В родительской стране

 

 

 

*  *  *

 

Я прохожу меж каплями дождя —

как молодой, ещё до первой встречи:

забывший всё, немного погодя,

о нашей жизни общечеловечьей.

А там весна врасплох застала глаз —

и вот она у глаза на сетчатке,

чтоб повторяться много-много раз,

пусть в виде разноцветной распечатки.

Мы созреваем дольше, чем отцы —

труднее привыкаем к нашей нови.

Но та же даль видна во все концы,

и надо мерить жизнь толчками крови.

И проходить меж каплями дождя —

как в двадцать лет, по молодой дороге…

Чтоб, самого себя по ней ведя,

переставлять уже с усильем ноги.

 

 

*  *  *

 

Движенье деревьев идёт с высоты:

внизу они тихи и скромны

(хотя иногда забуянят кусты

и пустятся вскок до Коломны).  

Я б тоже пустился, когда б ещё мог…

Увы, отдурил, но не каюсь:

ещё и сегодня, спеша через лог,

от спешки крапивой стрекаюсь.

 

Но я не о том, то есть не о себе:

о том, как деревья летают —

как рвутся к иной, не наземной судьбе

и воздух ветвями хватают.

Им хочется ввысь, их земля тяготит —

они ведь почти что в полёте.

Да вон этот клён над садами летит,

апрель кулаками молотит!

 

 

*  *  *

 

День начинался с открыванья окон.

С трещанья лупоглазой стрекозы.

И у Татьяны пахнул морем локон

отчётливей, чем прошлые разы.

Потом врывалась целая орава:

жара и солнце, запахи травы,

стрижиный лёт налево и направо —

всё сразу, до круженья головы.

День был грузином или кем-то схожим,

бренчал каким-то мелким бубенцом.

Короче, был и прост и очень сложен,

с незаинтересованным лицом.

Хотелось разговоров и участья

в делах соседей и чужих людей.

А проще это называлось «счастье» —

без всяких дополнительных идей.

 

 

*  *  *

 

На каждое время — свои тараканы:

жаргон или мода, расхожий прикид,

гранёные рюмки, а то и стаканы…

И каждому времени — местный ковид.

Порой времена неумеренно лихи —

с таким словарём, что терпи и держись!

Вот женщины: «тёлки», «герлы и чувихи»…

Но что тут поделаешь: жизнь, она жизнь!

Ведь время уйдёт, свой словарь забирая.

И я не пойму, что потомков смешит:

наверное, я — у преддверия рая…

А может, не рая… Но время решит.

Оно и взаправду такое решает —

то споры, то ссоры, проблемы, пути.

Но, боже ты мой, как оно нам мешает!

Особенно после восьмидесяти.

 

 

*  *  *

 

Пчёлы снова видны за работой:

кверху задницей тонут в цветах.

Жук гудит неразборчивой нотой…

Всё как надо, и всё на местах.

Что не понято — стало понятно,

прояснилось с течением лет.

А истории белые пятна

обрели неожиданный цвет.

Только всё это поздно, ей-богу!

Репарация мне не нужна…

Позабуду про пчёл понемногу…

Ну, короче: какого рожна?

Жизнь уже побыла и устала,

заплатила свои проторя.

Но умнее, похоже, не стала:

дура дурой, за всех говоря.

 

 

*  *  *

 

Когда ворохнётся в груди

предчувствие дальней дороги,

в окно постучатся дожди

и месяц взойдёт козерогий.

И все на земле поезда,

и все на земле самолёты

примчатся оттуда — сюда,

как часть предлагаемой квоты:

чтоб ехать (а лучше — летать)

в различные дивные страны.

Не красться в ночи аки тать,

а гласно, при всех, невозбранно!

Ведь месяц в серёдке небес,

ведь время любви и удачи…

Со штампом небес или без,

но будет всё так, не иначе!

 

 

*  *  *

 

Читайте других — молодых и кудрявых!

Я старый и только случайно не лыс.

