М. В.
Рижские кирхи
привязаны к низкому небу за шпили, как елочные игрушки; на воскресном ветру,
перемешанном с поземкой и коричным запахом из окна таверны, они едва заметно
раскачиваются, звенят колоколами и вытряхивают прихожан. Если хочешь, я покажу
тебе прихожан. Когда служба заканчивается, они выходят на улицу печатать на
снегу узкие строчки рельефными резиновыми подошвами. Они запахивают пальто и
нахлобучивают на глаза цилиндры, и смешиваются с толпой, а заодно и с маленькой
стайкой юрких карликов, высыпавших из церковных подвалов и погребов, чтобы
зарядиться перед сном глинтвейном и купить черной шелковой ткани, которую можно
нарезать на ленточки для головных уборов. Карлики завязывают эти ленточки
вокруг тульи, как галстуки, старым немецким узлом. Шелковые кончики свешиваются
с полей и полощутся в рижском воздухе, как в бальзаме. Когда свет в витражах
выключается и двери кирхи запираются на засов, карлики бросают в корзину все
незаконченные дела: откладывают тетради с непроверенными домашними заданиями,
приглушают ламповое радио (обязательно ламповое, учти), задувают огонь под
чаном, в котором доходит глинтвейн (покупной обычно заканчивается быстрее, чем
нужно), стелют коврики на полу и слушают, как скамейки набегают деревянной
волной на кафедру, за которой еще днем стоял пастор и транслировал что-то
монотонное в пустоту, а дети, подкравшиеся к нему за спиной и не замечающие
отчаянной родительской жестикуляции, клеили к его рясе хулиганскую матерную
записку. Когда церковь рассыплется от старости и придут новые времена,
археологи обнаружат эту записку и выучат наш язык.
А мне хочется сохранить только одно слово — название города,
потому что оно похоже на то, как тебя зовут, и, идя по улице Элияс до пересечения с улицей Пушкина или Тургенева, а там
— до Гоголя и по прямой, к Рижскому вокзалу, я повторяю, переступая через
трещины: Рига, Рига, — и кажется, что вот, и ты шагаешь рядом по мостовой. По
земле рассыпаны монетки неправильной формы — это вода, замерзшая в канавках и
рытвинах, блестит на солнце. Но они рассыпаны не везде, и, если прилежно идти
по цепочке монет, никуда не сворачивая и не отвлекаясь на витрины, можно
неожиданно вывернуть в переулок, где след обрывается и где друг против друга
стоят два пятиэтажных дома — там есть и другие здания, но нам нужны только эти.
Их крыши покрыты шлемами рыжих черепичных волос, а балконы вынесены на улицу,
как подносы. Летом там собираются семьями — пить чай, или запускать в воздух
змея, или в шутку браниться с соседями, или снимать высохшее белье.
Ранним утром по переулку вихрем проносятся мальчишки на
велосипедах — одни развозят газеты и письма, бросая их в форточки и почтовые
ящики, а другие просто пользуются случаем, чтобы разнести понравившееся стекло.
Машины здесь ездят редко, скорее ходят, попыхивая трубой и переваливаясь с боку
на бок, а трамвайная линия на соседней улице была много лет назад проложена для
того, чтобы местные мужчины могли делать комплименты девушкам, бегущим на
остановку. Если знать номер правильного трамвая (двенадцатый маршрут) и вовремя
задраить окна (под откидывающимися сиденьями есть резиновые прокладки), можно
выехать к Рижскому заливу. Рельсы уходят в воду, и какое-то время состав идет
под водой, а потом делает крюк и выныривает у Булльупе.
Кондуктором на маршруте служит старый леший Кристап.
«Старый леший» — так говорят о нем за спиной. Кажется, что ему двести лет и
редкие зубы, торчащие в серых деснах, нужны ему для того, чтобы дырявить билеты
— он их прикусывает, как монеты. Но голос его глубокий и мягкий, особенно он
старается, объявляя остановки, а в общении с пассажирами всегда остается вежлив
и деликатен: «Будьте любезны, проваливайте отсюда, вы ни черта не понимаете в этом
городе». Шутит; кто не понимает, никогда не попадет в трамвай.
