СЕМИНАР В. Н. ТУРБИНА В ПЕРЕПИСКЕ ЕГО УЧАСТНИКОВ 1960-Х ГОДОВ

Галина Владимировна Зыкова — филолог, историк русской литературы. Профессор филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Автор монографий о литературных аспектах русской журналистики XIX века. Совместно с Е. Н. Пенской и М. А. Сухотиным подготовила к печати несколько посмертных публикаций стихов Вс. Н. Некрасова. Живет в Москве.

Пенская Елена Наумовна — филолог. Родилась в Москве. Окончила филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Ординарный профессор НИУ ВШЭ, доктор филологических наук, автор нескольких сотен работ по русской и европейской истории идей, литературы и театра XIX — XXI веков. Руководитель Департамента общей и прикладной филологии факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ. Живет в Москве.

Галина Зыкова, Елена Пенская

*

СЕМИНАР В. Н. ТУРБИНА В ПЕРЕПИСКЕ ЕГО УЧАСТНИКОВ 1960-Х ГОДОВ

К 10-летию смерти Анны Ивановны Журавлевой (1938 — 2009) и Всеволода Николаевича Некрасова (1934 — 2009)

Очерк Анны Ивановны Журавлевой «Семинар уже был легендарным»^[1], подготовленный к 250-летию Московского университета, имеет не только мемуарное, но и методологическое значение. В нем становление «легенды» осмысляется через приметы времени, сведения об атмосфере университетской и шире — переломы умственной жизни конца 1950 — 1960-х годов.

Однако детальнее стилистическую суть «легендарности» можно проследить при сопоставлении писем, зафиксировавших быт семинарского закулисья, документов, содержащих описания одних и тех же событий разными авторами.

В этом материале мы в основном обращаемся к письмам Анны Ивановны Журавлевой, адресованным участникам турбинского семинара^[2]. На наш взгляд, публикация такого рода источников позволяет восстановить — насколько возможно — эпизоды семинарской жизни и соотнести их с научным, творческим, бытовым контекстом 1960 — 1970-х годов. В архиве А. И. Журавлевой хранятся и письма некоторых семинаристов. Сейчас трудно оценить полноту и степень интенсивности их переписки, происходившей в основном после окончания Московского университета во время поездок, путешествий, расставаний после распределения, разбросавшего выпускников в разные концы страны. Следует отметить, что целостных описаний семинарской жизни, ее научной составляющей в частной переписке нам пока не удалось обнаружить. Тем ценнее представляются те «картинки» — реплики, заметки семинаристов и людей околосеминарского круга, обнаруженные в документах А. И. Журавлевой — ее письмах, адресованных Леонтине Сергеевне Мелиховой^[3], выпускнице филологического факультета (1957 — 1962), участнице Лермонтовского семинара. Несколько лет назад Леонтина Сергеевна Мелихова любезно передала нам стенограммы лермонтовских конференций, а также 35 писем А. И. Журавлевой, относящихся к периоду ее (Мелиховой — Г. В., Е. П.) пребывания на Кубе в 1962 — 1964 годах, где она преподавала русский язык^[4]. Эти описания семинара Турбина, а также детали его возможных продолжений в исследовательской, эстетической, художественной практике тех, кто был причастен этому кругу, в научный и историко-культурный оборот мы вводим впервые.

Последнее время семинары, в основном домашние^[5], нередко обсуждаются как один из способов организации науки^[6]. Эта форма приобретает основные качества в эпоху оттепели, закрепляется в пост-оттепельное время, возвращая академические корни и прежние традиции, разрушенные к началу 1930-х годов^[7]. По мысли семинаристов-семидесятников, к началу перестройки семинарская традиция «проросла» в новых исследовательских проектах и образовательных структурах, международных и российских^[8]. Фрагментарные, нередко случайные сведения оседают в воспоминаниях, рассыпаны в записках, частных письмах, эссе «по поводу», которые появляются время от времени в научных журналах, сборниках и публицистике. Все эти материалы порождают вопросы, давая основания видеть противоречия, наблюдать, с одной стороны, близость, пересечения, «тесноту», а с другой — разобщенность, раздробленность групп.

