5/2023
СТИХИ
Геннадий Русаков. На стрижином языке
Цикл Геннадия Русакова – очень о времени. В каком-то смысле он даже напоминает или поэтический календарь, или циферблат – 12 стихотворений. Время делает круг – от древних, уже почти незапамятных времен, когда «жили Сиф, Енох и Моисей» до тревожного будущего человечества, в котором «мы закричим – и не услышат нас. // И выйдет солнце с искаженным ликом». А между прошлым и будущим – тот самый миг жизни в настоящем, попытка ждать лучшего, насколько получится – любить и жалеть родную страну, не роптать ни на что и ни на кого и учиться свободе, покою и мудрости у природы.
Снова ждётся чего-то хорошего…
А снаружи то снег, то дожди.
Под ногами – сезонное крошево.
Надоело – затырься и жди.
Будут, будут удачи-везения,
солнце в окнах, тепло на дворе!
И в стаканах полезное зелье,
и сплошной Дед Мороз детворе.
Я пожил и не верю в плохое.
Старость – лишь генетический срок.
Да, бывает и время глухое,
И забыт двухсотлетний урок.
Всё же мы уцелеем: мы будем.
Станем лучше, возможно – худей.
Люди снова понравятся людям.
Перестанут бояться людей.
Светлана Кекова. Памяти Николая Заболоцкого
Небольшой цикл из трёх стихотворений, посвящённых Николаю Заболоцкому, при этом первые два органично вписаны в философию природы поэта, как бы являясь откликом на его собственные стихотворения, в то время как в заключительном тексте уже проявляется сам автор и его состояние между двумя мирами – этим и посмертным, о котором точно рассказал бы Заболоцкий, но он «безмолвствует». Интересно, что в этом стихотворении поэт идет об руку со святителем Николаем Сербским – интересно и неудивительно: очень схоже они смотрели на взаимосвязь Бога, природы и человека – стоит только вспомнить «Молитвы на озере» Сербского и перечитать их параллельно со стихами Заболоцкого. Поэтому и спутники они в «том» мире, поэтому и оба «стоят над миром как мысленный столп огня».
Я вчера узнала: душа не слабей, чем муха,
что в холодной комнате вдруг ожила зимой, –
и природа стала загадкой в зерцале духа ,
и закинул темя верблюд за предел земной.
Что за тем пределом? Безмолвствует Заболоцкий.
Он воспел верблюда, он видел лицо коня…
Но, давным-давно почивая во гробе плотски,
он стоит над миром как мысленный столп огня.
Запечатав время юродивым словом дерзким,
и в святыне сердца иную открыв главу,
он пустился в путь со святым Николаем Сербским,
чтоб у крымских скал богородскую рвать траву.
Андрей Анпилов. Обычных вещей голоса
Очень добрые (немодное теперь слово) стихотворения, наполненные одновременно скорбью по миру и любовью к нему, болью о настоящем и воспоминаниями о прошлом, то тёплыми, то печальными. В сжатом пространстве небольшой подборки уместилась целая жизнь – проходящая на глазах у Бога, с надеждой на Его милосердие и спасение.
И память желтеет, крошится, как фото,
В ней так же на улице мало народа,
Широкие брюки и шляпы из фетра,
И длинные платья из света и ветра.
Из памяти вынешь дорогу до школы,
Где стриженый мальчик спрягает глаголы,
Живём, будем жить, доживём и до лета,
И светлая карточка щурится слепо.
Рабочий, колхозница, складки движений,
Высокий на выставку вход достижений,
Асфальт и деревья из вечного завтра
Уходят навек по ту сторону кадра.
Черты дорогие невзрослой вселенной
Бледнеют, как выцветший фильм довоенный,
Как ворох одежды в чулане на вынос,
Когда кто-то умер, уехал и вырос.
Меж прошлым и будущим слёзы слоями
Стоят и становятся только словами,
Потерянным раем, советской иконой,
Надеждой на счастье и песней знакомой.
