Руководитель Войны

Ма родила меня голым и чистым на кровать, упертую в жаркую батарею, и над кроватью было окно, в котором следующие годы я наблюдал квадрат жизни. Глухое небо и серый снег сходились там по шву теплопровода. Вдоль него ездил автобус, пополняя трудовым ресурсом ТЭЦ. Остальное место в окне занимали сосны. Ма учила: из сосен извлекают терпентин — а сосны поистине терпеливы, стоят ровно в мороз и лето, всегда зеленые, — потом из терпентина производят скипидар.

Он требуется для обезжиривания наших лиц, для чистоты нашего дома и моей комнаты, где я родился из ма, а чистота — это битва с фирмо́й и формой.

Уже в пять лет я научился заклеивать малярной лентой фирму́ на упаковке кефира «Вятушка», и это получался просто кефир. Затем я освоил ножницы, создавшие мой пупок. Ими я срезал ярлыки на игрушках, на колготках и мохеровых свитерах из комиссионки, чтобы фирма́ не пачкала мое тело. По воскресеньям мы с ма разнимали на части корпуса холодильника и швейной машинки, и каждый раз ма с гордостью показывала чистоту вместо заводских шильдиков на механических узлах, или затертую наждаком торговую марку, или расплавленный зажигалкой оттиск фирмы́. Руки у ма были в мозолях, левая краснела дерматитом, она когда-то переборщила со скипидаром. Но у ма все равно лучшие руки на этом свете.

Позже к нам стала захаживать теть Женя. Она обнимала меня каракулевой шубой, вдавливая в себя, а я глядел в лоснящиеся черные завитки шубы, многочисленно-злобные завитки. Мне было дурно и душно от них, и ма морщилась. Однако единственная подруга ма не знала мое имя, вернее, ма представляла меня иначе, а теть Женя и это забывала, и, в общем, чистоту она не нарушала. Она продавала в овощной лавке, состояла из запаха картошки и лука, непобедимых бедер, зубов желтых и железных.  Ее вытянутое лицо светилось из-под рыжей кущи, а перекладина плеч жестко пересекала общую худобу груди и живота. Полагаю, все от того, что кровь из верха теть Жени отлила в низ — в круглый зад под кожаной юбкой и мощные икры, тем самым создав в них неиссякаемый запас ходьбы.

Теть Женя и вправду начинала с того, что моталась на другой конец города за канистрой коньяка, и ма ее за это очень ценила, ну а я закрывался у себя. Я изучал нетленные книги и наблюдал в окно социальные протоколы дворовых представителей. Меня, конечно, беспокоило присутствие теть Жени. Ма после нее нетвердо ходила. Лучше бы мы с ма, лежа на диване в зале, смотрели общедоступную мультипликацию и боевое кино, кассеты которого ма получает бесплатно в видеопрокате, потому что там добрый продавец в очках и с конским хвостом. Однажды я увидал, как он всходит по крыльцу, неся на плечах покорную женщину, перед тем приковав к поручню у подъезда ее коляску. Одета женщина была по-обычному, но выделялась зелеными мазками под глазами. И такая у нее была улыбка, будто никто до нее в этом мире и не улыбался. Я рассказал про них ма. Ма возразила, что продавец тот вовсе не добр, просто та женщина берет в два раза меньше, что явно было взрослой мудростью, до которой я не дорос.

К восьми годам ма поверила в мою ответственность и допустила меня к листам прозрачного пластика. Оставляя малый зазор сверху, я склеивал их по краям тюбиком клея, с которого предварительно соскоблил логотип.  Я заливал в зазор скипидар, тот вставал между пластиком тонким слоем. Весь этот щит я крепил к экрану телика, чтобы нейтрализовать регулярное излучение фирмы́. Как ни странно, реклама, пущенная через скипидар, совсем не откладывалась в моей голове ни акустически, ни сменой картинок.

