Мария Галина: hyperfiction

Гибель титанов

 

Яков Эммануилович Голосовкер покинул Киев в 1918 году, в смутное время (кто читал «Белую гвардию» Булгакова, тот помнит), молодым, но уже вполне сложившимся человеком — в 28 лет. И прожил он, в отличие от многих своих сверстников сравнительно долгую жизнь (1890 — 1967), хотя испытания, которые прилагаются пакетом к судьбе большинства его сограждан, не миновали и его.

Поначалу все вроде складывалось неплохо. В 1919 — 1920 направлен Луначарским в Крым для обеспечения охраны памятников культуры. После возвращения читал лекции по античной культуре в различных вузах столицы, в том числе — по приглашению В. Брюсова в созданном им Высшем литературно-художественном институте и во Втором МГУ. В конце 1920-х годов слушал в Берлине лекции знаменитого филолога-античника Виламовиц-Мёллендорфа. В 1930-е годы занимался переводами древнегреческих лириков, немецких романтиков (Гёльдерлина и других), Ницше (для издательства «Academia»), писал работы по философии, теории перевода, истории литературы, художественные произведения. Был близок с В. Вересаевым, Б. Ярхо, С. Кржижановским^[1].

Дальше — хуже. Сначала «зарубили» сделанные им переводы Ницше и Гёльдерлина по причине «использования данных авторов в интересах нацистской пропаганды в фашистской Германии». Затем — арест в 36-м, оказавшийся прямым следствием его работы в издательстве «Academia» — директором издательства был «тот самый» Лев Борисович Каменев, расстрелянный в 1936-м по делу «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Голосовкер, впрочем, отделался сравнительно легко — три года лагеря в Воркуте (звучит диковато, но годом позже приговоры уже пошли другие). Затем три года ссылки (хотя и неподалеку от Москвы, в городе Александрове). Затем — возвращение в Москву (вроде бы исхлопотанное Фадеевым) и полная бесприютность — жил по чужим домам, вернее, по чужим переделкинским дачам. Тут его постиг еще один удар — свои рукописи Голосовкер хранил на даче Отто Юльевича Шмидта, старого друга и соученика по Второй Киевской гимназии. Дело в том, что сестра Голосовкера Маргарита (уж не знаю, важно ли в дальнейшем контексте, что она именно Маргарита) была замужем за знаменитым полярником. Но дача сгорела, а вместе с ней и архив писателя. Это был уже второй пожар, уничтоживший его рукописи. Отметим это.

И все же отъезд из Киева — тремя годами позже за ним последует его ровесник Михаил Булгаков — наверняка спас его от бедствий гораздо худших — и 1918-го, и 1941-го…

Параллель с Булгаковым не случайна — уже оказавшись в Москве, Голосовкер в 1925 — 1928 гг. пишет книгу, которая под названием «Сожженный роман» (изначально — «Запись неистребимая») выходит в «Дружбе народов» только в 1991 году (№ 7). Перемена названия прямо указывает на судьбу рукописи — друг-художник, которому автор, предчувствуя арест, доверил свои бумаги, сжег ее в 37-м вместе с другими работами Голосовкера. Это и был тот самый, первый огонь.

Сам Голосовкер пишет об этом с яростью и отчаянием:

«В первый год моей каторги — 1937 — инфернальный художник, хранитель моих рукописей, собственноручно сжег их перед смертью. Безумие ли, страх или опьянение алкоголика, или мстительное отчаяние, та присущая погибающим злоба — ненависть к созданному другими, или же просто ад темной души руководили им — итог один: вершинные творения, в которых выражены главные фазы единого мифа моей жизни, погибли»^[2].

Но здесь нужно сказать кое-что в оправдание художника Митрофана Берингова, путешественника, храброго человека, ученика Рериха, участника плавания на ледоколе «Седов» (возможно, отсюда — через Отто Шмидта — и их с Голосовкером знакомство; уж не знаю, я ли одна такая приметливая). Так вот, Берингов сжег бумаги Голосовкера не из трусости, как можно было бы подумать и как часто тогда бывало, скорее в силу душевного расстройства, поскольку вместе с бумагами Голосовкера он сжег тогда и свои собственные работы. Митрофан Берингов умер в том же 37-м; и хотя в материалах, посвященных Голосовкеру, можно найти версию о самоубийстве художника — как итоге этого уничтожения и самоуничтожения, согласно семейной истории он умер от туберкулеза. Похоронен на Новодевичьем кладбище^[3].

Голосовкер восстановил роман по памяти. Но так и не закончил. Не очень понятно, была ли закончена рукопись в своем изначальном варианте.