Иван Сорокин. Ангел памяти
Первая публикация автора в «Новом мире». Несколько верлибров о детстве и отрочестве, острых и точных, как и максимализм этого времени. Ершистых, как подростки, которые стучатся в сердца родителей (или взрослых в целом) и вместо понимания находят там чужих людей – то равнодушных, то бесцеремонных. Ангел Памяти Запаянные Уши – существо, придуманное поэтом, чтобы оградить взрослеющего ребёнка от лжи и безразличия этого мира и помочь сохранить свою чистую душу, мечты и только что расцветшие – собственные – ценности. На самом деле Ангел Памяти – внутри каждого из нас, услышать бы его сердцем.
когда отзвучало всё подростковое
поэтическое
похожее на гимн,
что-то, вспыхнув внутри них,
лопнуло,
остыло в прогорклый белый свет,
который больше не грел.
делали всё, что должно,
они делали всё, что могли.
и мы будем.
вопреки всему,
недоступные почернению и увяданию,
неподвластные холоду ночи,
наши мысли о чём-то большем
навсегда принадлежат
нам.
в этом,
а также в том,
чтобы быть добрым
и держать до последнего спину -
быть может,
спрятано подлинное утешение.
Глеб Шульпяков. Слепок
Слепок с жизни – стихи, контур памяти, лиц, голосов, отпечаток мира в слове. В этой подборке у каждого такого слепка собственное звучание и течение мысли, будь то возвращение к природной первозданности и гармонии, фотографические впечатления и воспоминания, диалог с античностью о смерти и посмертии, ощущение Времени и Памяти… Целый альбом слепков, каждый из которых – драгоценность, потому что он лепится с души человеческой.
короткий век, похожий на стежок,
похожий на короткий мой стишок,
в котором незадёрнута печаль
и женщина заваривает чай -
глядит во тьму, но видит не меня,
но снежное мелькание огня
и нитку машинально в пальцах вьёт
- а снег идёт идёт идёт
Вадим Месяц. Последнее танго
«У нас есть шанс, что кто-то полюбит нас такими, какие мы есть». Стихотворения о любви, растянувшейся во времени и уже почти потерянной – и всё же о любви, которая цепляется за счастливое прошлое и его соломинки-отголоски в настоящем – может быть, хоть они ещё вытянут двоих утопающих.
Мерцанье земноводного озноба,
усталых форм невольная стряпня.
Открывшись, закрывается утроба,
на твой живот ложится пятерня.
Страсть неизбывна, как святая злоба.
Она частица общего меня.
Не думай о другом, кто завтра будет
в молчанье ожидать бездонный крик.
Пустыня наши души обезлюдит,
опустошит растоптанный родник.
Пока нет смерти, он тебя не любит,
одновременно мальчик и старик.
И я неравновесен больше с ними,
гляжу на небо, мёртвый и живой.
Я – над тобой, но ты всегда с другими,
под колыбельным ветром и травой,
бесцельно повторяешь моё имя
в неравноценной клятве боевой.
Мы шли вдоль моря. Падали в песок,
даря его друг другу из ладоней.
И музыка стучала нам в висок
одной из первых созданных гармоний.
Ты – моей жизни солнечный кусок.
Я увлечён побегом и погоней.
ПРОЗА
Владимир Рецептер. Тени. Лица. Голоса
Роман
Скорее не роман, а серия автобиографических очерков о встречах с внутренне близкими людьми, среди которых – современники: Ираклий Андроников, Павел Антокольский, Борис Чичибабин, Арсений Тарковский, Давид Самойлов, Юрий Домбровский, Наум Коржавин и другие – и «вечные спутники», которые современны всегда: Александр Сергеевич Пушкин, Павел Нащокин, «неизвестный в кружевах» Шекспир, Анна Ахматова, предок Пушкина Борис Ганнибал… В конце концов для настоящего художника время нелинейно, оно всегда – возможность встречи – в какой бы то ни было эпохе или пространстве, мера здесь одна – родство душ и единый вектор мировосприятия. И вовсе нет разницы, какой век стоит на дворе, все мы – рядом живем. Друг с другом.
