Жизнь как фильма: «Здесь чего-то не хватает, трудно отыскать»

Александра Шалашова. Салюты на той стороне. Роман. М., «Альпина нон-фикшн», 2023. 244 стр.

Второй роман поэта, музыкального исполнителя и учителя словесности Александры Шалашовой по проблематике очень похож на первый — это книга о социальной адаптации сложного подростка в реалиях коллектива. Наверное, всем уже известно, что сюжет следующий: родители отправляют на лето своих детей в загородный пансионат для поддержки здоровья. Однако мистическим образом заведение оказывается изолированным от взрослого мира, и подопечные должны минимум адаптироваться в вынужденном сожительстве, а максимум — вернуться домой. Рефлексии и воспоминаний в книге много, действия меньше, порой возникает мысль, что искусственная трагическая ситуация, быстро сводящаяся к стандартной расстановке в рамках психологии масс (вожак — антагонист — изгой — большинство — шестерки — элита), становится лишь поводом к высказываниям по наболевшим вопросам. Подобно тому как в кинофильме, по меткому выражению Киры Найтли, красивая женщина нужна лишь для того, чтобы у героя был законный предлог поведать о своих философских измышлениях на тему собственного прошлого и вообще всего во Вселенной.

О «Салютах на той стороне», как и о школьной повести «Выключить мое видео» (2021), можно написать весьма просто — если писать о том, про что эта вещь. И легко выстроить чуть ли не диссертацию, если углубиться в вопрос, как она создана и каким инструментарием. Сугубо личное мнение рецензента такое: это роман о чувствах. Всего лишь об интимных переживаниях, «стыдных» для выражения на людях. И это роднит текст с автофикшном, исповедальным жанром, основными представительницами которого у нас остаются О. Васякина, О. Брейнингер и А. Старобинец. Повествование почти везде ведется от первого лица, хотя лицо это меняется. Перед нами простая, старая история про сердце и душу человека. Что думает молодой солдат, идя в военкомат, — а он думает, не узнала бы мама, что он доброволец, а то расстроится, а у нее слабое сердце. А что думает девочка-подросток, увидев утреннюю эрекцию у отца — у него загадочная болезнь, и она заразна, и никому нельзя говорить об этом.  А вот мальчик двенадцати лет с плохим зрением, маленький и неказистый, влюбился в красивую девчонку старше себя, для которой он «просто друг», и ударил финкой хулигана, который пытался эту девчонку лапать. Все это, в общем, обыкновенные чувства и эмоции, хотя и выраженные непривычно (неприлично), в русле новой искренности.

Педагогический роман, несущий вечный нравственный урок, что зло должно быть наказано (а в «Выключить мое видео» оно очень серьезно наказано), неказистые мальчики тоже любить умеют, ее ужасный поварской передник скрывал сердце нежное и благородное? Душе, в отличие от скучающего ума, нуждающегося в головоломке сложной конструкции, не нужно никаких наворотов. По закону жанра в любом театре есть лес декораций, уместных для его эстетики, но все всё уже поняли. Пусть эксперты ломают себе головы, мертвые там герои или живые, хоррор или мистика, символическое чистилище или дурное пророчество — и где это все вообще происходит. Профессия у них такая, голову себе ломать. А читатель давно все увидел. Это про капитанскую дочку, когда Петруша ударил шпагой Швабрина (или наоборот), как Крот — Муху.  В классической русской литературе действие происходит, а что же, что антиутопия, Платонов, между прочим, тоже этот западноевропейский жанр использовал, попробуй-ка выбраться из «Котлована» и уехать из «Чевенгура». Немного в Достоевском — помните Неточку с чувствами ее странными к маленькой благородной покровительнице, а здесь то хулиган Юбка осужденному Кроту тайно сочувствует, то однополчанин — Солдату, и тоже странно, неловко нам, искушенным всевозможным контекстом XXI века, при виде непривычных форм выражения этого сочувствия. И, конечно, не совсем воспитательный Макаренко это или Пантелеев (при параллелях сюжетных — не видно духовного наследия советской традиции) — но и не сказочный «Дом странных детей»^[1].

