста. Впрочем, и начинается этот любовный сюжет с непредвиденного краха замысла — правда не Фауста, а внесценического персонажа Менелая: он собирается принести в жертву богам Елену, но в дело неожиданно вмешивается Фауст.

Чрезмерны последствия попытки Фауста выселить стариков Филимона и Бавкиду из их лачуги на берегу: Фауст хочет всего лишь переселить стариков в новое имение, но переселение, проводимое руками коварного Мефистофеля и его подручных, оборачивается смертью и стариков, и их гостя.

И, конечно, катастрофа, крах замысла, непредвиденный сценарий — конец жизни Фауста: он замышляет свое последнее великое деяние, великое строительство — но дело оборачивается лишь рытьем могилы для него самого.

Впрочем, потом ситуация выходит из-под контроля и у самого Мефистофеля: предназначенную ему душу Фауста похищают ангелы.

По ходу действия мы сталкиваемся и с мелкими, побочными сюжетами, которые можно назвать «выходом ситуации из-под контроля». Не удается насладиться льющимся из деревянного стола вином посетителям кабачка, вино превращается в огонь. Фауст на Вальпургиевой ночи хочет вступить в связь с молодой ведьмой, и дело идет на лад — но оказывается, что у ведьмы изо рта выскакивают мыши.

Итак, «Фауст» — рассказ о невозможности в полной мере достичь своей цели, это не дано ни Фаусту, ни императору, ни бесу.

Почему же так?

Одно из объяснений заключается в том, что таково свойство магии, принадлежности бесов и ведьм — искусства достигать своих целей неестественными путями. Важный лейтмотив «Фауста» — противопоставление «природы» и магии, причем природа и природные способы достижения цели внутри этого разграничения представляются чем-то более надежным, но, к сожалению, труднодоступным. В самом начале трагедии, до того, как связаться с адскими духами, Фауст вызывает духа Земли, в сущности — духа природы, но, увы, он слишком страшен для Фауста, дух не считает человека себе равным — и поэтому Фаусту приходится скрепя сердце прибегать к услугам беса. Этот поворот от природного к чудесному знаменуется монологом:

 

Великий дух презреть меня решился,

И тайн природы знать мне не дано.

Теперь конец всему: порвалась нить мышленья;

К науке я давно исполнен отвращенья,

Тушить страстей своих пожар

В восторгах чувственных я буду,

И под густой завесой чар

Готов ко всякому я чуду!

 

Второй раз эта же четкая развилка двух возможностей — естественного и магического — происходит в сцене в логове ведьмы, куда Фауст и Мефистофель прибыли за средством омоложения. Но обязательно ли это средство должно быть магическим? Тут мы становимся свидетелями знаменательного диалога о двух возможностях:

 

                  Фауст

Ужель природа и могучий дух

Нам не дадут бальзама возрожденья?

 

             Мефистофель

Мой друг, ты говоришь умно:

Природное есть средство стать моложе;

Жаль, не про нас лишь писано оно,

Да и довольно странно тоже.

 

                  Фауст

Я знать хочу его скорей!

 

             Мефистофель

Изволь; вот средство возрожденья

Без чар, без денег, без леченья:

Уединись в глуши полей,

Руби, копай, потей за плугом

И ограничить тесным кругом

Себя и ум свой не жалей;

Питайся просто в скромной доле,

Живи, как скот, среди скотов

И там, где жил ты, будь готов

Сам удобрять навозом поле.

Поверь мне: в этом весь секрет

Помолодеть хоть в восемьдесят лет.

 

                  Фауст

Но не привык я к плугу и лопате,

За них мне взяться было бы некстати;

Нет, узкая мне жизнь не суждена!

 

             Мефистофель

Так ведьма, стало быть, нужна.

 

Уже в самом конце поэмы Фауст высказывает сожаление о невозможности повернуть от магического к природному:

 

О, если бы мне магию прогнать,

Забыть все заклинанья, чар не знать,

Лицом к лицу с природой стать! Тогда

Быть человеком стоило б труда!