Пушкин – за столом, перед левым локтем – открытая книга, под правым – развернутая тетрадь. Белая рубашка, на правое плечо наброшен плед, перед ним – чернильница и бокал. Поднеся кончик гусиного пера ко рту, Пушкин остановился, задумался; голова опирается на левую руку, указательный палец – на лбу. Пройдет еще немного времени, и Бог пошлет ему новый текст.
Это – остановка. «Остановка» – рабочий термин текстологов при чтении пушкинских рукописей. Сколько «остановок» и где именно, они всегда заметны в рукописи – перо или цветовой оттенок чернил меняются… Это – сама текстология…
Александра Жуковская. Мать порядка
Роман
Первая публикация молодого автора в «Новом мире». Время действия – «альтернативный 2015 год». Четверо анархистов, решившихся на протестную акцию в госучреждении, и один из них – «заложенный» – пытается понять, кто из троих мог оказаться «иудой». Четверо совершенно различных людей, со своими характерами, судьбами и причинами нынешней веры в «маму-анархию». Да и такие ли они анархисты? Не игра ли это в более крутую версию себя? Кто есть каждый из них на самом деле?
Я не могу себе представить, что в голове у человека, который разворачивает ученика домой, потому что на нем, скажем, не белая рубашка, а голубая. Я не могу себе представить, что потом вырастет из этого ученика. Мысль о том, что какая-нибудь другая школа могла предпочесть унизить меня, попытаться вписать в систему, дать понять, что урок подчинения важнее уроков математики и истории, наполняет меня глубокой ненавистью к подобным школам…
В седьмом классе я, замкнутый, мрачный, недружелюбный, но, не побоюсь этих слов, довольно развитый подросток, носил длинные до лопаток волосы и толстовку с «Королем и Шутом». в сущности, я обожал всех исполнителей, лишь бы в их текстах звучало что-то про анархию…
Евгений Тищенко. Мимо гроба
Рассказы
Два рассказа о смерти, и оба раза она, словно по удачливой случайности, обходит главного героя стороной, останавливая выбор на ком-то другом – и этим встряхивая, вырывая из замкнутого цикла будней, потерявших всякий смысл. Праздничная ёлка превращается в похоронные «лапки» и становится ненужной живым, а улица обращается в огромный гроб, хоронящий не старух, знакомых с детства, а юное тело – детство, отрочество, воспоминания.
В этом дворе меня не ждали собственные родители… Я попытался оттолкнуть этот гроб, чтобы выбежать отсюда, но он стоял как вкопанный. Пришлось пролезть под ним – только тогда я ощутил его вес на себе самом.
Меня вынесло в город. Я бежал, бежал бесцельно. Мимо меня и моего сознания пробегали деревья, дома, люди, солнце, дождь, ливень, град, дома, дворы, туман и снова – станция, которая, быть может, приснилась мне.
И этот туман в придачу, и этот ливень, который рассекал меня ногайкой своей, взявшейся Бог пойми откуда. И этот гроб, который я видел, кажется, во сне. Но этот сон был длинней меня.
Николай Коляда. Сосямба
Рассказ
Чего стоит семья, если она сплетена из ненависти? Чего стоит женщина, если её даже по имени называть не хочется: «сосямба и есть» – даже кровосос-комар приятнее когда-то любимой жены. Да и любимой ли? Чего стоят якобы близкие люди, отбирающие у тебя без всякого ведома самое желанное, самое родное? Только и остаются самые дорогие и светлые воспоминания и дом, напоминающий о детстве, дом, который хоронишь, как живого человека, и оплакиваешь, и любишь до самого прощания – может быть, даже прощания с самим собой, настоящим.
