Книги: выбор Сергея Костырко

В. Г. Зебальд. Campo santo. Перевод с немецкого Нины Федоровой. М., «Новое издательство», 2020, 241 стр. Тираж не указан.

Новая книга Зебальда на русском языке продолжает наше знакомство с его историко-философской эссеистикой, начатое чтением книги «Естественная история разрушения», о которой «Новый мир» уже писал (2016, № 12). Автор размышляет над тем, что оставила Вторая мировая война в европейской культуре для нас сегодняшних. Что из того, что узнали европейцы о себе во время этой войны, мы не имеем права забывать? И для чего на самом деле память эта нам дана?

Зебальд начинает с самой больной для него, как немца, точки — с избирательности современной немецкой коллективной исторической памяти. В частности, он пытается разобраться в том, почему тема Второй мировой войны так и не смогла занять в немецкой литературе ХХ века подобающего ей места, оставшись темой табуированной, и табуированной добровольно, самим общественным сознанием. Ну, скажем, в немецкой литературе практически не упоминается планомерное уничтожение английской авиацией старинных немецких городов. Сработало молчаливое согласие с тем, что бомбардировки более ста городов и гибель более чем полумиллиона человек — законное возмездие немецкому народу. И на этом месте была поставлена точка. Ну а дальше-то что? — спрашивает Зебальд. Внутренняя установка, формировавшаяся в послевоенном коллективном сознании ФРГ, на то, что страна снова «воспрянет» и что дальнейшая история Германии (и Европы) должна будет пойти дальше так, как если бы ничего и не произошло, — установка эта кажется Зебальду противоестественной, более того — оскорбительной. Отказ послевоенных немцев (как минимум в литературе) от скорби по жертвам войны — русским, евреям, полякам и множеству других, в том числе от скорби по немцам (а в списке жертв этой войны немцы на одном из первых мест) — это, по сути, отказ от признания  всего того, что совершило предыдущее поколение немцев, и отказ этот Зебальд рассматривает как отказ немцев от самих себя.

Свое категорическое неприятие выбранного соотечественниками варианта национальной памяти Зебальд формулирует в одном из самых важных для него текстов: в эссе «Глазами ночной птицы» (воспроизводится в обеих книгах двухтомника). Эссе о варианте взаимоотношений со своим прошлым, который вполне осознанно выбрал для себя писатель и философ Жан Амери, до тридцати трех лет, до освобождения из концлагеря, считавший себя немецким евреем Хансом Майером, но сменивший имя и страну после пережитого им в заключении; проживший после войны как бы вполне удавшуюся жизнь, сделавшую его известным писателем, в частности автором книги о Холокосте «За пределами вины и искупления», ставшей европейской классикой, и покончивший с собой в 1978 году. В философском наследии Амери тема ресентимента жертвы, а именно этим термином здесь пользуется и Амери, и вслед за ним Зебальд, — одна из главных. За всю последовавшую после концлагерей жизнь Амери так и не мог избавиться от воспоминаний о пережитом в тюрьме: «...я все еще раскачиваюсь на вывернутых руках над полом» (эсэсовцы пытали Амери на дыбе). И перед ним, как и перед сотнями тысяч прошедших немецкие тюрьмы и лагеря, стоял вопрос, какие обязанности накладывает на человека память о совершенном над ним насилии? Принято считать, что время лечит раны. Возможно, но только не память о том, как тебя из человека превратили в кусок воющего от нестерпимой боли мяса. Требовать от палачей компенсации, требовать наказания палачам? Какого наказания? За что? Палач и пыточных дел мастер — «силовик» в широком смысле этого слова — естественная составляющая тоталитарной или околототалитарной государственной власти, ее «конечная персонификация». И есть достаточно стран, национальная культура которых признает насилие нормой государственного управления. Амери не стыдится говорить о своей зависимости от ресентимента, поскольку ресентимент для Амери отнюдь не жажда реванша или повод «задуматься о примирении» с судьбой. Зебальд: «Ресентимент, пишет Амери, „пригвождает каждого из нас к кресту разрушенного прошлого. Выдвигает абсурдное требование сделать необратимое обратимым, свершившееся — несвершившимся”, и он держится этой абсурдности, признавая свою пристрастность и оценивая ее как свидетельство, что „моральная правда” конфликтной ситуации, в которой он находится, состоит не в готовности к примирению, но в беспрестанном обличении несправедливости».