Итак:

«В апрельскую пасхальную ночь, в годы НЭПа, в Москве, из Психейного дома таинственно исчез один из самых загадочных психейно-больных, записанный в домовой книге под именем Исус. Его настоящее имя и фамилия, если таковые у него когда-либо имелись, не были известны ни пожизненным жильцам, ни обслуживающему персоналу, тоже пожизненному, этого высокого по своему культурному содержанию Дома»...

«Сожженный роман» рассказывает о визите Иисуса в Москву 20-х. Понятно, что до 91-го года опубликовать его (даже в том жалком, фрагментарном виде, в каком он дошел до нас) было, скажем так, сложновато. Булгакову в этом смысле повезло гораздо больше — с дьяволом в довоенной Москве, в отличие от Сына Божьего, цензура еще кое-как готова была, как ни парадоксально, примириться — но его литературная судьба по сравнению с мытарствами Голосовкера вообще была несравненно удачливей.

Но сходство несомненное.

Есть тут загадочное исчезновение обитателя дома скорби и загадочная  сожженная рукопись душевнобольного, есть ее уцелевшие страницы (роман в романе), есть и намерение «истребить зло злом», если уж зло неистребимо добром, — не парафраз ли знаменитого эпиграфа? Ну да, я знаю, что вы подумали, однако Голосовкер, если цитировать культовых авторов, «успел раньше».

Неизвестно, был ли знаком Булгаков с опытом Голосовкера. По крайней мере свой первый вариант романа он сжег в 1930 году, когда «Запись неистребимая» была уже написана. Напрашивается вроде, что мог — земляки же, и учились буквально рядом, могли поддерживать отношения и позже. Но так ли это на самом деле? Тут мы можем только гадать^[4].

Здесь мы вернемся к тому, с чего начали, — к киевскому прошлому Голосовкера. Дело в том, что в прошлом году, к юбилею писателя (ну, просто к относительно круглой дате — 130-летию) вышел внушительный сборник статей, посвященных его творчеству^[5].

И вот, как пишет автор самой обширной работы этого сборника, сходство могло быть вызвано именно общей биографией...^[6]

В. А. Малахов рассматривает пару Булгаков — Голосовкер в их сходстве и антагонизме; оба — киевляне, ровесники, оба имеют отношение к медицине (Голосовкер — из медицинской семьи, сын врача-хирурга), оба хотя и в разное время, но уехали из Киева… Но один — по видимости, успешный (хотя первоначальный вариант своего романа сжег), другой — классический бедолага, чьи рукописи горели дважды… Он и сам себя таким ощущал. И, да, важно еще вот что: если Булгаков привел в Москву конца 20-х Сатану, то Голосовкер — Иисуса. И там, где Сатана торжествует, Иисус раз за разом терпит поражение.

К тому же и в этом романе можно усмотреть отсылки к жизненным обстоятельствам автора.

«Стемнело быстро. Мгла вливалась в палату неуловимо, неощутимо, но с той спокойной уверенностью в своей необходимости, хотя, быть может, и ненужности, с какой протекает жизнь иного очень умного и даровитого человека, даже, пожалуй, ему на горе, слишком умного и даровитого, — (что пошляки всех мастей часто называют заумием), — и оттого несчастливого, независимо от его удач и неудач. Такие случаи бывают во все эпохи историй, именуемые переходными, которые всегда почему-то переходят и никак не могут до конца перейти и организоваться для длительного гармонического существования». Жизнь Голосовкера с ее «спокойной уверенностью в своей необходимости, хотя, быть может, и ненужности» пришлась именно на такую — переходную эпоху. Что оставалось?

Писать без надежды на публикацию, писать просто так («Что до Голосовкера, то в его жизни, его судьбе упомянутый фанатизм письма, не утоленный, не вознагражденный по-настоящему сознанием достигнутого, сказывался тем неотступнее, тем жестче, в конце концов загоняя писателя в им же самим описанный „психейный дом”. Булгаков, умирая, хлопотал, чтобы рукописи его „не забрали”, просил зарыть в лесу. Голосовкер, отходя, прятал под матрацем своей койки „пожелтевшие листочки”»)^[7].

Голосовкеру не повезло. Впрочем, как сказать.

«Я ушел в воображение, как в обетованную землю…» — писал он в автобиографии, которую не случайно назвал «Миф моей жизни».