Когда много лет назад баба Валя продавала ему этот дом, она плакала.
Сидела на табуретке, все стенки в доме осматривала и повторяла на «о»:
– Я его обмою, попрощаюсь, – как про человека, как про покойника говорила о доме.
И когда она уехала и оставила ему ключи под ведром у порога, он вошёл в дом, и в доме было так чисто, так тихо и чисто – всё было вымыто. Вся жизнь из дома была словно вымыта и вынесена.
Он подумал, что ему тоже надо будет перед продажей обмыть дом.
Обмыть и продать.
Он вдруг стал так плакать сильно.
Лежал на спине на земле, смотрел в небо сквозь траву и колосья пшеницы и плакал.
И только одно повторял:
– Домик мой милый, любимый, домик мой родной…
Анна Матвеева. Известная
Неизвестная – Иван Крамской. Эссе
Размышление о самой знаменитой и самой загадочной работе Ивана Крамского – «Неизвестной», или как её ошибочно, но по-блоковски называют в народе – «Незнакомке». Загадка сродни улыбке Моны Лизы: что это за дама? Жила ли она на самом деле? Может быть, это всего лишь неозвученная иллюстрация? Анна Матвеева подробно рассказывает о жизни Ивана Николаевича Крамского и о судьбе его легендарной картины, рассматривая различные гипотезы прототипа таинственной женщины в коляске.
Крамской признавался: «Я всегда любил человеческую голову, всматривался и когда не работаю». Отмечал, что главное в портрете – передать характер, личность, ставшую «в силу необходимости в положение, при котором все стороны внутренние наиболее всплывают наружу».
Слёзы на глаза наворачиваются, когда думаешь о судьбе Крамского – он всё принёс в жертву тому, что не любил и что у него гениально получалось: портретам.
Слёзы стоят в глазах «Неизвестной», наблюдающей за тем, как художник пытается служить чужой музе, не признавая её своей. Она, «Неизвестная», и есть та самая муза, аллегория искусства… Она – та, к которой стремилось сердце Крамского, обещавшего себе однажды бросить ненавистные заказы и написать то, чего просит душа.
Но душа его была именно в портретах.
Евгений Попов, Михаил Гундарин. Шукшин в 1967 году
Вниманию читателей представлен фрагмент из книги «Василий Макарович» – о Василии Шукшине. Это главы о 1967 годе – особенном в жизни Шукшина: именно в этом году он наконец добился признания. Тогда же начался зрелый период его творчества – и первые рассказы этого важного времени были напечатаны именно в журнале «Новый мир».
Орден… Премия… Василий Макарович всегда был чуток к символической стороне своей жизни, а символическое значение этих жестов со стороны государства было очень велико. Награды означали, что Шукшин «зачислен» в ряды элиты, пусть и среднего (или даже чуть ниже среднего) уровня. А ведь ему нет и сорока, и дали открываются впереди необъятные, хоть в карьерном, хоть в творческом смысле (для Шукшина, впрочем, творчество и карьера были накрепко связаны).
О нем пишут, о нем говорят. Хотя пока что он не «дотягивает» до славы однокурсника и вечного соперника Андрея Тарковского, заканчивающего как раз в это время «Андрея Рублева». Впрочем, «Рублев» Шукшину не нравился, ни как сценарий, ни как фильм. Но слава и регалии Тарковского – очень даже нравились. Вспомним, как переживал он по поводу того, что его Венецианская кинонаграда за «Живет такой парень» оказалась ниже достоинством, чем Венецианская награда Тарковского за «Иваново детство». Хотя для непосвященных разница не существовала абсолютно, для Шукшина она была принципиальна…
ЮБИЛЕЙ
Конкурс эссе к 120-летию Николая Заболоцкого
В майском номере «Нового мира» опубликованы лучшие эссе из присланных на конкурс в честь 120-летия со дня рождения Николая Заболоцкого. В конкурсе приняли участие как профессиональные писатели и поэты, так и профессора, инженеры, филологи, переводчики – все они размышляют о значении поэзии Заболоцкого и больше – о его удивительном, необыкновенном мировозрении, мировосприятии, единении с каждой частицей природы.
