Ход биографией

Эдуард Лукоянов. Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после.  М., «Individuum», 2023. 496 стр.

Описать жанр данного сочинения одним словом, даже фразой не выйдет никак. Если вы ждете биографии, то вы ее не дождетесь, не стоит и надеяться. Если же не ждете ничего, то, скорее всего, найдете что-то.

Ближе всего, если уж определять, это к жанру новой гонзо-журналистики, тому, как наследие великого и ужасного Хантера Томпсона сначала было осмыслено в (приличном, «журнал о музыке и современной культуре», как позиционировался он у нас) глянце а-ля Rolling Stone, а затем в нашей журналистике, с 90-х росшей вольным и амбициозным сорняком, пока не скосили. Рецепция двойная, как все модное у нас (суси из-за американского реэкспорта становятся суши, французский «дискурс» приобретает посконное ударение и т. п.). Плюс (или минус, кому как) — мощное авторское, индивидуальное, под стать названию издательства, начало, скажем так.

В любом случае, если собственно биографическое будет дано как-то так, крайне дискретно, постольку-поскольку, уж ладно, просят рифмы, вот получите и отвалите, то о том же художественном методе (про антигуманизм и про тему детей у Мамлеева, кстати, интересно) вообще в проброс.

При этом отдельные книги Мамлеева будут пересказаны подробнейшим образом, в духе сочинений для нерадивых студентов и(ли) для желающих смотреться умнее опять же индивидуумов, что-то вроде «Сюжеты всей классики за пять минут». Не очень понятно, зачем. Да и пятью минутами тут не отделаешься, в книге пять сотен страниц.

И автора будет очень много. С него — ну не с Мамлеева же и прочих южинцев, воля ваша, — книга начнется.

Первые строки: «В меру прохладным майским днем 201... года в меру одаренный студент Анцетонов уверенно переступил порог своего дома. Столь же уверенно светило солнце через пену облаков, асфальт покрывали разноглубокие лужицы вчерашнего дождя. Среди подернутых зеленью кустов и деревьев произносили нескладные звуки городские подобия птиц: тут и там переливался их цок-перецок. Тут же на асфальте кривлялась мокрая кошка, напрягавшая злые желто-коричневые глаза».

Последние: «Он приложил ухо к потрескавшейся стене, но услышал лишь гудение каких-то труб и, возможно, мышиный шорох. Дом был старый, так что звуки эти могло издавать что угодно. Или кто угодно?

— Цок-цок-цок! — возобновилось цоканье, неостановимо нарастая и столь же очевидно приближаясь.

И Анцетонов растворился в ночи, как молоко в стакане чая».

Попутно мы узнаем еще много всего — сколько пива выпил весьма, как я понимаю, автобиографический рассказчик, какой торт он ел в гостях у знакомцев Мамлеева и как его пережевывал, как на него напала отрыжка-икота и прочее, прочее. Или вот как он пришел на вечер памяти Мамлеева: «Я бросил окурок под ноги, хотя в шаге от меня стояла урна, растоптал его и двинулся ко входу. Схватившись за рукоять циклопической дубовой двери, я дернул ее на себя. Ничего не произошло. Дернул снова. Дверь не поддалась. Изо всех сил я потянул дверь, но она не сдвинулась ни на четверть дюйма. „Заперли изнутри”, — подумал я». И так еще пару абзацев, имеющих, видимо, глубокое символическое значение, — на вечере собрался полный паноптикум, просто босхианский кошмар, нарисованный искусственным интеллектом, профанация, смыслы утеряны, ходить и не стоило. Слушать лучше не выступающих, разумеется, а внутренний монолог рассказчика. Дальнейшее уже не цитирую, поскольку для придания книге требуемого (кем? издательством?^[1]) объема это все, может, и сгодится, но дальнейшая борьба с дверью, траектории брошенного мимо урны окурка, описание коридоров особняка, разложенных там книг, швейцара, брожения повествователя… уже стало, признаться, скучно даже перечислять.

Как говорится, все, что вы хотели знать, но — да не боялись, и спрашивать бы и не подумали. Потому что персонаж этот довольно скучен и понятен как бы с первых реплик-ремарок. Вот на двадцатой странице пришел он в гости к Мамлееву и его супруге. Он просвещает их про подпольных рок-эзотериков Coil^[2], а чета Мамлеевых и не слыхала про Глеба Самойлова. Биограф наш про Юфита и некрореалистов, а те и их не знают. Ужас-ужас, как не повод для снобистского умолчания, подмигивания понимающему читателю из числа знакомцев уже личных? Рассказчик самому себе, есть подозрения, интереснее всех остальных. Посему о нем и будет так много.