Жизнь оказалась слишком жесткой. Слишком неуютной. И Голосовкер нашел надежное убежище. Это убежище — мифология. Античный миф остается неизменным, какие бы бури ни бушевали на просторах века ХХ-го. И Голосовкер, отказавшись от существования здесь и сейчас, уходит в область, для бурь недоступную. Переводит древнегреческих лириков, роман Ф. Гёльдерлина «Гиперион», трагедию «Смерть Эмпедокла». Но главное — задумывает величественный, как теперь бы сказали, проект «Античная мифология как единый миф о богах и героях». Первую, теоретическую часть под названием «Логика античного мифа» он успел подготовить к концу 40-х годов (впрочем, вышла она через двадцать лет после смерти автора, в 1987 году). Вторая часть должна была стать масштабным художественным произведением по мотивам античной мифологии; таким образом обеспечив как бы двойную оптику — научно-философского трактата и художественного текста. Однако вторая часть эта так и не была написана. Но черновики ее легли в основу книги, которая в Википедии поименована «детской популярной».

Действительно, вышли «Сказания о титанах» в 1955-м под грифом Государственного издательства детской литературы Министерства просвещения РСФСР, скромным на тот момент тиражом 30 тыс. экземпляров. Однако книга эта, честно говоря, совсем не детская. Историю пишут победители — на этом, собственно, построен «Последний кольценосец» Кирилла Еськова — реконструкция «Властелина колец». Античная мифология в том виде, в котором мы ее получили, — торжество Олимпа, торжество Порядка, низвергнувшего первоначальный Хаос. Иными словами — «мифология победителей». Собственно, на это указывает и автор еще одной статьи сборника^[8] — Юрий Угольников, который называет «Сказания…» художественной реконструкцией не столько мифа как такового, сколько самой истории античного мифа, написанной с точки зрения проигравших.

Тут, однако, есть один любопытный момент. Автор статьи усматривает в модели отношений «боги — титаны» сознательные или нет, но параллели с текущей на время создания текста политической повесткой («…превращение бывших кумиров в сущих монстров не было в диковинку для тех, кто наблюдал в 1930-е за судебными процессами над бывшими руководителями партии, над старыми соперниками Сталина. Тогда еще недавно обладавшие огромной властью вожди, перед которыми преклонялись, которых славословили в газетах и на собраниях, объявлялись врагами народа, оборотнями, шпионами, действительно чудовищами. Для прошедшего лагеря Якова Эммануиловича ситуация тем более была ясна: как не стать монстром, если с тобой обращаются как с монстром. Сложно не стать»)^[9]. Честно говоря, мне эта трактовка кажется излишне прямолинейной, что ли; судя по всему, Голосовкер не столько шел в ногу со своим временем, сколько старался убежать от него в чистую и величественную вечность (вполне понятное желание). Есть у нас такое свойство — везде вычитывать, или вчитывать — что в данном случае одно и то же, — актуальное, сводя узус к казусу и тем самым упрощая и уплощая его (гораздо перспективней, с моей точки зрения, обратный процесс — когда казус трансформируется в узус, как это, скажем, произошло с «Ёлтышевыми» Романа Сенчина). Голосовкера же занимала задача гораздо более несиюминутная и амбициозная — создание некоего общего свода античной мифологии, «единого мифа о богах и героях»; обломками этого замысла и стали «Сказания о титанах».

Впрочем, и сам Угольников пишет об этом: «Античный миф становится у Голосовкера воплощением мифа вообще, более того — он был той каплей, в которой отражается вся мировая культура и история»^[10]. То есть универсальной схемой, которую можно приложить и к политической ситуации 20-х — 30-х… Почему бы нет?

Краткая генеалогия, напомню, такова: Гея-Земля и Уран-Небо (познали друг друга, бесстрашно пишет Голосовкер и публикует Детгиз^[11]) произвели на свет после нескольких неудачных генераций (сторуких и прочих чудовищ, ввергнутых отцом Ураном в Тартар) могучее племя титанов, персонифицирующих природные стихии. Титаны множились и крепли под властью Урана, покуда младший его потомок Крон по наущению Геи не оскопил отца алмазным серпом (лишил его ударом серпа деторождающей силы, пишет Голосовкер, в этой детской книжке все всерьез). Крон захватил власть, вроде поначалу выпустил сторуких и прочих, но затем не только затолкал их обратно, но стал последовательно пожирать и собственных своих детей от титанши Реи — именно на тот предмет, чтобы с ним никто не поступил так, как он со своим отцом. Из этого, понятное дело, ничего не вышло, Рея, родив Зевса, спрятала его, он, возмужав, восстал против Крона (Сатурна)^[12] и титанов-уранидов, но силы были неравны; тогда в качестве последнего средства он вывел на свет из Тартара все тех же многострадальных сторуких и киклопов, сделав их своими союзниками.

