На чёрный день

*  *  *

 

Не бережём, не плачем.

А я как русский барин,

что к нежностям телячьим

привык, — сентиментален.

 

В безжалостное время —

не левый и не правый —

душой всегда я с теми,

кто не испорчен славой.

 

Не ослеплён богатством.

И неизменен в вере.

Не множит со злорадством

противников потери.

 

На стороне троянцев,

всем сердцем за ацтеков,

хотя люблю испанцев

и обожаю греков.

 

Мне нравится античность.

Особенно — скульптура.

И это — ни двуличность,

ни подлая натура.

 

 

*  *  *

 

Четвертинка. Четвертушка —

хлеба чёрного горбушка.

В белом золотце сырок.

Дует, дует ветерок!

 

Тёплый воздух напоследок

просочился между веток.

Пробежался по спине.

Влез за пазуху ко мне.

 

Я покрыт гусиной кожей,

словно грубою рогожей,

что подмышками слегка

жмёт и колет мне бока.

 

Близ платформы станционной,

словно оспой испещрённой

ветром, градом и дождём —

солнечным сентябрьским днём.

 

Солнце светит. Ветер дует.

Ты не думай, что поэт

знай себе — сидит рифмует,

наплевав на белый свет.

 

 

*  *  *

 

Дырява старая ограда.

Тень от ограды полосата,

как пешеходный переход,

что никуда нас не ведёт.

 

Машина из-за поворота

не выскочит, но отчего-то

оглядываешься, а вдруг —

раздастся скрежет, лязг и стук.

 

Нет, я не трус, но осторожно

ступаю, нá сердце тревожно,

когда к концу клонится день

и от ограды старой тень

дрожит, колеблется, трепещет.

 

В осенней мгле кружащий кречет

в последних солнечных лучах

кричит, как кошка на сносях.

 

 

*  *  *

 

Осинник редкий за рекой

вдруг вспыхнет — ждать совсем недолго, —

и ты мне скажешь: — Цвет такой

быть может разве у Ван Гога.

 

Ему Господь дал редкий шанс

рискнуть переиграть природу,

и он свой написал Прованс

воображению в угоду.

 

Но тут иное дело.

Тут

природа лишь на вид сурова —

тяжёл ей осени хомут,

она ждёт ласкового слова.

 

Не потому ли солнца луч

последнюю поставил точку,

не припечатав как сургуч,

а только нежно чмокнув в щёчку.

 

 

*  *  *

 

Сентябрьской ночью пахнет дымом

от догорающих костров,

вандалами сожжённым Римом,

развалинами городов.

 

Вдыхая запах этот смрадный,

закашливаюсь по ночам,

да так, что кашель тот надсадный

меня сгибает пополам.

 

Мне говорят: Ты куришь много!

Да, — отвечаю я, — курю

и пью, и женщину глубóко

люблю, и нищим подаю.

 

Но задыхаюсь не от дыма

табачного в полночный час,

а от того, что нестерпимо

тревожусь и страшусь за вас.

 

И сердце бьётся чаще вдвое,

колотится, мчит под уклон —

тому предчувствие дурное

причиной или вещий он.

 

 

*  *  *

 

Сад, как дым. А дым, как сад.

Сущность их неуловима,

если бы не аромат

яблок и не запах дыма.

 

Так флакон из-под духов

пахнет всё ещё духами,

слышен долго шум шагов

за закрытыми дверями.

 

Долго простыни хранят

слепки наших тел,

подушки,

хоть давно на них не спят

наши круглые макушки.

 

Эти складки простыней,

словно для отливки формы:

новых, будущих людей —

сильных, храбрых, непокорных.

 

 

*  *  *

 

Ночь темна. Туман клубится.

Паровоз летит вперёд.

И труба его дымится.

И гудок его ревёт.

 

Паровоз «Иосиф Сталин»

вновь выходит на маршрут.

Как машина — идеален,

но по сути — жалкий труп.

 

Он, восстав из гроба, тянет,

притворяясь, что живой, —

только нас он не обманет —

мёртвый поезд за собой.

 

Спят в вагонах пассажиры

мёртвым сном,

проводники,

проводницы, бригадиры,

повар, что водил полки.

 

Как утопленник, вцепившись

в рычаги машины, спит

машинист,

остановившись,

глаз его в ночи блестит.

                         

 

*  *  *

 

Храм кажется издалека

огромным, а подходишь ближе —

и звонница невелика,

и сам он ростом меньше, ниже.

 

Внутри — безлюдье, тишина.

После заутрени в нём служки

пол намывают.

Из окна

свет, как из-под рубанка стружки,

клубится.

 

Словно в мастерской

столярной, пахнет здесь смолою

еловой,

струганной доской —

свежеотёсанной, сырою.

 

Как будто только что во двор

Иосиф вышел ненадолго.

Вот — нож его, пила, топор.

Кипа — по-нашему ермолка.

     

 

*  *  *

 

На чёрный день приберегу

я пару хлёстких фраз —

вдруг захочу, но не смогу

попасть не в бровь, но в глаз.

 

Чтоб наповал сразить глупца,

когда он чушь несёт,

вояку злобного,

купца,

что грабит наш народ.

 

Но есть слова, что я храню

в уме до лучших дней,

которыми я дорожу —

для близких и друзей.

 

Я знаю, что в конце концов

дойдёт черёд до них,

до ласковых и нежных слов,

запрятанных в тайник.

 

Пока их жемчуг не поблёк,

не пережил свой срок,

и между пальцев не утёк

их золотой песок.