В подходах к проблеме семинара, где складывались или не складывались, а порой ломались личные и профессиональные судьбы, есть много препятствий, иной раз непреодолимых. Они заключаются в отсутствии источников, трудностях систематизации и выстраивании типологии, в поиске принципов классификации. Повезло тем бытописателям семинарской жизни, в чьих руках остались хоть какие-то документы, фиксировавшие доклады, обсуждения или другие события. Но таких — единицы. Чаще мы имеем дело с разрозненными сведениями. Как жаль, к примеру, что мы так мало знаем о семинарах Л. Е. Пинского на филологическом факультете МГУ с 1948-го по 1951 год, закрытых во время кампании по борьбе с космополитизмом. Сохранилась ли какая-то преемственность его домашних семинарских занятий с прежними университетскими? Семинары проходили в Козловском переулке у метро «Лермонтовская», где жили И. М. и А. С. Фильштинские^[9]. К ним Л. Е. Пинский нередко приходил после возвращения из Унженского лагеря и реабилитации в 1956 году^[10]. Позднее эти семинары переросли в «межцеховые» «пятницы» на Красноармейской улице, где собирались ученые, поэты и художники, обмениваясь самиздатом и другим «мыслительным опытом»^[11].

Семинары домашние и вузовские, закрепленные нормативами учебного процесса, и вольные, существующие по своим правилам, альтернативным официальной науке, но соблюдающие строгие ритуалы… Память о них сохранялась представителями разных поколений. У семинарской жизни разные сроки. Долгожители встречаются редко^[12]. Семинары менялись с течением времени, складывались как отражение локальных процессов, происходивших в университете, и одновременно становились катализатором новых подходов в академических исследованиях, нового языка в искусстве, эстетике и художественной практике.

Антропология московской, питерской и региональной, как сказали бы сейчас, семинарской среды — все это требует собирания и социологического анализа.

Так, на русском отделении филологического факультета МГУ после смерти Сталина без малого в течение тридцати-сорока лет параллельно функционировали несколько «культовых» семинаров — С. М. Бонди, Н. И. Либана^[13], В. Н. Турбина. В Ленинградском университете не менее известны семинары Д. Е. Максимова, посвященные блоковскому творчеству и поэтике русского символизма. Как домашние полуофициальные встречи они «погранично» прописались с 1960-х до середины 1970-х годов в ленинградском музее-квартире А. А. Блока^[14]. Если судить по мемуарам, то ко всем «выпускникам-приверженцам» можно в равной степени применить одни и те же формулы: на всех турбинских (читай: либанских, максимовских и т. д.) есть особый отпечаток, а для учеников руководитель такого калибра, как правило, — кумир, эталон и самый свободный профессор университета^[15].

Лермонтовский семинар В. Н. Турбина сохранял свою притягательность^[16] для студентов и особые центральные позиции на факультете почти четверть века с середины 1950-х годов, о чем свидетельствуют многие^[17].

Свой краткий «портрет» турбинского семинара как пересечения и кристаллизации ключевых профессиональных и житейских сюжетов предложил Вс. Некрасов: «О турбинском (Лермонтовском) семинаре в МГУ да и самом В. Н. Турбине вкратце не расскажешь. Компания была не без обычных дрязг, но в основном все-таки очень дружная. Сплачивали и выезды на разную картошку (тут Турбин, как я понимаю, был всегда первый), и поездки всем автобусом (был такой специальный автобус) на конференции, и, главное, сами конференции, хоть автобусом туда, хоть пешком… Т. е. главное-то все-таки был сам семинар. Так или иначе…

Уж Лермонтова в обиду не давали… И честно скажу, до чего живым делом может быть академическое литературоведение, я понял, уже только набравшись ума на этих конференциях. И, понятно, в кулуарах. В основном в пикировках. Хоть сам лет пять как кончил учение, а нам читали-преподавали, например, Е. Б. Тагер, М. В. Панов. И читывали и мы того же Тынянова. Позже слыхивали и про Бахтина… Вот и весной 1966 в автобус на конференцию в Пушкинские горы взяли нас с Михаилом^[18], а старшей по поездке была Аня, тогда как раз заканчивавшая аспирантуру»^[19].

