Жизнь за поворотом

*  *  *

  

Мне приснилась мёртвая кобыла,

Вспомнилось из полузабытья,

Как метель с боков её кружила

И ещё — она была моя.

 

Мёрзлая, копытами к заплоту,

В городе Калуге, в феврале;

Жители спешили на работу,

Неуютно было на земле.

 

Что же мне с ней делать в самом деле?!

Так нежданно навалился груз —

Призраком войны при отступленье

Я стоял над нею как француз.

 

«Мёртвая кобыла к переменам».

То, чего я собственно боюсь, —

Мне моя свобода драгоценна,

Ну а с несвободой примирюсь.

 

Да и где он, собственно, тот выбор?!

От меня к вокзалу в двух шагах?

На платформу прямо — «был и выбыл»,

С постояльцем горьким на узлах.

 

 

*  *  *

           Светлане Евдокимовой

 

На даче, на которой тебя нет,

Та дача, на которой ты ни разу

Не побывала, шлёт тебе привет;

В ней допоздна горит в терраске свет

И тьма в углах сгущается не сразу.

 

Я каждый день почти что, завершась,

С тобой за полночь выходил на связь.

Запомнила беседка нашу речь,

Ей стены дома сумрачно внимали;

Тебя спугнуть боялся, свет зажечь,

Но времени просачивалась течь

И проявлялись дали и детали.

 

Та дача, дача имени тебя,

К ногам слетала птицей сентября.

Экспресс, метро, к Садовому спешил,

К судьбинной через «Красные ворота».

Та дача… На которой я любил.

Та ель, калитка, жизнь за поворотом.

 

 

*  *  *

 

 

Зря я сделал окрошку: дожди,

сырость, холод — какая окрошка.

Мне на даче три дня до среды

обеспечена скука и лёжка.

Я последний доем круассан,

что купил до дождя ещё к чаю,

подношу сотый — кружку к губам

и рассказы Бианки читаю.

Интересен во многих местах,

(хоть и Томпсона я почитатель),

я-то думал, что он себе так,

а Бианки отличный писатель.

Как вчитался, закончился дождь,

всё в туманной завесе как в бане,

так, что выйдешь, себя не найдёшь.

Надоело лежать на диване.

Проходя, электрички ревут,

а когда на Москву замолкают,

соловьи у платформы поют

и синички им в такт подпевают.

 

 

*  *  *

 

 

Как денежка за половицу,

за горизонт скатилось солнышко;

смеркается, и вечер длится,

и не испить его до донышка.

 

Пчела с нектаром возвращается,

ночует толстый шмель в люцерне,

и ночь, похоже, начинается —

темно и гулко, как в цистерне.

 

Она в июле скоротечная,

проглянет розовой полоскою,

расплёскана по глади вёслами,

за соснами заря заречная.

 

Мрак тяжелеет обескрыленно,

(что ж, утро мудренее вечера),

и я меняю покрик филина

на стрекот раннего кузнечика.

 

 

*  *  *

 

 

Вечером жаркого дня

думать почти невозможно,

где-то грохочет война,

вопль паровозов истошный;

 

Рёв реактивных турбин

над головой где-то близко…

Загнан патрон в магазин:

участь пугает мужчин

выбыть навечно из списка.

 

Ты поливаешь цветы,

плети с земли поднимаешь.

В пажитях встали кресты,

за торжество правоты,

чьей? Никогда не узнаешь.

 

Жар раскаляет броню.

Это совсем безнадёжно,

чтобы разъять тишину

(рядом тебя и войну), —

вот и на сердце тревожно.

 

 

*  *  *

 

 

Сегодня полнолуние, луна

Такая, рядом звёзд не видно.

И в полночь дача так освещена,

Что фонари без пользы очевидно.

Луна такая, собирать грибы

Возможно было б или за поклёвкой

Следить, как режут гладь горбы

Бессонных рыб, как карп клюёт у бровки.

Луна такая, видно все цветы —

Гелениумы (вспомнил их названье),

Луна такая, что, наверно, ты

Не спишь, вдыхая их благоуханье.

Такая нереальная луна,

Что в пору в самый раз омолодиться,

Как в зеркале ты в ней отражена,

И тут уж поневоле мне не спится.

 

 

Бабушкин сад

 

Входит терновник в бабушкин дом,

ломится в дом одичалая вишня.

Бабушка с чашкой сидит за столом,

бабушка с чашкой, застыв неподвижно.

 

Вот и варенье приходит само,

а говорят, что деревья не ходят.

Может, не ходят, но только зимой,

ветви ступени на ощупь находят,

 

если весна, а с вишнёвым мы чай

за самоваром грузинский гоняли.

Лето короткое лишь поспевай.

Ну а зима ещё только в начале.

 

Свежая поросль вгрызается в печь,

сгнили стропила, во внутрь обвалилась

крыша (на век пирогов не напечь),

а в половицы груша вселилась.

 

Всё порастает забвением: сад

входит хозяином в ветхие стены,

и в палисад сквозь окно виноград

тянет набухшие временем вены.

 

 

*  *  *

 

Судьба ко мне была сурова,

Приободряя на минуту,

Она меня лишала крова,

Хотя стремился я к уюту;

 

А мог бы греться у камина

С высокопоставленною дочкой,

Но на судьбе моей судьбина

Тогда поставила бы точку.

 

Как был судьбе я благодарен...

И в церкви истово молился,

Что от такой судьбы избавлен

(И в дупель помнится — напился).

 

Судьба меня не просмотрела,

Хотя со мной играла в прятки,

А коль лупила, то за дело —

С размаха прямо по сопатке.

 

Она меня перемолола

(Я трудным был материалом),

Но против лома нет приёма,

А у неё хребтов навалом.

 

Изломом странным палиндрома,

Строкой бегущею вокзала

Она меня гнала из дома,

Она покоя не давала.

 

И тайный след её пунктиром

По жизни криво шёл с изнанки,

Соединяясь с этим миром

На подмосковном полустанке.

 

Соединяясь с этим телом,

В котором бушевали вёсны,

И зимы шествовали в белом,

И выдох был молниеносным.