Здесь, думается, надо от христианского фольклора идти и мифологических оснований — что и сделаем, но позже. А пока лишь скажем, что это про нас, про людей, какие мы внутри, даже когда взрослые, просто взрослые умные, а тут вроде как коррекционный класс, и ум не так развился, только чувства, а они у всех похожи, даже у самых гениальных. И милосердие иногда стучится в их сердца — даже в сердце Юбки. И не садисты, не насильники они — наверное. Христианское начало есть в каждом, ведь есть? Даже Муха способен раскаяться в своих злодеяниях — не то что раскаяться, но что-то такое гложет его, как Свидригайлова. А в холодном Нике живет ребенок, вспоминающий детские попсовые песенки. Все люди, все — дети. Такая вот философия, вполне понятная и родная. Акценты на добре и зле, правда, не расставлены так однозначно, как в предыдущей книге, то есть, казалось бы, более условная книга — а ситуация менее смоделированная^[2]. Потому что в реальной жизни мы меньше верим в Божий суд над насильником («Видео»), а вот пуля одинаково попадает и в плохого, и в хорошего. Так что мистический роман-притча с «жизнью в смерти» — а ля вампирская сага со всеми актуальными для клипового мышления аксессуарами — ближе к той самой писательской истине.  А теперь по порядку.

Как уже говорилось, «Салюты на той стороне» формально антиутопия с линейным сюжетом, действие происходит в альтернативной реальности совсем недавнего прошлого, в провинциальном местечке В. на реке Сухоне. В качестве архетипической основы выступает распространенная страшилка о закрытом учреждении (замке, санатории, тюрьме, психушке), откуда нельзя выбраться живым, будь ты хоть Спящей красавицей, хоть пленником Дракулы, хоть нерадивым лже-проповедником из модной экранизации Гоголя. К этому минималистическому каркасу закольцованного топоса привязывается бедный городок, явно не тянущий на Землю обетованную^[3]. Бежать из кошмарного квеста-лечебницы особо некуда, и придется искать пути в себе — постоянный выход на Достоевского как данность, психологический маршрут в подсознательное. Что не так с Большой землей, почему нельзя просто снять заклятие, спустить отправленную капсулу из космоса, вернуться к маме или в старый дом Кая и Герды? Дело в том, что город — еще более интересное метафизическое пространство, нежели санаторий.

Итак, город позднесоветского или раннеперестроечного облика, но по времени почти нулевые, работы за нормальную зарплату нет, колбаса по акции — главная в жизни радость. Если приглядеться, то и город изолирован от внешнего мира своим общим материальным уровнем, бесперспективностью судьб как будущих выпускников местных школ, так и погрузившихся в безнадегу родителей, что все же отсылает к 90-м, несмотря на все раскладушки-Nokia. Если когда-то в прошлом у маленькой элиты поселения были широкие возможности, например, отец Ника вывез его однажды на море, то сейчас и это — прекрасное невероятное. Куда ни посмотри, чуть ли не каждый обитатель чем-то неблагополучен, мягко говоря, однако автор решает приблизить камеру к конкретному островку печали. Живут здесь и сложные, с особенностями развития детки, которые нуждаются в повышенном внимании, а изработанные родители не могут обеспечить им необходимые условия. Распространенная, банальная проблема — сложный ребенок сложного предка и особо некому помочь. Кстати, забежим вперед: и в «Выключить мое видео» сходные предпосылки среды и сюжетная линия. Только там в основном упор на несчастье социально-нравственное — насилие отчима над падчерицей, а всем как бы без особой разницы, да и «сама виновата», как мать говорит, в 15 лет буфера отрастила, понимаете ли. Здесь будет почти то же самое, если вдуматься — насилие взрослого хулигана-«покровителя» над девочкой-подростком, еще и ментально-психическая беда, более глубокий круг ада. Как сказал бы циник, творчество автора движется по спирали усугубления фрейдистского элемента… Но вернемся в город. Можно легко провести аналогию с агонией руин постсоветских пространств вместе с их наследием, моралью, иллюзиями — и прочитать повесть именно так. Завели желторотое поколение на обрыв, строить больше некуда и не из чего, да и во имя чего? И отчаянно нужен новый божественный огонь, просто необходим, а то ожиданием Годо и экшном, как мертвые хоронят мертвых, все и закончится. Пошлая, в общем, интерпретация, но, как уже говорилось, особой оригинальностью сюжет и не отличается — все страшилки имеют заданную фабулу. Мертвый лес так и останется мертвым навсегда, если герой не поцелует принцессу, в данном случае цивилизацию. Не скроем, что развитие сюжета не самое «продаваемое» в отношении молодого читателя, не очень коммерческое.