Как и в любом сообществе, в семинаре наверняка существовала своя иерархия, внутренние группы, притяжения и отталкивания. Воспринимались эти измерения, естественно, по-разному — изнутри и снаружи, меняясь со временем. Любопытен сторонний взгляд М. Л. Каганской^[20], нередко навещавшей турбинцев. О своем понимании семинарского устройства она писала А. И. Журавлевой 20 декабря 1962 года: «Меня очень интересует и вообще жизнь семинара (он у меня как-то „кругами” — ближний (Энтин^[21], Лощиц^[22]), немножко отступив Черняков^[23] , Александров^[24], еще дальше — ты, Тоня^[25], хотя степень заинтересованности примерно одинакова для всех и очень-очень книжна»^[26]. Остается непроясненным, как и по отношению к кому/чему, в какой системе координат внешний наблюдатель выявляет эти семинарские «кольца», определяет их конфигурацию.

Тем не менее можно считать, что появление М. М. Бахтина, встречи с ним, рассказы и обсуждения, связанные с его фигурой, стали одним из кульминационных моментов в «большой» истории семинара и его участников. Выстраивалась семинарская вертикаль, и коллизия «учитель нашел своего учителя», настойчиво повторяемая В. Н. Турбиным, преемственно усваивалась учениками, укрепляя легенду семинара.

Для Анны Ивановны Журавлевой семинар и его создатель сыграли в последующей профессиональной жизни едва ли не основополагающую роль, хотя многое переосмыслялось позднее, менялись оценки. Но влияние В. Н. Турбина проявилось прежде всего в сочувствии идеям Бахтина^[27].

Послеуниверситетское время для Анны Ивановны Журавлевой складывалось непросто и до поступления в аспирантуру в 1964 году в основном было связано с поиском работы.

Что касается семинаристов (студентов и уже закончивших университет), то турбинская «опека» сказывается и в том, что он постоянно вовлекает их в круг своих интересов, делится с учениками «открытием» Бахтина. Леонтина Сергеевна Мелихова со временем становится своим человеком в доме Бахтиных, особенно в последние годы жизни Михаила Михайловича. «Лялины сигары», которые Л. С. Мелихова присылает с Кубы Бахтину, нередко упоминаются в переписке. Анна Ивановна Журавлева была знакома с Бахтиным с 1963 года, хотя сама она позднее называла другую дату — годом позже. «К М. М. в Саранск меня, тогда аспирантку, и несколько студентов В. Н. Турбин привез из Пензы, с Лермонтовской конференции 1964 года. М. М. был тогда еще не очень похож на свой известный портрет, который обычно воспроизводится: тогда он был полнее, более круглолицый. Он мне показался каким-то мягким, был очень приветлив, может быть, потому, что чувствовал наше страшное смущение. Я, конечно, уже читала тогда книгу о Достоевском и была совершенно под ее властью»^[28]. Бахтин же в письме от 29 декабря 1963 передает «признательность Ане», приславшей «Вестник Московского университета» с знаменитым «покаянным письмом» Турбина, опубликованным в 10 номере 1963 года в связи с его проработкой на кафедре, когда ему пришлось выбирать между заявлением об уходе из университета и заявлением о полном пересмотре своей эстетической позиции. Бахтин откликнулся: «...считаю, что поломка Вашей прекрасной машины (я уже не говорю о Вашем здоровье) нечто гораздо более серьезное и печальное, чем этот карнавальный жест»^[29]. Темы, обсуждавшиеся в переписке В. Н. Турбина и М. М. Бахтина 1962 — 1966 годов^[30], отражаются и комментируются в неопубликованных «синхронных» письмах Анны Ивановны Журавлевой Леонтине Сергеевне Мелиховой в 1962 — 1964 годах, взаимно дополняя друг друга.

