Три звезды

*  *  *

 

Только вечер остался от августа.

Но не будем об этом — лады?

Перед тем, как расстаться, пожалуйста,

не забудь погасить три звезды:

ту, что рядом с Большою Медведицей,

ту, где Млечный кончается Путь,

и любую, которая светится

слишком ярко, какую-нибудь.

 

Может, завтра погода нелётная.

Сыч на ели взволнован не зря.

Эта куртка твоя слишком лёгкая

для входящего в сад сентября —

вон он, робкий, застыл у заборчика.

Да не бойся! Чего уж теперь…

Нету нашего серого Волчика,

да и был-то он — пёс, а не зверь.

 

Жизнь пойдёт так, как шла и до этого,

мало чем отличаясь от той.

Будем с мрачным сычом мы беседовать

о безволье листвы золотой.

Да блестящая плоскость несущая

в небесах промелькнёт иногда.

Длись, немыслимая, но сущая

череда наших дней, череда…

 

 

*  *  *

 

Жизнь, право, ты стоишь похвал. А проклятий — по горло!

Тебя принимаю с улыбкой и с горечью всей.

Политика — область, где можно дождаться прокола

от самых надёжных и верных по жизни друзей.

Поэтому я не веду ни в делах, ни за рюмкой

бесед, где не дружат друг с другом ютуб и тиви.

Я помню, как ты меня принял с моей вольнодумкой.

Поэтому я говорю: приходи и зови!

 

Вот только не надо о днях крутолобого града,

о долгой реке, над которой он строил судьбу.

Об этом, ты слышишь, — не надо, ты слышишь, — не надо…

Давай говорить хоть про что. Но про это — табу!

А так всё у нас потечёт меж собой, как и прежде.

И есть о чём вспомнить. И есть что, ей-ей, предсказать.

Вот старый мой стол. Как всегда, он накрыт — пейте, ешьте!..

А что до разъятых времён — их уже не связать.

 

 

Белый день

 

Удобный денёк для метели.

Так снег наш давно не летал.

Сосна направляется к ели —

какой-то у хвойных скандал.

Их жизнь представляю я слабо.

Дорога до елки длинна.

Но, видно, сосновая лапа

для драки и отведена.

 

Метёт, заметает позёмка.

А нрав у неё бестолков.

И белые крыши посёлка

прогнулись под гнётом снегов.

Неспешно одежды сдирая,

мы день кое-как завершим…

Но образ большого раздрая

за дверью неопровержим.

 

Достань мне домашние чуни.

От ели сбежал, от сосны.

Вся хвоя у этих драчуний —

бела, неживой белизны.

И лишь, порождая ухмылки,

из снега орёт неспроста

зелёное горло бутылки,

что есть и другие цвета.

 

 

*  *  *

 

И опять кускам глухого грома

клочьями над дачами свисать.

Ангелы с полос ангелодрома

набирают высь: бомбить? спасать?

 

Лето. Утро. Жизнь опять кому-то,

видимо, ничуть не дорога.

Где-то, видимо, созрела смута.

Видимо, сцепились два врага.

 

Оба исступлённо, тупо верят:

Бог, в натуре, есть, Бог — за него.

Ничего молитвам их не светит.

Бог из них не слышит никого.

 

Бог, небось, скорбит в сомненье лютом:

Декалог кому я написал?

Лучше б, Сын мой, перед глупым людом

ты не умирал, не воскресал.

 

Лучше б, лучше б… Да ведь не сегодня

начало на свете полыхать…

Высь набрали ангелы Господни.

Их уже с минуту не слыхать.

 

 

Московская пробка

                                    

           Пушкин, по словам Гоголя, это русский

           человек через двести лет.

 

Вот в опельке, гремящем, ржавом, утлом,

но всё-таки своём, тащусь Москвой,

уже снежок принявшей ранним утром,

ещё чуть сонной, но уже живой.

 

Езда в московской пробке плодотворна. 

Проеха л метра два и стой, смотри.

Куда спешить? Ты прожил жизнь так вольно.

Ну, потеряешь час. Ну, два. Ну, три.

 

Да и потом, какая тут потеря?

Виждь, внемли, злись! Ты! Мыслящий тростник!..

Но видно, ты не полная тетеря,

раз к мутному стеклу лицом приник.

 

Что там? Писатель — ушки на макушке —

пришёл под клён талант побередить:

— Ну что, брат Гоголь, стали мы как Пушкин?

Иль нам ещё лет двести погодить?

 

Довольный Гоголь — в брызгах реагента.

В соседний двор не смотрит, ибо там

другой, но в статусе иноагента

сидит, грустит по пушкинским местам.

 

Маши скорее палкой, полицейский.

Вот я включаю скорость и — вперёд!

Не то в комплоте нежинско-лицейском

придёт для Вия с бесами черёд.

 

Мелькай, мелькай, чугунная решётка.

Шуми, московский утренний кошмар,

где ёлка, словно пьяная красотка,

цепляет всех, кто шёл через бульвар.

 

 

*  *  *

 

Там, где скверы толпятся и плещут пруды между скверов,

иногда возникал геликон исполинских размеров.

Он вдыхал в себя душу малюсенького музыканта.

А в другие разы заводское хрипело бельканто.

Это музыка детства. Из поздней своей паутины

не могу наглядеться на эти живые картины.

Наглядеться могу — не могу до конца насладиться

схлёстом «Красной Москвы» с ветром синего ловкого ситца.

И — весна! И идейный фокстротик у каждого сада:

на Девичке — «Каховка», в саду Мандельштама — «Гренада».

 

Ох, нашёл что припомнить! Да с танцев задроченных этих

шли отцы между пары шнырей, чтоб рассеяться в нетях.

Что ж я вновь воскрешаю те дни, до бомбёжек, до тыла,

то, чего не должно было быть, не должно бы… Но — было!

 

Эти вехи счастливого детства: подружка-дешёвка,

скверы, танцы, аресты, суды и пруды, и «Каховка».

Это старших моих корешей запропащие судьбы…

Ах, ещё бы «бостон» станцевать! Да «Тройного» вдохнуть бы!

 

 

*  *  *

 

Ворон, друг экскурсовода, — кар да кар,

то поманит стариной, то свежей новью…

Ничего красивей красных задних фар

не увидим в наши окна этой ночью.

В наших окнах всё, что движется, — туда.

А сюда, смотрю, — ни «лады» и ни джипа.

В одну сторону направлена езда.

Либо это так мерещится мне, либо —

либо наш приют заведомый тупик,

не содержит он ни новости, ни тайны,

и угодья наши: лес, святой родник —

как бы молвить поточней… неактуальны.

Ну а нам и хорошо. Пора уже

чайник снять и в кипяток покрепче дунуть,

и подумать напоследок о душе —

где же, как не в тупике, о ней и думать.