В своем эссе об Амери Зебальд выступает одновременно и как философ-аналитик, и как прозаик, выстраивая художественный облик Амери; то же самое относится и к остальным эссе, составившим новую книгу, в которых присутствует органичное для Зебальда соединение стилистик литературоведческого и исторического исследования, философского эссе и художественной прозы — в этом отношении я бы особо отметил его эссе о Набокове («Сновидческие текстуры»), о Кафке («Через Швейцарию в бордель», «Кафка в кино»), о Брюсе Чатвине «Тайна рыжей шкурки» и другие, но и, разумеется, — тексты, открывающие книгу: три фрагмента для так и не написанной им прозы о Корсике; название одного из этих фрагментов и стало названием этой книги.

Владимир Сорокин. Русские народные пословицы и поговорки. М., «АСТ»; «CORPUS», 2020, 352 стр., 5000 экз.

В аннотации к собранию русских поговорок, составленному Владимиром Сорокиным, сказано, что записывать эти поговорки он начал еще в восьмидесятые годы и что «черпал их не из фольклорных экспедиций, а из глубины созданного им самим русского мира», «Сохраняя интонацию и строй народной речи, автор населяет сказочными персонажами, наполняет новыми понятиями и словами. Это русское зазеркалье живет по своим законам и правилам». Про восьмидесятые — поверим (возможно, аннотацию составлял сам автор), хотя до создания своего «русского мира» — «День опричника», «Сахарный Кремль», «Метель» и «Теллурия», продолжением которых стала новая книга, — было еще очень далеко.

Со всем остальным хочу поспорить, начав с как бы обязательной торжественности при употреблении словосочетаний типа «народная речь», то есть с обязательного пиетета перед самим строем народных пословиц, как проявлением народной мудрости. Массовое сознание предполагает, что кроме индивидуального («авторского») словотворчества существует еще «народное», которое по определению выше. Но у меня как-то не получается представить, как сходятся в каком-то месте необозримые народные массы, чтобы хором выдать очередную мудрую поговорку, я почему-то всегда был уверен, что у каждой поговорки в самом начале стоял свой Грибоедов. Поэтому, оставим пиетет перед этим жанром для зазывающей аннотации, поскольку сама книга такой торжественностью отнюдь не грешит (об этом чуть ниже).

Далее говорится: автор наполняет русскую речь «новыми понятиями и словами». Нет, не наполняет. Разве только дополняет привычное для нас содержимое словников в подобных изданиях. В отличие от своих предшественников Сорокин отказывается соблюдать сложившиеся в этом жанре нормы политкорректности ради полноты представления русского народного сознания. Впрочем, большинство «срамных» слов его словника присутствует в словаре Даля. Что же касается «насыщения» словаря новыми понятиями, то и этого тоже не происходит, даже в случае с такими, например, пословицами, как «Полюбил Аноха Ероху, да что проку?» (раздел «Любовь») — русская жизнь всегда была на редкость многообразная, спросите об этом хотя бы у протопопа Аввакума, обличавшего мужеложество в своем «Житии» еще триста лет назад.