Он ходит каждые двадцать лет. Едешь и знаешь наверняка, что в
следующий раз сядешь в него другим. Хотя это можно сказать о любом средстве
передвижения — третий троллейбус ходит раз в пятнадцать минут, и этого времени
бывает достаточно для того, чтобы изменилось все. Возьмем для наглядности
одного молодого человека двадцати с небольшим лет — это не такой дурной молодой
человек, чтобы не сделать его центром одной истории, — возьмем его и положим на
брусчатку. Он не хочет попасть под колеса, ему не жить — даже просыпаться
каждое утро в пустой постели не надоело за все эти двадцать с лишним лет.
Просто общественный транспорт в самые жаркие летние месяцы принято ожидать
здесь в горизонтальном положении. Считается, что форма рижской мостовой
идеально повторяет контуры позвоночника и исправляет самые гибельные
искривления, а мышцы сбрасывают напряжение и наполняются бодростью от
соприкосновения с теплым камнем. Машины текут по улицам редкой струйкой, а в
иные районы не заглядывают месяцами, поэтому кое-где красная линия не
соблюдается и за ее пределами оказывается чья-то клумба или крыльцо, а дома
иногда строятся прямо на проезжей части — в них вместо первого этажа тоннель,
но и он предназначен не для автомобилей, а для велосипедистов и пешеходов.
Молодого человека зовут Теодор, и он только что пропустил третий
троллейбус. От остановки до дома недалеко, и он мог бы успеть заварить себе чаю
или вскарабкаться на крышу — налить в миску свежей воды для птиц, а он
предпочел занять себе место на мостовой. Солнечная сторона улицы была пуста, но
там, в прелой листве и пушистой пыли, обычно любили греться беспризорные кошки,
которых, впрочем, сейчас не было поблизости, и Теодор лег в тени. Солнце было
здесь полчаса назад, и от камней еще шел сладкий горячий ток. Он повернул
голову к остановке, чтобы сосредоточиться на ожидании и не уснуть, и только
благодаря этому заметил вылетевший из-за поворота фургон — ты помнишь, у нас
вымышленная история, а в любой вымышленной истории все меняется внезапно.
Водитель был ослеплен солнцем или просто не знал местных обычаев — и вот
фургон, не сбавляя скорости, понесся прямо на Теодора. Теодор откатился в
сторону, а водитель ударил по тормозам и сделал сложный зигзаг — боялся случайно
догнать жертву на панели или въехать в фонарный столб. Машина уперлась,
взвизгнула, сбросила со спины несколько саквояжей; остановилась.
Теодор поднялся с земли. Не успел он стряхнуть с себя случайные
песчинки и зерна дорожной пыли, как перед ним вырос автомобилист и стал,
сотрясаясь, объясняться, взволнованно лепить пальцами сложные фигуры, выходящие
у него с воздухом изо рта, но запутался и просто протянул пятерню для
рукопожатия. Оказалось, он действительно незнаком с городом и собирается
вселяться в пятиэтажку, стоящую напротив коттеджа Тео. Вселяться было некуда,
но в Риге говорят, что хорошие дома — это те, что растут, как люди. Новые
квартиры наращиваются на крышу и держатся там, как улитки, пока не образуют
новый этаж, и так происходит до тех пор, пока здание не упрется затылком во
что-то твердое. Старики жалуются на низкое небо и опасаются, что чья-нибудь
антенна однажды проткнет своим острием звездный купол, тот сморщится и засосет
в образовавшееся отверстие весь квартал, а там, чем черт не шутит, и весь блин
земной, но молодые не верят, а дети, втайне от старших, забираются на флагштоки
и печные трубы и оттуда иголкой пробуют дотянуться до синей пленки над головой.
Теодор не мог рассказать об этом водителю, потому что тот от волнения трещал не переставая и теперь объяснял, что первое время он
с семьей будет ночевать в фургоне, а когда жилье будет готово, молодой человек
станет первым, кого позовут на новоселье.
Из машины тем временем выбралась крупная женщина с плавающим
взглядом и крохотной бородавкой в углу рта — бородавка покачивалась на улыбке,
как шлюпка на волне, — а вслед за женщиной появилась девушка в ситцевом
сарафане, очевидно, дочь автомобилиста. Если хочешь, я покажу тебе эту девушку.