Ход действия — почти топтание на месте, история излагается одной строчкой. Зато у каждого своя версия этой строчки, по мере испорченности объемом прочитанной литературы. Может, отказных детей засунули в заведение, а там просто препаратами накачали и все дальнейшее — плод бреда их бедных больных головушек? Популярный кинематографический и игровой сюжет.  А может, нет, роман и на самом деле мистический, зомби-апокалипсис начался вдруг, и вот, как на Страшном суде, мертвые с живыми по делам их судимы теперь — и основное светопреставление все идет на том берегу… Или приземленнее все, не так кошмарно: просто родаки детей своих пубертатных на лето в детский лагерь отправили, а они там со скуки навыдумывали полной ахинеи, а потом лето кончится и все по домам поедут в целости во всех отношениях? А может. Всех гипотез не разберешь — не в это ли постмодернистски играет с нами автор — в «угадай версию»? Иначе читать не интересно, пилюлю морали кушать пресно.

Кроме особенностей душевного созревания у подростков и переростков, внимание вновь привлекает тема большой истории. В «Выключить мое видео» вопрос Великой Отечественной войны освещается — автор по ходу сюжета устами отца одной из героинь объясняет, что правда — она у каждого своя. Воспоминания у всех свои, и даже подвиги — понятие неоднозначное, а только в школе для сочинения версия одна, и такая порой, что проще и вовсе сочинение не писать. Потому что писатель думал совсем не то, что учитель считает его мнением. И как же быть с нею, с правдой? Папа проблему решает просто: почитай в интернете да напиши как положено, зачем это все — что там у деда было, кто на кого донес, какие награды на самом деле он за геройство получил от дождавшейся его супруги? История красивой быть должна. Что ж, и в этом есть свой резон! Изнанка присутствует везде, это не национальная особенность, но надо ли всюду этой изнанкой трясти? Личный выбор. А тут — просто какая-то неизвестная война, чуть ли не своих со своими, потому что вражеский солдат от собственного, считай, не отличается, не могут дети решить по сыну Хавроновны, с той он стороны или с этой, что за ерунда? И за что, почему происходит смертоубийство, кафкиански неясно. Можно было бы углубиться в этот фон, припомнить фильм «Другие»^[4], воспринять все как аллегорию антропофагии, борьбы за выживание просто-напросто на этой христианской планете, однако мы здесь не для того, мы пришли подростковую психологию познавать, а не военную историю анализировать. Лишь отмечаем, что в раннем романе — старая война, здесь — уже новая, но подход прежний: нет одной правды, нет ясности, скорее, наоборот, туман сгущается, от реализма все дальше в сторону абсурда маленькими шажками — дальше ли?

«Видео» мы рассматривали как прозу поэта, и не просто поэта, а лирика исповедального, рассказывающего о своих сокровенных переживаниях. Предельно открытого читателю, израненного травмирующими обстоятельствами внешнего мира, гиперчувствительного (хотя — разве не каждый пишущий таков по определению?). А еще — трагического, минорного, с культом танатоса и подросткового болезненного эроса, пограничного пространства души. Мотивы надломленности, неприкрытого одиночества, исследования повреждений юности — все это показывало нам Шалашову как предшественницу поколения новой искренности. Она одна из первых у нас заговорила о неудобном, непринятом, вывернула перед читателем свое нутро, слабость (а на самом-то деле силу). «Кто не трус, подходи, смотри», — как писала Д. Коденко. Поэтому в первом романе мы частично отождествили авторку сразу с несколькими героинями.  И с благополучной ученицей, страдающей от прыщей и недостаточно большой груди (что жестоко высмеяла в статье «О целительном потенциале апокалипсиса» в «Вопросах литературы»^[5] современная критикесса Анна Чухлебова, дескать, страдания по поводу прыща — вот суть современной прозы о нулевых). И с неблагополучной девицей, имеющей более серьезную проблему — домашнее насилие. И с молодой учительницей, конечно же. Страдающая отроковица между пубертатом и оформленностью, с синестезией, возрастными особенностями, некоторой мизандрией, которая видится нам как лирическая героиня ранней поэзии Шалашовой, отчасти распыляется и по персонажам первой большой прозы автора.