Ну и, наконец, с чем хочется поспорить, так это с употреблением издателями словосочетания «русское зазеркалье», которое как бы выстраивает здесь такую очередность: сначала Сорокин создал свой «русский мир», а потом, с помощью поговорок и пословиц, начал выявлять его, мира этого, сознание и подсознание. То есть пословицы здесь уподобляются теням на стене платоновой пещеры. Но воспроизведение любого «национального мира» с помощью его фольклора — это всегда ход от «теней на стене» к реальности, которая тени эти отбрасывает. И в этом отношении собрание пословиц Сорокина в конечном счете мало чем отличается от словаря Даля; ну а что касается сорокинского «русского мира» как источника этого корпуса пословиц, то здесь следовало бы для начала ответить на вопрос: а откуда Сорокин брал свой материал для выстраивания этого мира? А брал из все той же русской реальности, в которую он изначально включил еще и оформленную русской литературой художественную ее рефлексию. И авторская работа вот с этой «рефлексией» представлена в книге более чем внятно. Ну, скажем, в обыгрывании некой смысловой самодостаточности пословиц, восприятие которых определяется не содержанием сказанного, а самой тональностью высказывания как бы от имени «народной мудрости»: «Бог богу — рознь», «Дыба дыбе — рознь», «Пляска пляске — рознь», «Беда беде — рознь», «Водка водке — рознь» и так далее. Или другая конструкция, предполагающая все ту же — полую изнутри — многозначительность: «Копи, да коня купи», «Не копи, а коня купи», или: «Жену бить — себя не любить», «Жену не бить — себя позабыть» и прочие.

Но я бы не сказал, что книга Сорокина — это исключительно игра с литературным жанром, нет, игра здесь — это сорокинский ход к вполне серьезному содержанию его книги, игра — как некая форма лукавства русского ума, заставляющая вспомнить об Иванушке-дурачке, каковым, в свою очередь, предстает у Сорокина «повествователь/составитель», не чуждый, кстати, и жесткости, парадоксальности высказывания, и литературного изыска («Любовь волей не уневолить», «У оглобли окольных путей нет»). Что касается поговорок, способных войти в наш язык, то я бы выбрал такие: «Счастью несчастье помогает», «Хорош авось, да не овес», «На зависти деревня стоит», «Авось не вывезет, если полозья сухие (Скупой купец)», «Горе по дороге идет, а беда за углом стоит», «Расплясался так, что кости гремят (Старик)»,  «С водкой по грибы пошел (Белая горячка)»; но этот выбор — уже дело вкуса.

М. А. Булгаков. Мастер и Маргарита. Полное собрание черновиков романа. Основной текст. В 2 томах. Составление, текстологическая подготовка, публикация, предисловие, комментарии Е. Ю. Колышевой. 3-е издание. М., «Пашков дом», 2020, 600 экз. Том 1 — 840 стр., том 2 — 816 стр.

Двухтомное издание, в состав которого вошли — в первый том — пять редакций и черновики будущего романа «Мастер и Маргарита», над которыми Булгаков работал с 1928-го по 1938 год; второй том составили шестая, последняя редакция романа и окончательный его текст. Выход этого двухтомника в формате академического издания означает кроме всего прочего окончательное признание статуса этого романа как классического произведения русской литературы ХХ века. Читатели же старшего поколения еще помнят роман «Мастер и Маргарита» в качестве оглушительной литературной новости конца шестидесятых (журнал «Москва», 1966, № 12; 1967, № 1). Роман был опубликован с цензурными сокращениями (более 14 000 слов), и очень быстро в самиздате появились в качестве приложения к опубликованному варианту романа машинописные копии изъятых отрывков, и, соответственно, поклонники романа, число которых ширилось с невиданной даже по тем временам скоростью, с самого начала чтения романа были вынуждены овладевать азами текстологический работы. Первое книжное издание романа состоялось в 1973 году оскорбительно малым по тем временам тиражом в 30 000 экземпляров. Возможность переиздавать роман в неограниченном количестве издательства получили в 1985 году, чем и воспользовались в полной мере.

До появления в 2015 году первого издания двухтомника (второе вышло в 2019 году) мы имели дело с двумя разными редакциями романа. Дело в том, что сам автор завершить работу над романом не успел, текст для публикации готовила сначала вдова, сводя воедино различные черновые варианты и продиктованные Булгаковым перед смертью поправки; но поскольку и в уже подготовленном к печати варианте встречались некие несообразности и противоречия, то роман еще дважды подвергался редактуре: в 70-е годы роман издавался в редакции А. А. Саакянц, в 80-е — под редакцией Л. М. Яновской. Соответственно, читатели романа имели дело с двумя вариантами текста. Необходимую работу по восстановлению текста романа на основе сравнения черновиков и проведенных текстологических и историко-биографических исследований для этого издания выполнила Е. Ю. Колышева.  Будем надеяться, что это уже окончательный текст.