И я им был, пока, во тьме бродя,

Себя и мир не проклял дерзко я!

Теперь весь воздух чарами кишит,

И этих чар никто не избежит.

 

Фауст обречен на то, чтобы быть в сфере магического-бесовского — но в поэме мы видим персонажей, которым удалось вырваться из мира мифологии — в естественность. Это хор пленных троянок, сопровождающих Елену. Когда Елена, исчезнув в объятиях Фауста, отправляется в Аид, когда предводительница хора призывает троянок следовать за своей госпожой, хор отвечает:

 

К свету дневному вернулися мы;

Мы существами не будем, —

Это мы чуем и знаем,

Но не вернемся в Аид никогда.

Сделает духов из нас

Вечно живая природа:

В ней-то и будем отныне мы жить.

 

Аид — тот же ад, благодаря связи с адом и языческой мифологией его можно считать «магическим» и «демоническим» пространством, и побег из него возможен только «в природу».

Итак, по сравнению с природой магия дает сравнительно простой, доступный, эффективный способ чего-либо добиться, но способ, как правило, имеющий такие последствия, что само добытое благо оказывается обесцененным или обладать им не удается долго. Кстати, похоже, и сам Фауст в конце разочаровывается в могуществе своего «волшебного помощника»; когда Мефистофель собирается помочь императору победить в войне, Фауст насмешливо спрашивает:

 

Какую же ты помощь им предложишь?

Ты лишь обман волшебный дать им можешь.

 

Магия — лишь обман? Во всяком случае, ее плоды отравлены и ненадежны. Возможно, причина в том, что магия — слишком быстрый и прямолинейный путь к тому, что в природе должно медленно созревать.

Это различие быстрого и постепенного Гёте — знаток естествознания — демонстрирует нам на примере двух сходных, можно сказать, изоморфных споров о геологии, которые можно назвать спорами о катастрофизме, что не случайно — дискуссии вокруг учения Кювье о геологических переворотах были важнейшей научной сенсацией при жизни Гёте. Может ли значимый геологический феномен, например, гора возникнуть в результате катастрофы, или же они возникают в результате медленных, постепенных естественных процессов?

Сначала этот вопрос обсуждается в сцене «Античной Вальпургиевой ночи», его дебатируют два философа:

 

               Фалес

Природы ключ велик не может он

В пределах дня и ночи быть стеснен;

В ее делах, средь образов обилья,

Есть правильность, в великом нет насилья.

 

             Анаксагор

Но здесь так было! С силою возник

Огонь Плутона; вихрь Эола вмиг

Прорвал равнины почву силой взрыва,

И вот гора возникла здесь, как диво.

 

Между тем читатель знает, что гора, обсуждаемая философами, создана титаном Сейсмосом, то есть она является результатом, во-первых, катастрофического и, во-вторых, скорее магического (во всяком случае, мифологического) события.

Но в то же время мы понимаем, что эти события — плоды того, что Фалес называет «неправильностью» и «насилием».

Но позже совершенно аналогичный спор о геологии ведут Фауст и Мефистофель

 

             Мефистофель (серьезно)

Когда Творец, нам отомстить желая, —

Я б мог сказать за что, — низвергнул нас

С высот небес в ту бездну, где, пылая,

Сверкал огонь и ввек бы не угас, —

Ужасный жар нас мучил повсеместно;

Притом же, там уж слишком было тесно.

Тогда все черти, напрягая грудь,

Чтоб из темницы выйти, стали дуть:

Наполнилась вся бездна серным газом —

И стены ада лопнули, и разом

Потрескалась земная вся кора:

Здесь очутилась пропасть, там гора.

Переворотов было тут немало;

Вершина дном, а дно вершиной стало, —

И люди так же точно все потом

В теориях поставили вверх дном.

Так выбрались мы из темницы мрачной

Наверх, на воздух светлый и прозрачный.