И вечно хожу (без причины) в неправых,

за жизнью следя словно из-за кулис.

А мне хорошо и не надо на сцену:

я пол-алфавита не произнесу.

Жене, как стихи, излагал Авиценну —

она засыпала и спит на весу.

 

Во вторник блуждал меж шестнадцати строчек,

на пальцах считал, как получку, слога.

Не мог разобрать свой подвыпивший почерк

и принял опять двести грамм… пирога.

Читайте других, вам не до Русакова!

Оставьте его на последний «потом»:

косого, хромого, такого-сякого…

Запомнили имя? Спасибо на том.

 

 

*  *  *

 

С неудобным для жизни лицом

(оттого и не очень в ней нужен)

я был профнепригодным отцом

и совсем безалаберным мужем.

Ну, не в масть мне семейный уклад —

не готов я пока для уклада:

что ни скажешь — не то и не в лад,

что ни сделаешь — лучше не надо.

То ли ёрник и вечный студент,

то ли нервенный с финкой в кармане…

Нарушая привычный контент,

спал у тёщи на тощем диване.

приходил на свиданки с женой,

три столетья с ней будучи в ссоре…

А умру — для неё для одной

это будет, наверное, горе.

 

 

*  *  *

 

Мы все кому-нибудь принадлежим

и чью-то руку трогаем, не глядя,

когда густеет воздух, недвижим,

уже расчёсан осенью на пряди.

Но я теперь — бесхозный экземпляр:

и мне никто, и я уже не нужен.

Слегка потрёпан, бесконечно стар…

И завершаю свой прощальный ужин.

У римлян было так заведено:

хозяин приготовился к уходу…

Он пьёт цикуту, слабое вино.

И как отраву — сельтерскую воду.

Ах, жизнь моя, мне так с тобой легко!

На кой мне ляд цикута и гекзаметр?

Ведь я любил всё детство Сулико

и плакал благодарными слезами!

 

 

Старый снимок

 

То невезуха, то беда.

То по сопатке, то в дыхалку…

Жизнь немудрёна, как всегда,

но нынче перегнула палку.

А я смеюсь во всё «ха-ха»!

Я хохочу как от щекотки:

конечно, Боже, жизнь плоха,

но буду жить по этой фотке:

я там сморчок, мне восемь лет.

Я снят с какой-то хлипкой книжкой —

шпана, дистрофик, шпингалет,

уже со старческой одышкой…

Но посмотри, как я сижу,

лицо подставил фотоплёнке!

С каким упрямством я гляжу,

хоть бит в детдомовской продлёнке,

притом отнюдь не в первый раз,

кончаю жизнь сплошною фигой…

Творец, всё так и посейчас.

Сам не уйду. Бери, но с книгой.

 

*  *  *

 

Мы до сих пор последняя страна,

где чтут своих расстрелянных поэтов,

где помнят их портреты, имена —

моя страна непрошенных советов,

её всепобеждающих идей,

её вождей и самодельных бардов,

случайно сохранившихся людей

по кичам, по психушкам и ломбардам...

Людей, что знают главные слова           

о том, что выше уровня желудка:

что лгущий лжив, а сила не права,

что «совесть» не придуманная шутка…

Что, Боже мой, в родительской стране

остались те, кто из любой недоли

произнесут о вас и обо мне

слова надежды, горечи и боли.

 

 

*  *  *

 

Жальче слёжанной шерсти трава:

поглядел — и душа похмурела.

Это осень вступает в права.

Это злая заря догорела.

Понизовые ветры несут холода.

Сад стоит без людей и без дела —

ежегодная наша беда,

всем ветрам обнажённое тело…

Я мальчишкой таскал в детдомах

одеяла и тёплые вещи,

чтобы саженцы кутать впотьмах

от ветров, что их студят и хлещут.

А теперь и того не могу:

стар и хвор, а по сути — не нужен.

Словно тоже стою на снегу.

Словно тоже раздет и застужен.