Турбинские увлечения кибернетикой, его технократизм, доминирующий в 1962 — 1963 годах, осторожно, но достаточно трезво и не без юмора комментировались А. И. Журавлевой. Нельзя сказать, что эта тема настойчиво обсуждалась, но несколько раз она упоминалась в ее письмах — впроброс — достаточно иронично: «Шеф^[31] последнее время только и занят кибернетикой, точными методами, машинами, спорит и соглашается с Колмогоровым. А я скорее соглашусь все-таки с Корнеем Ивановичем, потому что ведь и вправду словесный трафарет убивает душу, превращает человека Бог знает во что, набивает его мозги кибернетикой»^[32] (из письма 17 марта 1962 года). Описывая совместный поход на просмотр фильма «Трус»^[33], Анна Ивановна словно бы вскользь замечает о Турбине: «Дон Кихот, Санчо и Личарда^[34] в одном лице, думает о кибернетике и неторопливо прихрамывает, захватывающе рассуждая о собаках, страшных немецких овчарках. Собаки сейчас его главная страсть <…> И как-то это все не очень вяжется с кибернетикой. Фильм сильный. Про то, как деревенский учитель (очень убедительный Ладислав Худик), совсем не герой, а какой-то... человечный что ли... он все время нервничает, просит жену соблюдать осторожность — ведь немцы в конце войны особенно зверствуют. И вот этот учитель делает очень спокойно то, что нужно: спрятал в горах раненого партизана и тут же ему приходится спасать советского парашютиста Олега (Олега Стриженова не очень люблю из-за его иногда ходульного пафоса, но здесь он на месте), который едва не попал в плен, расстрелял все патроны и бредит после ночи в ледяной реке. Командир прибывшего в деревню немецкого подразделения (Вильгельм Кох Хуге) тоже бывший учитель и хорошо говорит по-чешски. Но после взрыва, погубившего много немецких солдат, он заставляет героя читать список заложников — жителей деревни, читать до тех пор, пока не признается тот, кто взорвал мину. Не закончив чтения, учитель берет на себя ответственность за взрыв и погибает на виселице. Вот, собственно, в чем суть дела…» И далее следует довольно тщательный «репортаж» о фильме (как сама А. И. Журавлева называет эту часть письма Л. С. Мелиховой от 10 февраля 1963).

Если судить по сообщению Турбина от 4 февраля 1963-го, адресованному Бахтину, этот фильм произвел на него «душераздирающее впечатление» и собак в фильме оказалось множество — все они были великолепные по выразительности — злые вымуштрованные немецкие «доберман-пинчеры». И далее сообщает, что собаки последнее время составляют предмет его страсти и «маниакальных» мыслей, что свидетельствует о возрастающей необходимости написать совместную «книгу о зверях» в литературе, структура и ритм которой прорисовываются все более отчетливо^[35]. Обсуждение этой книги, похоже, стало в 1962 — 1963 годах одним из центральных сюжетов, который занимал руководителя и семинаристов, потому что Анна Ивановна трижды возвращается к деталям, сообщая Леонтине Сергеевне о «звериных» замыслах. Причем упоминания «книги о зверях» и серьезны, и шуточны. «Звери всюду — звери вокруг нас», — так начинает Анна Ивановна свое письмо 7 января 1963, поздравляя Леонтину Сергеевну с Новым годом. Звериные мотивы в письмах обретали даже конкретные очертания, намечался план сборника, именуемого «Бестиарий русских прозаиков и поэтов XIX века». А. И. Журавлева предлагала Л. С. Мелиховой совместное обследование животных в лермонтовском мире. «Самый густонаселенный домашними и дикими существами у Лермонтова, кажется, „Вадим”. Сцена неудачной травли как-то по-балладному схематична. Нет? А помнишь, дальше в XIX главке пейзаж пронзительный. Убедительность достигается скорее всего за счет подлинной передачи звериных звуков. Вот что имею в виду: „…По обеим сторонам дороги начинали желтеть молодые нивы; как молодой народ, они волновались от легчайшего дуновения ветра; далее за ними тянулися налево холмы, покрытые кудрявым кустарником, а направо возвышался густой, старый, непроницаемый лес: казалось, мрак черными своими очами выглядывал из-под каждой ветви; казалось, возле каждого дерева стоял рогатый, кривоногий леший... все молчало кругом; иногда долетал до путника нашего жалобный вой волков, иногда отвратительный крик филина, этого ночного сторожа, этого члена лесной полиции, который, засев в свою будку, гнилое дупло, окликает прохожих лучше всякого часового...” Ну и особо — про обыкновенную волчью звериную природу в конце, когда встречаются отец и сын? „они плакали от радости и от горя; и волчица прыгает и воет и мотает пушистым хвостом, когда найдет потерянного волченка; а Борис Петрович был человек, как вам это известно, то есть животное, которое ничем не хуже волка; по крайней мере так утверждают натуралисты и филозофы… а эти господа знают природу человека столь же твердо, как мы, грешные, наши утренние и вечерние молитвы; — сравнение чрезвычайно справедливое!..” Хорошо бы собрать и по „Герою”, и по стихам-поэмам. Получается интересно. Что скажешь?» (из письма А. И. Журавлевой Л. С. Мелиховой 18 апреля 1963-го). Видимо, Достоевский рассматривался как следующий «пункт» обследования, потому что в сезонном — конца весны — лета — каникулярном эпистолярии, где обсуждается и поездка к М. М. Бахтину осенью, и «звериная антология», всплывают реминисценции из сочинений Достоевского. «Облепили мы ММ^[36], как мухи Фому в „Селе Степанчиково”» (из письма А. И. Журавлевой Л. С. Мелиховой 10 июня 1963); примерно то же самое суждение о понятном, но назойливом — «девичьем, хоть и юношей на самом деле немало вокруг» — беспокойном интересе к Бахтину, который Анне Ивановне представляется не всегда уместным: «„Много теперь туда всякого бабья напихалось, как мух у варенья; да ведь не разберешь, которая замуж хочет”, — как говаривал господин Бахчеев»^[37]. Чуть позднее и сам Михаил Михайлович видится автору отчасти как «персонаж» литературного бестиария — «мягкий и молчаливый нездешний диковинный зверь» (из письма А. И. Журавлевой Л. С. Мелиховой 2 марта 1964-го). Похожие черты бахтинского облика повторяются и в мемуарном очерке А. И. Журавлевой, цитированном выше.