Итак, мы читаем о тех временах, когда схватка за власть между Уранидами и Кронидами уже позади, Крон низвергнут в Тартар и на Олимпе воцаряется Зевс. После свирепой титаномахии титаны повержены и низвергнуты в тот же тартар. Но не все — кое-кто еще уцелел, и вот их, когда-то блистательных и могущественных, новый порядок представляет чудовищами — и они, пластичные, как брэдбериевский марсианин, становятся чудовищами.

Итак, «…в далекой мгле предания среди смутной для нас массы титанов выступают могучие образы и звучат безобразные величественные имена».

Атлант — прямодушный силач, обитатель счастливой Аркадии, как все счастливые и прямодушные, легко позволивший лукавым Олимпийцам манипулировать собой и, спровоцированный на бунт, навеки, изуродованный, поставлен в наказание держать небесный свод («Горе, горе тебе, Гора-Человек! Будут ноги в плечах у тебя. Будут руки в бедрах твоих!»); что особенно обидно в этой истории — с Атлантом и его собратьями помогли расправиться старшие дети того же Уранова семени — Киклопы, теперь верные слуги Зевса.

«Что теперь осталось ему, титану? Думы и сны. И грезит Атлант, Гора-Человек, и думает думы. Погружает он думы на дно морское. Возносит их до звезд. И понял Атлант, что думу можно любить и что с думой никто не одинок. И, полюбив думу, полюбил он и звезды, и глубь морей. И чем глубже понимал, тем глубже любил» — тут я самым бессовестным образом сама начну вчитывать — уж очень это похоже на кредо автора, хотя сам Голосовкер, по крайней мере во внешней своей биографии, ни разу не богоборец.

Горгоны — дочери морского титана Форкия и титаниды Кето, златокрылые девы, пали жертвой зависти Афины-Паллады, превратились в змееволосых чудищ.

Ехидна — дочь океаниды Каллироэ и сына Медузы Хризаора (по крайней мере по версии Голосовкера), красавица-титанида («И были ее глаза не людскими и не звериными, и не птичьими, а такими, о которых говорят: „Вот мне бы такие глаза!” А что за глаза, не выскажешь, хотя так и стоят они перед твоими глазами»), жертва ревнивой Геры и подосланного Герой соблазнителя Аргуса, в облике чудовища в пещерном мраке рождает страшному Сатиру Немейского Льва и Гидру — их потом убьет Геракл, истребитель чудовищ, а саму Ехидну убьет Аргус — и сам будет убит богом Гермием.

Старится и умирает обращенная Афиной в кентаврицу бессмертная нимфа Харикло. Приходит конец и всему кентавровому племени — его истребили полубоги-герои, первый среди которых — Геракл, невольный пленник Рока-Ананке. Смертельно ранен стрелой, пропитанной черным ядом Лернейской Гидры, мудрый и добрый Хирон. Все те мужи, что не захотели присоединиться к Олимпийцам, остались верны древней Титановой правде. Те девы, что предпочли своих блистательным, торжествующим и беспощадным Кронидам.

Ну, в общем, все как всегда. Победители не только разделываются с побежденными, не только унижают их во плоти, не только ломают их природу, но еще, посредством нехитрого пропагандистского трюка, превращают их в нелюдей, достойных своей участи (а как же иначе?).

Сейчас, на наш избалованный вкус, «Сказания о титанах» могут показаться излишне высокопарными, излишне пафосными — по сравнению, скажем, с «Героями» печального насмешника Стивена Фрая^[13]. Хотя в свое время они выглядели рискованным стилистическим экспериментом. Но дело даже не в этом, а в некоем общем итоге, морали, что ли. Что у Голосовкера, что у Фрая (хотя у Фрая это не так заметно, но все же…) Торжество Хаоса, породившее титанов, эту персонификацию стихий и сырой природной магии, было временем спонтанных чудес (буквально на каждом шагу) и неограниченных возможностей; Новый Порядок планомерно борется с чудесами, сводя контакт с высшими силами к ритуалам и общению через «назначенных» посредников; чудеса истребляются руками Героев, то есть специально выведенных именно с этой целью полукровок. Персей, Беллерофонт и особенно Геракл, истребивший огромное количество первочудовищ, кого вроде бы нечаянно, как кентавров в эпизоде с пещерой Фола, кого сознательно — как лернейскую гидру или немейского льва, — просто живые инструменты Нового Порядка в Ойкумене. (Когда и Героев, в чьих жилах течет божественный ихор, оказывается слишком много, Олимпийцы провоцируют Троянскую войну, приведшую к взаимному истреблению расплодившихся полукровок со сверхспособностями — см. роман Г. Л. Олди «Одиссей, сын Лаэрта», по стилистике и замыслу явно наследующий Голосовкеру.)

Тут, конечно, сама собой напрашивается еще одна параллель. Но до 90-х Голосовкер не дожил.