Здесь, в «Салютах», все иначе, мы говорим (должны!) о лиризме прозаика. Серьезный роман с концепцией, сохранивший в себе основные особенности Шалашовой-поэта — ее мифологические опоры (как ни странно), пограничные пространства танатоса (страдающие депрессивным синдромом, отойдите от книжного прилавка). В том числе — обращенность к теме распада психологического и физического, под действием той самой нелюбви, смерти души. Да, мотив нелюбви, не отверженности физической даже, а некоего холода души, ищущей, чем согреться, и здесь определяющий. Молитва рассыпается на губах отошедшей в мир иной ключницы (духовная любовь), у Ника не встает на его красивую подружку (любовь физическая), даже насильник ничего не может — до комического абсурда невозможности осуществить унизительный закон зоны (противоестественное начало). Старшее поколение неблагополучно именно в этом отношении (любовь-долг), детские глаза слепы или подернуты белым — сон души — что же это такое, почему? Ни авторитет Муха, ни благородный тиран Ник (так ли уж они в сути отличаются, если отбросить антураж?) не в состоянии дать огонь жизни созданному ими конгломерату. Они лишь временщики, порочный и благородный, пребывающие в анабиозе, лишенные живительного начала. Старая добрая материалистическая мораль Хавроновна (Харон и Хавронья одновременно) умерла, хотя еще пытается поддерживать жизнь в молодняке, однако прийти на смену нечему. Некому. Диагноз неутешительный — отсутствие самой жизни.

Проза поэта с мифологическими пластами раскрывается перед нами во всей аллюзивной глубине. И миф о детском царстве из русского религиозного фольклора, и христианское «Если не будете, как дети», и легенда о Крысолове, ведущем в воду детскую вереницу и, о ужас, даже детские крестовые походы перенимают эстафету у детской страшилки о черном-черном туалете в пионерлагере. Конечно, зачем такие сложности. Кто-то, не мудрствуя лукаво, уже отправился в тотально запрещенное «ЛВПГ», а то и в «Республику ШКИД» — перед тобой открыты все пути. А эрудит поехал в Египет, конечно, ведь и девиз про «Зеницу ока», и загробные божества, и подземелья с влажными стенами, и сама слепота — они оттуда. Дохристианская география мира мертвых обширна, а культы хорошо разработаны. Но хотим ли мы туда, и есть ли у нас выбор? Есть. Что может дать свет христианства катакомбам «Алмаза»? Ну, любовь, наверное. Теоретически. Пессимистичность, безнадежность мироустройства автора вызывает в памяти полотно Брейгеля «Слепые» и мрачные офорты Гойи. Имеет ли право роман, рассчитанный на молодую аудиторию, «модный», «актуальный», так выпадать из жанра, переходить из мистического реализма почти в низовую прозу? Все же большая книга для нас или историческая эпопея, или философская конструкция. Здесь так не получается — полноценного утопического сюжета нет, урока истории тоже, если только по сусекам скрести.

Вот голодно в заупокойном пансионате, а дети все равно подкармливают крысу и собачку — разве это не божественное в себе они поддерживают? Или то, что Крот пытается покарать Муху за насилие над невиновной — разве это не вера в справедливость, не способность к любви даже и в таком месте? А то, что шестерку Юбку мучает совесть, своеобразное представление о чести, о допустимом или нет — разве это не гуманистический пафос автора? Он желает наделить человеческим существо, в общем, словно бы отказавшееся от пола, личности, своей воли, соучастника зла. Конечно, и кормление Крота, запертого в душевой, и попытка организовать детскую коммуну (сама разновозрастность участников словно бы указывает на Царство Небесное, не пародирует, нет, именно отсылает), и некое условное равенство всех, даже какое-то подобие странной, не совсем половой любви между персонажами — наводит на мысли об искаженном христианском представлении о царстве братства, которое здесь нежизнеспособно, обречено. И живой остается только вера автора в доброе начало человека, несмотря на все социальные, утопические, философские концепции. И, конечно, поэт в прозаике — жуткая красота потусторонних образов. То Акулины, двойницы Алевтины, подглядывающей в зеркала, — о, какой тут богатый ассоциативный ряд аналогий с повериями. То товарища-солдата, откликающегося за своего сослуживца на марше, подобно мертвому помощнику из сказки Андерсена. Вера в гуманизм человеческого сердца и красота даже неживого мира — наверное, это две главные опоры в романе, остальные же — декоративные.