Заразительность турбинской затеи проявилась еще и в том, что описания дружеских посиделок семинаристов передаются в эпистолярии автором словно бы сквозь оптику детского поэтического цикла С. Я. Маршака «Детки в клетке»: «Ел морковку у слона / С журавлем поел пшена / Погостил у носорога / Отрубей поел немного», — А. И. Журавлева мимоходом подмечает характерную черту общительного Б. П. Энтина и его талант «непринужденно столоваться в разных приятельских домах» (из письма А. И. Журавлевой Л. С. Мелиховой 12 июля 1963-го). «Послесловие» А. И. Журавлевой, к которому присоединялся и Вс. Некрасов, обычно сопровождало прощание с гостями, уходящими из дома в Сокольниках: «Но вот наступает прохлада. / Чужие уходят из сада. / Горят за оградой огни, / И мы остаемся одни». В подобных обстоятельствах авторы данного текста слышали не раз от хозяйки дома этот финал стихотворения «Зоосад» С. Я. Маршака, но данная цитата, возможно, впервые появляется в письме Л. С. Мелиховой 12 июня 1963 года при описании вечера с семинаристами, собравшимися отметить двадцатипятилетие А. И. Журавлевой. Через несколько дней 19 июня в очередном письме А. И. Журавлева приводит к случаю сентенции «Из Турбина» применительно к одному из факультетских персонажей: «…такой же мерзавец и свинья в ермолке, как все. Моветон и старый башмак...^[38] Однако, прав был, согласно В. Н.^[39], гоголевский чиновник: „Свинья не бывает в ермолке!”». Видоизменение данного пассажа всплывает позднее через три года в качестве «заставки» к одному из домашних журнальных выпусков. Но об этом ниже.

А пока звериные мотивы обнаруживались и в нелитературной повседневности. Даже щенок — эрдель Чарли появился в семье не в последнюю очередь в результате увлечения «литературным зверьем», о чем А. И. Журавлева позднее вспоминала 17 апреля 1965 года в письме Лоре^[40]: «…наш бахтино-турбинский замысел материализовался вот в таком существе, рыже-черном, курчавом с толстыми лапами и с хвостом морковкой».