Игорь Вишневецкий. О «природе» в русской поэзии и у Заболоцкого в частности
История русской поэзии «о природе» насчитывает уже более трёхсот столетий. При этом Николай Заболоцкий как поэт природы перенял не просто пейзажную лирику, а концепцию природы как благой вести, отражения Творца, которая сформировалась еще в эпоху Михаила Ломоносова. Тема диалога человека и природы рассматривается через призму времени – от отечественной поэзии XVIII века к стихам XX века. При этом природа в поэзии – неконкретна, это природа вообще, а не именно ландшафт определенной местности.
Николай Заболоцкий, в свою очередь, предлагает иные отношения между природой и человеком: человеческое «я» как мыслящая и говорящая часть единого целого – Природы, Космоса. При этом природа Заболоцкого, в отличие от многих его предшественников, очень разнообразна и конкретна. В новейшей же русской поэзии природа, как правило, занимает второстепенное место: «в центре – несчастное “я” мыслящего и страдающего горожанина во всех своих ипостасях». Игорь Вишневецкий предлагает пересмотреть отношения «я» и природы в современной поэзии и продолжить концепцию Николая Заболоцкого.
Игорь Сухих. Вселенная Заболоцкого: между Андромедой и Солярисом
Философские стихи Николая Заболоцкого – это всегда тексты космического масштаба (Заболоцкий даже вел переписку с Циолковским). У Заболоцкого есть даже собственная структура вселенной: «именно напряженность между низким и высоким, преходящим и нетленным, природой (землей) и космосом (звездным небом) и является глубинным творческим принципом… Заболоцкого». Отдельно автор статьи рассматривает стихотворение «Когда вдали угаснет свет дневной…», анализируя его «космизм» не только семантически, но и с точки зрения формы, синтаксиса и художественных средств. Самое интересное, что это стихотворение предваряет идеи написанных десятилетием позже «Туманности Андромеды» Ефремова и «Соляриса» Станислава Лема, то есть, по сути, знаковое произведение эпохи, посвящённое не просто взаимодействию планет, но прежде всего возможности «общения сердец», человеческому диалогу: «Сердце сердцу вовремя ответит, // Лишь бы сердце верило в ответ».\
ОПЫТЫ
Леонид Карасев. Три заметки о Пушкине
Три небольшие статьи, посвященные различным фрагментам из произведений Александра Сергеевича Пушкина. В первой Леонид Карасев размышляет о значении писем Онегина и Татьяны в романе «Евгений Онегин», обращая внимание в первую очередь не на очевидные различия, а на черты сходства – смысловые и композиционные. Вторая статья касается пушкинской прозы, а точнее – «необязательным» деталям в ней, которые в итоге имеют прямое отношение к сюжету и указывают на возможность нового поворота повествования. И наконец, в третьей заметке автор рассматривает роль Бога в пушкинском творчестве, а точнее – роль взаимоотношений Бога и человека и шире – Бога и человеческой истории.
Вот – случайность: родился человек и живет, а мог бы не родиться и не жить, и не мучиться вопросом о смысле своего существования. … Однако, если следовать заявленному сюжету, «дарение» жизни все же случилось, и если человек не видит, не понимает, зачем его «воззвали» к жизни, то это не означает, что дар был напрасен, что его существование бесцельно и бессмысленно. <…>
Ну так и кто же все-таки нам помог в войну двенадцатого года? Если идти вслед за пушкинской мыслью, все помогли – и остервенение народа, и зима, и Барклай, и, более всего, «русский бог» – Бог-случай, мощное, мгновенное орудие, которым действует Провидение.