На ее носу и скулах рыжими созвездиями горели веснушки, а волосы были
прихвачены янтарной заколкой, и нет, это была не заколка, а чьи-то губы, потому
что нельзя представить, чтобы таких волос касалось что-то неживое и
металлическое, — все это как-то помимо воли вспыхнуло и погасло в голове
Теодора. Его до сих пор немного знобило от случившегося, и, чтобы отвлечься, он
позвал новых соседей на прогулку по городу. Не просто показать город, а
провести их сквозной тропой — так здесь говорят, и так хотел сделать Тео. Но
желание выразила только девушка, что-то осторожно вспомнившая о Межапарке. Теодор услышал звон в правом ухе и повернулся к
остановке — скрипя рессорой и бликуя эмблемой, к ней
подъезжал троллейбус, который мог подбросить до Саркандаугавы,
оттуда было два шага до парка, а там, если ноги не отсохнут и за мороженое не
станут драть месячную зарплату, можно будет добраться до Старого города, —
короче, они запрыгнули в пропитанный запахом сладкой кожи пустой салон, двери
за их спинами захлопнулись, и троллейбус, набирая ход и сигналя, чтобы
предупредить окружающих о своем появлении и просто потому что был очень хороший
день, покатил по бульвару, объезжая канализационные люки и отдыхающих на
мостовой.
Потом он будет часто вспоминать, как она впервые взяла его под руку и он наклонился к ее голове, чтобы сдуть пушинку, а
на самом деле поцеловать, а сейчас они просто гуляли по парку, и Теодор врал,
что парк возник на месте выродившегося и облысевшего леса, который несколько
веков назад населяли орки, не отводи глаза, самые заурядные орки, обитавшие в
землянках, дуплах и домиках на деревьях. Они были разделены на два клана. Никто
не мог сказать, в чем различие между ними, — по большому счету это давно никого
не занимало. Орки производили разные сорта пива (каждый клан напирал на
исключительные свойства своей марки) и извели друг друга после того, как кем-то
был пущен неосторожный слух о похищении рецепта, при этом было неясно, кто у
кого тащил, но и этого хватило для большой резни.
Она, кажется, не верила, но понимала, что Рига — город, который
перегорит, как лампочка, мигнет несколько раз и исчезнет с карты, если не будет
человека, сочиняющего ему историю. Сочинять приходилось сказочные и бытовые
детали, придумывать за каждого прохожего, за собаку, запрыгнувшую на скамейку,
чтобы подцепить зубами сосиску, свесившуюся из хот-дога зазевавшегося хозяина —
он роется в мобильнике и не видит, как мимо идет женщина, которая держит в
кошельке портрет сына, отправившегося по контракту служить в Мали, чтобы
вернуться несколько месяцев спустя с простреленной головой, откуда с мозгами
вытечет память о школе и университете, он играл в институтской сборной правым
форвардом и какое-то время думал уйти в профессиональный спорт, но потом увидел
репортажи из горячих точек и узнал, куда их страна отправляет свой контингент,
чтобы помогать дикарям строить западную демократию, — помог и в итоге гниет в
земле, и какая разница, что это разыгралось только в чьем-то воображении. С
другой стороны, это не такие единственные события, и, если придумывать Ригу с
нуля, зачем повторять то, что может произойти в любой другой точке земного шара,
ну хорошо, блина? Можно придумать то, что вырастет только на этой почве, или
плюнуть на бытовое и заговаривать страхи сказкой: бабушка рассказывала Теодору,
как чуть не погибла в войну, когда пряталась в соседском сарае от стирающих все
на своем пути немецких танков. Она зарылась в солому и, чтобы заглушить звуком
собственного голоса треск ломающихся под гусеницами заборов и крики людей,
запертых в горящих избах, — чтобы не слышать всего этого, зажмурилась и рассказывала
непонятно кому о выдуманном поселке, на месте которого однажды возникла Рига, и
выходило так, что мир придумала девочка, спасающаяся от смерти в чужом сарае.