Звериная тема в 1960-х годах, видимо, получила продолжение в идее рукописного журнала под названием «Bufo», или «Bufonidae»: «Недавно придумали дурачество — издавать потешный журнал. Дали ему ученое название „Bufonidae”, или по-домашнему „Буфонида”, „Буфа”. Откуда взялось? Оказывается, есть такое семейство жаб очень большое, живут во всех частях света. Что характерно, жабы безобидные и беззубые, хоть и страшные. Говорят, на Кубе тоже водятся среди других аллигаторов. Не встречалась ли тебе наша „Буфушка” где-нибудь на берегу океана? А если всерьез, то все страшно увлечены. „Буфа” нам очень подходит, потому что карнавальна, дурашлива и способна передразнить каждого, начиная с шефа. Сочиняют, достают забытое все и много. Кто-то из наших недавно притащил: „Много бегал / Утомился / Ноги стали волочиться / Сядь на стул — / Зажги сигару / Посмотри — На небе солнце, / В светлом воздухе летают / Птицы, / На цветах сидят стрекозы / И жуки / И на камне умный бобр / Держит рыбу меж клыков. / Люди, звери и предметы / Ниц падут перед тобой, / И на лбу твоем высоком /Вспыхнет яркий лампион”^[41]. Пытались изобразить пантомиму. Предлагают открыть первый номер, взяв в качестве эпиграфа и программы журнальной...» (из письма А. И. Журавлевой Л. С. Мелиховой от 11 декабря 1963 года).

Генезис этой программы сам по себе заслуживает внимания. Но здесь мы его лишь наметим. Журнал с 1964 года приобрел форму одноименного альбома — просто «Жаба» без латинских коннотаций. С течением времени он видоизменялся, а с 1968 года за ним закрепилось альбомное название «Белиберда», заполнявшаяся все тем же составом турбинского кружка. К А. А. Чернякову, Ю. М. Лощицу, С. М. Александрову, А. И. Журавлевой присоединились Вс. Н. Некрасов и В. Т. Стигнеев. Журнал-альбом продолжался 7 лет в разных тетрадях и вариациях, периодичность, портфель нам неизвестны, но природу его уместно охарактеризовать словами Вс. Некрасова о книге «Вариус» М. Е. Соковнина: «...не так писался, как складывался…» — тогда же возникло некрасовское «плоское словцо „у околиц БелИберды”»^[42]. Получается, в какой-то момент пути «Вариуса» и журнала «Жаба-Белиберда» турбинской компании пересеклись, сотрудничая друг с другом.

Не исключено, что эти упражнения в смысловой «галиматье»^[43], эта независимость и открытость семинара впоследствии подготовили и встречу с молодыми поэтами Всеволодом Некрасовым и Михаилом Соковниным, приглашенными В. Н. Турбиным на семинар весной 1966 года. Не исключены и языковые взаимные рифмовки и переклички в журнальной Буфе-Жабе турбинцев и поэтической миниатюре М. Е. Соковнина: «ЖАБА». «Жила — была / Же-А-Бе-А», впервые в 1976 году опубликованной Вс. Некрасовым в сборнике детской поэзии «Между летом и зимой». В цикле М. Е. Соковнина 1968 года «Суповой набор (Болдинский предметник)» звери и насекомые присутствуют наравне с другими объектами: красные жуки, ежи, грачи. «Жабы. Луна. / Выпаривание блина. / Две свиньи, / газеты и соловьи»^[44].

Вс. Некрасов в устной беседе с одним из авторов данного материала (27 апреля 2003 года) соковнинский «Зоосад» интерпретировал как возможную реплику середины 1960-х годов — реакцию на собирательные «детки в клетке» — обязательную укорененность «зверюшек» в детской поэтической традиции, якобы близкую детской психологии восприятия мира. «Тот же самый зоопарк, / тот же самый леопард / Не живые ягуары, / а живые мемуары / смотрят через листопад / на зоопруд и зоосад»^[45]. Одного «Зоопарка» оказалось недостаточно, понадобилось продолжение; «Здесь они все поневоле: / и слоны, и пони, лори, / крокодилы, / львы и тигры, / два горба, одна ноздря / на четыре взгромоздя»^[46].