Если это не сработало, кто-то остался равнодушным, не зацепился за скандал, который всегда на руку, ведь и черный пиар эффективнее прочего, то идет разнообразный шок-контент. Его подвид — сбросить кумиров с корабля современности в грязь и там их хорошенько повозить-повалять. В могильной грязи, например, ибо вот так, скажем, описаны похороны Мамлеева:

— Как вы смеете снимать таинство на фотокамеру? — вдруг засвистела криком какая-то взъерошенная полукликуша в куртке маскировочного цвета. Лицо ее сильно опухло, видимо, от слез и сопутствующих им истерических кривляний. — Как вы смеете снимать наше таинство? Не всем было понятно, к кому обращалась полукликуша, по крайней мере никто не заметил, чтобы присутствовали журналисты с фотокамерами, которым было бы интересно это частично пьяненькое скорбящее собрание. Возможно, ругалась она либо с кем-то из бездомного облика учеников, принятых ею за корреспондентов желтых газет…

Так, разумеется, описаны все персонажи книги, куда уж без этого. Чуть-чуть повезло только Татьяне Горичевой^[3]: «„Последняя комедия” могла бы стать одновременно откатом к наиболее удачным находкам прошлого Мамлеева и поворотной точкой в его писательской биографии. К сожалению, и здесь Юрий Витальевич поддался искушению покрыть свою безумную прозу мертвецким лаком церковного подобострастия. Вдвойне досадно, что случилось это с подачи Татьяны Горичевой — мыслительницы, которую я ценю в первую очередь за вклад в зоозащитную философию, а в последнюю — за пассажи вроде того, которым она наградила в своей рецензии „Последнюю комедию”…» За что-то хоть ценит, исполать.

Все это, как уже говорилось, вполне понятно, потому что биограф (точнее было бы сказать, конечно, сочинитель книги) и попутно автор (автобиографического, надо ли говорить) романа «Нет, это я — Эдичка» явно бравирует своей лимоновской шинелью (на нем, конечно же, она сидит лучше, ну, так кажется человеку, спорить так же бессмысленно, как и в интернете^[4]). Конкретно, стилизуется под серию некрологических книг Лимонова, где, кто ж не знает, тот писал больше о себе, а о покойниках не ничего, но и отнюдь не хорошо. Некоторую, скажем так, несоразмерность таланта Э. Л. и Э. Л. 2.0 обсуждать опять же смысла нет.

Тем более что мы повелись, попались в липкую паутину весьма простых приемов, вошли, что и требовалось, в какую-то дискуссию (ради нее и прислало мне издательство эту книгу?) — говорить про автора и то, что он пишет про себя, чем про то, что он все же пишет о Мамлееве.

Если кратко — собственно, кратко и будет, если убрать все автобиографические отчеты о Лукоянове и его друзьях (такие же леваки-авторы-младоскандалисты из «Горького»^[5], их матерные выступления на вечере памяти Мамлеева идут красной строкой), сплетни, пространные цитаты о немецких пленных (как-то отработать тему детства Мамлеева), отчеты о подготовке и follow-up встреч со знавшими Мамлеева, (несколько)страничные цитаты из мемуаров Джемаля, книг Лимонова и других, и прочее — то так. Мамлеев был чем-то в московские, южинские времена. Он взорвал своей прозой, явленными в ней видениями. Откуда это и как, неясно ни автору, ни окружению Мамлеева, ни самому Мамлееву. Честолюбцу, подкаблучнику, выпендрежнику^[6], мастеру собственной биографии и этакому мелкому бесу. Затем Мамлеев, испугавшись преследований со стороны КГБ (мнимых ли, инсценированных ли, не столь важно, но любопытно, что автор этой темы касается), уехал в Америку. Где, подгоняемый собственным и жены честолюбием, пытался повторить взлет Набокова. Не вышло. И вернулся в Москву. Мертвым, сдувшимся, лишенным внутреннего содержания. И стал, искренне ли, по недоразумению ли, но так или иначе обслуживать провластный дискурс — тема евразийства, имперства, Дугина (в книге нашего любителя псевдонимов под оными он выводит не только себя, но и Дугина называет исключительно Алексеем Германовичем Дуговым, даже при цитировании в сносках^[7]). Автор, надо ли говорить, прогрессивных левацких убеждений придерживается, посему даже за какое-либо — «близко стоял» — малейшее ассоциирование с этим кругом людей всякий заслуживает мощной критической атаки^[8]. Впрочем, на поверку довольно избранной, ибо, скажем, тому же Джемалю за его радикальный ислам, партию (и аффилирование уже с серьезными политическими делами «в ближнем зарубежье») тоже достается, конечно, на орехи, но не так. Высказывания всех южинцев и друзей южинцев, что Дугин был на младших ролях в Южинском переулке, все его чуть ли не шпыняли-презирали и вообще его там и не было, цитируются только так. Тут спорить смысла нет, как в том же Интернете, хотя бы потому, что мемуаристы объективностью не отличались никогда, герметичные сообщества иногда напоминают сборище пауков и гадюк, уж не говоря об известном меме «кто тусовал в 60-е, не помнит 60-х», особенно справедливых в контексте Южинского кружка, где (зло)употребление алкоголем, «веществами» и прочими трансгрессивными практиками более чем поощрялось. Но под главным ударом Мамлеев — «что более интересно, я обнаружил у многих людей, потерявших зрение, одну особенность: часто они слово в слово воспроизводят всевозможные штампы из официальной пропаганды, при этом сохраняя искреннюю уверенность в том, что это их собственные мысли. Вероятно, такое свойство обнаружилось под конец жизни и у Мамлеева, когда он в своих колонках для газеты „Завтра” с апломбом умудренного опытом старца повторял лживые банальности, услышанные по телевизору: о базах НАТО в Крыму, обманутом украинском народе, триединстве Малой, Великой и Белой Руси и так далее. Таков печальный итог творческого, да и жизненного пути человека, который придумал себе воображаемую эрзац-Россию, чтобы раствориться в ней и целиком отдаться ее разрушительной воле, направленной на единственную цель — осуществить заговор против внешнего мира». Стоит ли говорить, что если бы все было так просто, то ничего, включая писателя Мамлеева, сейчас бы мы и не обсуждали?