Продолжая идти, Теодор в шутку отстранился, прищурился, словно
хотел лучше ее разглядеть, потом снова привлек к себе и сказал, что она чем-то
напомнила ему бабушку. Правда, не эту, а другую, по отцовской линии. По
семейной легенде, она была немка, и звали ее Маргарита. Дед, тогдашний
семинарист, полюбил ее до полного забвения совести и рассудка, она ответила ему
взаимностью, но правила запрещали ему видеться с женщинами, поэтому путь в
келью Маргарита проделывала в холщовом мешке, заброшенном за плечо любимого, и
в разговоре с попадавшимися на пути священниками выдавалась то за картошку, то
за булыжники, которыми на следующее утро можно будет продолжить мостить
дорожку. Неуклюжие построения деда вскоре были раскрыты, он, к своему счастью,
с позором вылетел из семинарии, получил работу газетного наборщика и женился на
Маргарите.
Я иногда устаю, сказал Теодор, и днем еще могу запрещать себе
придумывать истории с дурным концом, но ночью забываюсь, и тогда город
складывается из всего, что подворачивается под руку, откуда-то вылезает грязь и
мусорная труха, из которой тоже собирается чья-то жизнь, временами кажется, что
моя. А тебе достаточно недовольно тряхнуть головой перед зеркалом, как бы
сердясь на то, что мир устроен несовершенно и волосы иногда спутываются после
душа, — и останется только это зеркало, и маленькая комната в отражении, и город,
заливающий комнату солнцем или фонарным светом, как из брандспойта, словом,
город как город, а не пустая фанерная декорация. Если вы встретите на улицах
Риги картонного, плоского, насморочного человека, не спешите его судить — это
мы в приступе эгоизма забыли сделать его живым, это в нашей вымышленной истории
ему не нашлось роли и оправдания, но вот, смотрите, он уже появился, вернитесь
на несколько строк назад. У него родственники в Варшаве и дети, страдающие от
анорексии, ему предстоит долгий и утомительный развод с женой, но даже тогда он
не бросит ее любить. Позвольте нам это сказать, а ему не услышать. Позвольте
нам придумывать жизни за других, чтобы, если и из нас однажды уйдет объем,
кто-то нашел нас и от нечего делать досочинил. Но пока еще наша очередь. Мы
будем студентами консерватории, которые заходят в букинистические лавки и
роются в огромных картонных коробках с потрепанными партитурами. Ты найдешь
любимые ноты, пробежишь их глазами, протянешь мне: «Вот, послушай!» Мы будем
стариками, везущими внуков на озеро, и мы же будем подростками, подрезающими их
на мопеде. Ты будешь продолжать бороться с моей щетиной и менять белье, когда я
разучусь двигаться и дышать без помощи аппарата, вентилирующего легкие, а я,
узнав об этом, приеду из Германии и сделаю большой фоторепортаж, а потом
вернусь домой и как-нибудь спрошу, делая вид, что в шутку: а мы сможем как та
пожилая пара? Мы станем всеми без исключения, придумаем им характеры, тембры
голоса, походки, привычки, формы лица, капризы и прихоти, вылепим их
взбалмошными и счастливыми и ни на секунду не вскинем подбородки — потому что
мне, говорит Теодор, такого даже в голову не придет, я от природы скромный и
непритязательный малый, а тебе — эй! — а тебе совершенно необязательно щелкать
меня по носу, когда я несу чепуху. Лучше смотри, вот уже Старый город.
Они поворачивают в уличное кафе, Теодор заказывает два американо с корицей, откидывается на спинку плетеного стула
и продолжает рассказывать, а она достает из сумочки блокнот и что-то
неторопливо туда зарисовывает, иногда отвлекается, смеется в ответ, сбрасывает
сандалии и ищет ногами его ноги под столом. Смотри, вот они, этот молодой
человек и девушка. Они переплетаются, как буквы, рассыпанные по странице,
остаются в гуще других людей. Я уже не разбираю их, вижу только толпу, в
которой не разглядеть, где вымышленные, а где настоящие люди. Никогда не
выучусь их делить. Похоже, это конец истории. Постой, а кто тогда выдумал
Теодора? Кто вылепил его самого и оставил там? Ну, а этого я не знаю, это
меня уже не касается.