Один из рукописных номеров 1967 года был приурочен ко дню рождения А. А. Чернякова^[47]. Его рубрики-разделы содержали разные поэтические и прозаические фрагменты. Завершенные и неоконченные, они написаны в основном А. И. Журавлевой с поэтическими вкраплениями Вс. Некрасова и М. Соковнина. Монтаж почерков, визуально выразительный, напоминал сценарий пьесы. Номер открывался эпиграфом-цитатой «из Турбина», сохраняющей «зооморфные» мотивы и словно бы отсылающей к письму А. И. Журавлевой Л. С. Мелиховой трехлетней давности: «„Свинья не бывает в ермолке!” — твердил гоголевский чиновник. И в чем-то он был прав. Но все-таки, он не пытался развить свою мысль и не порывался именовать себя реалистом». Далее следует развернутая ремарка-пояснение. Она же — «Предисловие критика»: «Итак, перед нами — новый цикл талантливого автора широко известной поэмы „Кто есть кто”. Событие тем более радостное, что несколько затянувшееся молчание поэта беспокоило его друзей и вызывало злорадное удовлетворение в лагере врагов новой поэзии…» В «Предисловии» содержится и «портрет интеллектуального современника» — «целостного героя времени — человека черновиков», и ироническая оценка молодой поэзии, и лингвистический экскурс в область русской фонетики, в которой особое место в семье индоевропейских языков занимает «веселый русский, лукаво-иронический звук „Ч”, таящий в себе отрицательную мудрость и глубину черноты, вечного антагониста серьезной и плоской пустоты белого». Шуточная галиматья сопровождает и весь «бахтинский лексикон»: карнавальность, диалог, антиномии и т. д. А к звериным мотивам отсылает и реминисценция «из стихов талантливой современницы Некрасова», написанная в альбоме зеленой шариковой ручкой на фоне остальных чередующихся черных и красных строк: «…как черновая скоропись / сбивчивый след собачий»^[48]. В тридцать третьей части своей книги «Товарищ время и товарищ искусство» В. Н. Турбин полностью приводит стихотворение М. Борисовой «Два следа», где данные строки дважды повторяются рефреном^[49]. После короткого комментария, возвращающего читателя к идее «целостности человека черновиков, заполняющего пространство своего существования «черновой скорописью» появляются новые действующие лица, и авторы журнала-альбома размещают экспромт М. Е. Соковнина, написанный синими почти печатными буквами «Подражание Александрову-Некрасову: „Толя Черняков / толи любит комаров / толи любит кальмаров”. — Внизу страницы приписка А. И. Журавлевой красной шариковой ручкой: «При чтении этого альбома и в ответ на какую-то остроту С. Александрова, не сохраненную для потомства из-за отсутствия Эккермана при Александрове».

Журнально-альбомные и эпистолярные упражнения продолжались достаточно долго (видимо, больше 10 лет).

Очевиден в семинарском кругу взаимообмен домашними заготовками и «серьезными» темами. Наставники и питомцы развивают сюжеты, так или иначе заданные М. М. Бахтиным. К смеховой культуре Турбин и Бахтин в своих диалогах возвращаются часто. Стоит ли напоминать, что Бахтин еще в 1940-х годах сделал немало подступов к принципиальным для него концепциям о природе комического, соотнесении серьезного и смешного, философских элементах смеха, смехе как универсальной категории мироустройства — разработкам, ставших ядром теории романа, исследований о Рабле и Достоевском?^[50] А с самого начала знакомства и переписки Турбина и Бахтина в начале 1960-х смех в разных ипостасях то и дело становится контекстом и лейтмотивом обсуждаемых событий — житейских, академических, творческих. Из очередного письма Бахтина узнаем его восприятие XIX века как почти исключительно серьезного, торжества bestia seriosa. «В атмосфере абсолютной серьезности (в пределе) невозможно никакое движение мысли (всякой мысли, а не только художественной). Абсолютная серьезность повелевает стоять без движения („Замри!”)»^[51]. Турбин в 1963 году намеревался выпустить книгу «Человек, который смеется», представил план, составлявшийся в диалоге с Бахтиным, заключил договор с издательством «Искусство», но рукопись так и не представил. Договор несколько раз пролонгировался и в 1966 году был расторгнут^[52]. Журнал, как и совместная с Бахтиным монография, посвященная «изображению зверей в искусстве», остались не воплощенными в задуманном виде. Но следы общих планов, горячо обсуждавшихся в Саранске в 1962 — 1966 годах, проступают и в турбинских работах, и в статьях Бахтина. Так, собиратели и комментаторы бахтинского наследия опубликовали описание звериного мира у Флобера^[53]. Анна Ивановна не раз позднее упоминала об этих семинарских домашних планах «вокруг» и «в связи» с Бахтиным, где не только всерьез ученически, но и шуточно, пародийно оформлялся почерк, узнаваемо прораставший в письмах, эстетических, вкусовых пристрастиях, академических штудиях и поэтической практике.