Все это было тайной для людей

И стало им открыто лишь поздней (Эфес. 6:12).

 

                 Фауст

Гора молчит в покое горделивом.

Каким она на свет явилась дивом —

Как знать? Природа силою святой

Произвела вращеньем шар земной,

Утесы, камни, горы и теснины,

Произвела ущелья и вершины,

И ряд холмов, который перешел

Чрез мягкие изгибы в тихий дол;

И, чтоб росли, цвели природы чада,

Переворотов глупых ей не надо.

 

             Мефистофель

Ну да, еще бы! Это ясно вам!

Но я, который был при этом сам,

Скажу другое: в глубине, пылая,

Сверкал огонь и страшный грохот был;

Молоха молот, скалы разбивая,

Утесы на утесы громоздил.

Поныне тьма каменьев стопудовых

Валяется: кем брошены они?

Молчит философ; что ни сочини —

Нет объяснений этому толковых!

Скала лежит — и пусть себе лежит,

А объяснять тут — праздный труд и стыд.

Одни простые люди смотрят зрело

На это все: их с толку не собьешь, —

Народу здравый смысл докажет все ж,

Что чудеса все эти — беса дело;

И вот идет он, в вере тверд и прост,

Смотреть на чертов камень, чертов мост.

 

                 Фауст

Что ж, продолжай! Приятно, без сомненья,

Знать на природу чертовы воззренья.

 

             Мефистофель

Что нам природа! Лестно только нам,

Что действовать пришлось в ней и чертям.

Великих мыслей в нас всегда обилье;

Безумство, неурядица, насилье —

Вот наш девиз! Но бросим этот спор.

 

Из этого очень важного отрывка, который не служит развитию сюжета поэмы, но является сосредоточием ее лейтмотивов, мы узнаем прежде всего, что ситуация в некотором смысле может выйти из-под контроля у самого Творца — было восстание падших ангелов, было и другое непредвиденное событие: Творец хотел заточить бесов в аду, но те, если верить Мефистофелю, вырвались на свободу, сломав стены темницы. Но главное — так же, как в мире античной мифологии причиной геологических катастроф является подземный титан Сейсмос, в мире христианства геологические катастрофы — результат действия вырывающихся из подземных пространств бесовских сил. Природе как таковой — по словам Фауста — не надо «глупых переворотов», но в природе действуют черти, привнося в естественные процессы «безумство, неурядицу, насилье».

Ненадежность магических средств можно было бы считать педагогическим, морализаторским выводом «Фауста», но, вернувшись к началу трагедии, можно вспомнить еще вот о чем: обращение Фауста к черной магии стало следствием того, что он расценил всю свою жизнь и все свои ученые занятия как следствия грандиозной неудачи. В этом смысле, сколь бы ни была ненадежна бесовская магия, Фаусту было нечего терять. В некотором смысле «Фауст» — поэма о всеобщих неудачах, о попытках компенсировать былые неудачи лишь мнимо эффективными, а на самом деле столь же неудачными средствами. И посторонний наблюдатель мог бы сказать еще, что трагедия Фауста заключается в том, что он преувеличивает неудачу своей жизни и не может оценить те дары, которые получил без всякой магии — естественным путем.

В самом начале трагедии Фауст восклицает:

 

Притом я нищ: не ведаю, бедняк,

Ни почестей людских, ни разных благ...

 

Но, что касается почестей, так ли это на самом деле? Во всяком случае, косвенно мы узнаем о том уважении, которым окружено его имя. Пришедший к Фаусту Ученик говорит:

 

Я утруждать решаюсь посещеньем

Того, о ком все говорят с почтеньем.

 

И Мефистофель, в сущности, косвенно свидетельствует о славе Фауста, когда говорит о Вагнере, что он «даже имя Фауста затмил».

Итак, Фауст обладал почестями, но не оценил их. Обладал знаниями наук, но не ценил их. Может быть, в этом и заключается главная причина его трагедии?