Отбросив все это, то есть довольно не малую часть книги, можно признать, что она вполне удалась. Не в тех объемах и не в тех интенциях и идеях, что были, кажется, дороже всего Эдуарду Лукоянову, но в разных аспектах. Хорошие отдельные мыслепассажи. Например, о том же, о чем мы только что говорили: «Каждый русский культурно-политический лагерь относился к Юрию Витальевичу по-своему. Для охранителей он стал свадебным генералом, сверкающим желтыми стеклами очков на собраниях бунтовщиков против современного мира, а для либералов — мальчиком для битья, через художественные недостатки произведений которого легко и удобно обличать каннибальствующих консерваторов, не вникая в истинную и действительно зловещую природу их идей». Ярок иногда и стиль. Вызывает уважение работа автора со всеми живыми (тогда) участниками южинских бесчинств и озарений — беседа с тем же Дудинским очень живая сама по себе. Да даже и биографические справки о таких более чем известных персонажах, как Джемаль, читать можно с удовольствием. Тем более что описывает Лукоянов не только главный триумвират южинцев в лице Мамлеева-Головина-Джемаля, а и таких персонажей, как Владимир Пятницкий и Владимир Ковенацкий, совсем, кажется, не находящихся сейчас в центре общественного внимания даже маргинальных кругов...^[9] А также приводит, скажем, рассказы своих знакомых бывших нацболов, действительно интересные свидетельства тех свободных времен, когда люди, услышав Летова, открывали затем для себя Лимонова, Мамлеева, потом Генона-Эволу и далее, а потом (сейчас) далеко отойдя от всей этой маргинальности, ностальгируют-удивляются-посмеиваются над своей молодецкой пассионарностью, но все же… А сама же травестийная, потешная манера подачи заниженного материала, нацеленного на фраппирование читателя, отнюдь не подобострастное, скажем так, обращение с описываемыми героями, прочие эпатажности стиля и тотальная трансгрессия вполне отвечает карнавальной манере того деревянного дома-корабля в Южинском переулке, что был чумным вертепом ли, алхимическим карнавалом и(ли) огненным кораблем раскольников^[10], Бог или черт весть, не столь и важно, главное, что был и — вот в книге — есть, явлен.

О манере же подачи сказано еще у Шестова в «На весах Иова» так: «Всякая попытка постичь, исчерпать до конца идею свободы, т. е. всякая попытка снять с нее то таинственное облачение, в котором она всегда являлась лучшим представителям философской и религиозной мысли, приводит только к иллюзии разрешения и, рано или поздно для всякого пытливого ума, казнится глубоким и мучительным разочарованием. О свободе воли нельзя говорить (как и обо всем, что касается первых и последних истин) на языке чистых, освобожденных от противоречий понятий, если хочешь достичь хоть некоторой адекватности между формой и содержанием своей речи. Приходится либо упрощать, т. е. искажать до неузнаваемости действительность, либо разрешать себе неизбежные, граничащие с парадоксом, противоречия, либо, по примеру Платона, призывать на помощь мифы. Либо, и это, по-видимому, наиболее правильный выход, — не брезговать ни противоречиями, ни мифами».

Или как в самой лукояновской книге сказано:

— Юрий Витальевич Мамлеев познал и увидел гораздо больше меня и всех нас вместе взятых — возможно, в миллионы раз больше, — продолжал свое Дудинский. — Но тут дело не в количестве. Просто слишком много людей во всем мире сегодня выдают себя за тех, кто что-то смыслит в метафизике. На самом деле метафизика — исключительно русское явление. Причем русское и только русское. Вот что главное. Никакой метафизики, кроме русской, в принципе быть не может.

Дугов притворно кивнул, но настолько подчеркнуто притворно, что все приняли его согласие за абсолютную искренность.

— Дело в том, что русские, — уточнил Дудинский, — все поголовно носители романтического мироощущения и люди верующие, то есть идеалисты. Социологи давно выяснили, что среднестатистический русский — единственный в мире, кто мастурбирует, представляя в своем воображении образ Прекрасной Дамы, а среднестатистические европейцы и американцы все поголовно давно уже мастурбируют на пачку долларов.

— Чтоб козла этого здесь больше не было, — отчетливо сказала Мария Александровна, все это время хранившая молчание.