Бахтинские «личные уроки» для Анны Ивановны немногочисленны, но очень глубоки. В ее коротком мемуаре о Бахтине, к которому мы не раз обращались, значимы два эпизода. Один отчетливо осознается автором как «поворотный», открывший новую перспективу и понимание сути вещей. Дело в том, что Анна Ивановна присутствовала однажды при одной полемике и услышала важную реплику Бахтина, обычно молчаливого, в ответ на высокомерную атрибуцию мещанства, предложенную собеседником. «М. М... сказал, что это от Горького распространившееся презрительное отношение к мещанству совершенно несправедливо и бессмысленно. Речь тут идет об агрессивном неприятии достоинств рядового частного человека. А между тем именно этот массовый человек есть хранилище исторического опыта существования человечества. То, что я пишу, — не цитата, но за точность мысли я целиком отвечаю, потому что она для меня осталась очень важной на всю жизнь, открыла другой угол зрения на простые вещи и простые достоинства». Другой эпизод — это штрих к портрету Бахтина «смеющегося»: «М. М. вспомнил, что Л. Е. Пинский привозил ему как-то ранние стихи Вс. Некрасова, они ему понравились, он сказал, что очень смеялся. Это были стихи лианозовского периода, я думаю, что развеселили М. М. „Стихи на русском языке”, „Стихи на иностранном языке” и „Шли солдатики домой…”, „Антимир”»^[54].

Именно в этой неформальной среде закладывались будущие основы Анны Ивановны Журавлевой — преподавателя-слушателя, словно бы унаследовавшего бахтинский дар молчания и сосредоточенного интереса к собеседнику. Магистральные направления исследований Анны Ивановны, ее метод, способы интерпретации литературных явлений, поведения в искусстве и академической жизни, истолкование репутаций, похоже, сформировались в семинарском домашнем закулисье. Прочтение театра Островского как преимущественно комедийного, «милосердно» ориентированного на того самого мещанина, человека простого сознания^[55], за которого заступился Бахтин, заключается в положительном заряде преодоления литературной инерции. Бахтинская точка отсчета опосредованно просматривается в таких основополагающих понятиях, введенных в научный оборот А. И. Журавлевой и Вс. Н. Некрасовым, как «иронический катарсис», корректирующий экспансивные претензии реализма и литературы^[56] в целом стать «второй реальностью»^[57]. В каком-то смысле бахтинское «крещение» узнается и в принципиальной для А. И. Журавлевой и Вс. Н. Некрасова проверке искусства театром и театральностью — не только в общедиалогическом измерении, но и предельно конкретном понимании двойственной природы текста — одновременно воспроизводящего бытие и уклоняющегося от него, что наглядно и убедительно обозначает границы между самим высказыванием и аудиторией. Идеи Бахтина остро актуальны для Анны Ивановны и служат весомым аргументом в полемике с радикальной критикой, переосмыслением и в конечном счете погребением фигуры автора в культуре постмодерна^[58].

И напоследок. Если пытаться увидеть малую и большую, субъективную, частную и объективную хронологию семинара, обозначить «периоды», то безусловной вехой в его «исторической перспективе» можно считать 1975 год. В марте умер Михаил Бахтин, в июле не стало Михаила Соковнина. В последнем выпуске «БелИберды» хранилась вырезка из газеты с сообщением о его смерти^[59]. Анна Ивановна, подводя итоги тяжелого уходящего года, 23 декабря в письме Лоре Агеевой соединяет эти два ухода: «…и наши утраты: Михаил Михайлович Бахтин, рассказывают, уходил трудно. Миша Соковнин три недели лежал в больнице и не справился. Не справляемся и мы. Будто осиротели… В этих пустотах начинается другая жизнь…»