РЕЦЕНЗИИ. ОБЗОРЫ
Андрей Ранчин. Подтексты и символы Иосифа Бродского
Рецензия на книгу О. В. Богдановой, Е. А. Власовой «Поэтические миры Иосифа Бродского»
Новая книга о Бродском – это всегда событие. Каждая ее глава посвящена одному произведению поэта. Особое внимание в рецензии уделяется статьям о «Пилигримах», «Шествии», поэме «Горбунов и Горчаков». Прочие материалы, на взгляд автора рецензии, не обделены серьезными недостатками и неточностями. Что касается рассмотренных произведений Бродского, акцент делается на образ Христа и человека, мотив жертвы и символику смерти, особенно в контексте Пасхи, воскресения и вечности.
Попутно с анализом «Шествия» устанавливаются претексты-образцы близкого к поэме стихотворения «Воротишься на родину…» – романс Вертинского «Без женщин» и «Тоска по родине! Давно…» Цветаевой. Соотнесенность произведений Вертинского и Бродского очевидна, сходство с цветаевским стихотворением – нет.
КНИЖНАЯ ПОЛКА ДМИТРИЯ БАВИЛЬСКОГО
«Книжных полок» от Дмитрия Бавильского в «Новом мире» не публиковалось уже давно – тем интереснее узнавать о книгах, которые автор рекомендует к прочтению. В их числе – Питер Акройд «История Англии. Расцвет империи: от битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории», Стивен Маркус «Другие викторианцы: Исследование сексуальности и порнографии в Англии середины XIX века», «Достоевский во Франции», Татьяна Синецкая «Творчество композиторов Южного Урала» (в двух книгах), Лев Кузьминский «Привет, заморыши!» и другие.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЛИСТКИ
КНИГИ
В майском номере «Новый мир» рассказывает о книге Андрея Горохова «Визуальный клей», посвящённой особенностям человеческого восприятия мира, о поэтическом сборнике Дмитрия Данилова «Как умирают машинисты метро» и об исследовании Александра Житенева «Современная российская поэтология и проблема экфрасиса».
ПЕРИОДИКА
Майская библиографическая подборка наиболее интересных публикаций от главного редактора «Нового мира». Обзор лучших статей традиционных и онлайн-изданий: «Коммерсантъ», «Дружба народов», «Литературная газета», «Лиterraтура», «Волга», «Москва», «Четырехлистник», «Знамя», «Вопросы литературы», «Новое литературное обозрение», «Звезда», «Достоевский и мировая культура», «НГ Ex libris», «Формаслов», «Юность», «Горький», «Литературный факт», «Prosodia», «Новый берег».
Например:
«Он очень высоко ставил „Трех мушкетеров” Дюма». Сергей Неклюдов вспоминает Варлама Шаламова. – «Горький», 2023, 28 февраля.
Быт Варлама Шаламова в конце 1950-х – начале 1960-х годов и работа в журнале «Новый мир». Интервью с С. Ю. Неклюдовым, 30.01.2019. Записала Ксения Филимонова.
«В каком виде он писал рецензии для „Нового мира” – я не помню. Он вообще обычно писал от руки – его почерк вам знаком. Писал часто карандашом. Карандашом стал писать, по-моему, прочитав где-то, что Хемингуэй пишет карандашами. Он был не чужд некоторых таких влияний. И действительно, стал часто писать карандашом, но и ручкой писал тоже. Рецензии – даже скорее не рецензии, такие небольшие отзывы. В. Т. читал то, что тогда называлось „самотек”, то есть рукописи, присылаемые (обычно почтой) от неизвестных людей. Он сидел на этом самотеке, причем его использовали как специалиста по колымской теме, ему давали соответствующие рукописи, которых много приходило в „Новый мир”. Он что-то давал нам читать или сам вслух зачитывал. Там литературы настоящей не было, конечно, но были „человеческие документы”, что называется. Делал ли он оттуда какие-нибудь выписки – не знаю, не думаю. Вообще это был способ его заработка – другого заработка у него тогда не было».