На точильном кругу

*  *  *

 

День солнечный слепит глаза.

И это против нашей воли

вселяет веру в чудеса

и умаляет чувство боли.

 

Я за столом с детьми шучу.

Я в них, болтающих за чаем,

вселить уверенность хочу,

что мир наш все еще вменяем.

 

Он не сошел еще с ума.

И не Поприщин миром правит.

Глаза слепит не свет, а тьма.

Она безумцев ослепляет.

 

 

*  *  *

 

Тому, ей Богу, не до смеху,

кто равновесье потерял,

лицом проехался по снегу,

что как точильный камень стал.

 

Лежит как в том стихотворенье,

где паренек на финском льду,

сраженный пулей, без движенья

лежал в сороковом году.

 

Теперь — в иное лихолетье —

не дам герою своему

в стихотворенье умереть я,

его со льда я подниму.

 

Легко мальчишечку в охапку

сгребу — еще хватает сил,

снег отряхну, надвину шапку,

чтоб на ветру он не простыл.

 

 

*  *  *

 

Касательно войны и мира

вопрос не в силах разрешить,

в конец вагона у сортира

они отправились курить.

 

В дыму табачном, в свете тусклом

простить друг друга и понять,

быть может, проще людям русским,

чем на виду у всех — как знать?

 

Я только краем уха слышу

взволнованные речи их.

Я в сумраке почти не вижу

лиц хмурых спутников своих.

 

Вдруг засмеялись. Зашумели.

Бог весть, к согласию пришли,

иль от дороги очумели,

иль увидали что вдали?

 

В рассветной дымке за вагонным

окном на просеке лесной,

в бору еловом — диком, темном,

в реке — под коркой ледяной?

 

 

*  *  *

 

Месяц — солнышко казачье —

освещает долгий путь.

Ночь светла. Но сердце заячье

бьется, скачет — не уснуть.

 

Подустав слегка, возница

дремлет, голову склоня.

Смертный ужас, вскрикнув, птица

навевает на меня.

 

Зверь в кустах торит дорогу.

Рыба в речке бьет хвостом.

Жутко, страшно мне, ей Богу.

Только степь да степь кругом.

 

Копошатся в сердце страхи.

Дрожь бежит, иль мураши,

что за воротом рубахи

колются, как камыши.

 

Мы в Полтаву едем с дедом.

Пасха. Май. Воскресный день.

За повозкой нашей следом

по дороге вьется тень.

 

 

*  *  *

 

Все лампы погасите в доме,

чтоб убедиться в том, что свет

есть электрического кроме —

ночного неба, звезд, планет.

 

Вообразите на мгновенье

огромный космос как кристалл.

Горят, сверкают в отдаленье

над нами тысячи зеркал.

 

Острозаточенные грани

блистают в сумраке ночном,

в молочно-голубом тумане,

колючем, колком, ледяном.

 

Огонь горит внутри кристалла.

Он вечен. Он неугасим.

Он — воплощенье Идеала,

который мы боготворим.

 

 

*  *  *

 

Только черные квадраты

вместо милых сердцу лиц,

в ленте новостной утраты,

не хватает в ней страниц.

 

Цензор тщательно, усердно

вымарал моих друзей,

их стихи, что стали, верно,

неудобны для властей.

 

Значит, все же нас читают,

значит все же мы слышны,

нас боятся, коль марают

те, чьи дни уж сочтены.

 

Это — добрая примета.

И для нас — хороший знак,

что не канет без ответа

слово наше в тьму, во мрак.

 

В этом времени жестоком

без следа не пропадет,

отзовется — выйдет боком,

пробудит, растопит лед.

 

 

*  *  *

 

Больше я ничего не боюсь.

Разве только пророческих слов

про навек уходящую Русь.

Может, только провидческих снов.

 

Это сон, или явь — не поймешь:

во дворе старичок не спеша

на точильном кругу точит нож.

Отчего ж обмирает душа?

 

Чем же этот точильщик-старик,

что сзывает народ на заре,

то и дело срываясь на крик,

что хлопочет с утра во дворе,

 

досадил тебе так, что смутил

он бессмертную душу твою?

Отчего ты себя ощутил

у последней черты, на краю?

 

Надо бы толкователя снов 

поспросить, а иначе никак

не понять — болен я иль здоров.

Ясно только, что дело — табак.

 

 

*  *  *

 

Приговор был суровым, и я

не забуду лица палача,

примерявшегося, чтоб меня

рубануть чуть повыше плеча.

 

За окном хромоногий февраль

на ноге деревянной скакал,

а в серванте стоящий хрусталь

в лунном свете сиял и сверкал.

 

Я ворочался,

из головы

все не шел, и не шел этот взгляд

и глаза, что как будто мертвы,

но снопом из них искры летят.

 

И из каждой пожар мировой

может вспыхнуть, когда не задуть

ее тотчас,

водой ледяной

не залить, затушить как-нибудь.

 

 

*  *  *

 

Раздрались. Разошлись. Разбежались.

А потом на пути в никуда

на одном корабле оказались —

старость, немощь, хвороба, нужда.

 

Слушал я их тяжелые вздохи,

ахи, охи, потупивши взгляд,

думая о великой эпохе

и о времени горьких утрат.

 

Так ли слитно все, неразделимо?

Говорят — дыма нет без огня.

Но огонь ведь бывает без дыма.

Звезды, солнце, что греет меня.

 

Ты мне скажешь — оно убивает.

Я отвечу — оно по весне

всякий раз к жизни нас возвращает,

как любовь в нашей бедной стране.

 

 

*  *  *

 

Жизнь чересчур прямолинейна

становится, как будто ты

на водку перешел с портвейна,

хотя в том не было нужды.

 

Бывает, хочется сравненье

найти, дать свежую струю,

но вдруг находишь объясненье

текущему житью-бытью.

 

Оказывается внезапно,

что ты с катушек не слетел,

а изменится безвозвратно

мир за короткий миг успел.

 

Привязанности, предпочтенья

и вкусы изменились вдруг,

вдруг обнаружилось стремленье,

желанье вырваться за круг

 

привычных дел, досужих мыслей,

нам уготованной тюрьмы,

по мере сил достичь тех высей,

к которым так стремились мы.

 

 

Февраль-март 2022