К тому времени мы с ма уже ходили среди народонаселения днем, а не ночью.

Порой я помогал ма убираться в тех конторах, где она убиралась, не будучи трудоустроенной. Я носил ведра с водой и протирал тряпкой поверхности. Любопытным женским лицам ма отвечала, что я — дальняя родня из Кирова. Они говорили: «А чего не видно вас?» А ма: «Мальчик у меня мерзнет» и под локоть меня. А они липко глядели за нами, повторяя: «это помет того чоповца?», «ее же втроем оприходовали», «свихнулась и бродит». Ма шептала: «Закрой уши, дуры сами тю-тю…» И я закрывал уши.

Я видел, что дети ходят в школу парами и стайками, у них чистые лица. Взрослые ходят и ездят на работу, и у них бывает одна лобовая морщина честности или переливчато-синие и ярко-красные признаки алкогольной тяги, расположенные от глаз до ротового устройства, или черты их скрыты курчавой, заиндевевшей на морозе порослью. Но у всех взрослых города — уверенный факт! — я замечал жировой несмываемый слой на лице. Вроде тюленьего жира из банки для обмороженных щек, ма держит такую банку в морозилке под окном, но это был не он.

Изредка я видал и ненцев, живших в чумах на равнине за городом. Они-то были чисты. Они разводили диетических оленей на природном ягеле; у оленей коровьи носы и замшевые рога. Их мясо нам было не по карману, потому я счастлив, что не питался дивным зверьем. Одна упряжка ненцев частенько неслась зимой мимо нашего дома. С помощью бинокля полевого я даже успевал рассмотреть ромбы на пимах, кожаные кисточки, толстые шерстяные капюшоны и солнцезащитные очки на смуглых лицах.

Относительно впечатлений могу заметить, что от людей мы с ма отличались всего-навсего обезжиренными лицами, перчатками хлопчатобумажными и очками защитными, омытыми скипидаром, чтобы, не боясь, взирать на вывески, неоновую рекламу, марки машин. Еще, по правилам ма, я не покупал в магазине, чтобы не кланяться кассовому аппарату, избегать чеков, ведь это значило бы запятнаться рыночной сделкой. Ходить я мог только к смуглым дельцам, что торговали стихийно, правда, деньги у меня не водились.

Короче, разбираться с фирмо́й было не так уж трудно, это предмет внимания.

Но избегать государства, людей-в-форме — вот это высокий класс, это предмет опыта.

Ма была настроена угрюмо. Говорила: они всегда будут приходить, а мы всегда будем скрываться. Поэтому я тренировался. Завидев полицейский уазик в окне, я мигом падал в кровать, долго лежал с ошпаренным сердцем. Ма никогда не водила меня к врачам благодаря моему отменному здоровью, ведь я не приближался к сверстникам и не мог подхватить заразу. Помню, лютой зимой слег я с температурой, но жесткая рука ма растерла меня спиртом, хоть я и просил скипидару, вот и все заботы. Еще ма была против школы, это тоже госучреждение. Там на меня заведут аттестат, я мигом сожмусь в графах каких-то списков, а это противоречит нашей человечности. Людей из банка ма просила также обходить стороной, хотя (с улыбкой отмахивалась) им вряд ли до меня будет дело, но вот агенты пенсионного фонда… (тут она зловеще шипела) это худшее для нашей чистоты.

Однажды, когда стал совсем взрослым, я ждал возвращения ма с работы. Я читал про Историю Всего Живого, про больших тварей и долгие периоды, и шел мысленно по следам минувшего, и даже чувствовал, как смерть переодевается в метеорит и вылетает издалека, чтобы книгу закончить. Была тихота, и грела чугунная батарея. Вдруг в форточку влетел камень, обмотанный резинкой с мятым листком в линеечку. Он проскакал по ковру до моих тапок. На листке было написано: «открой мальчик мы пришли с договором по поводу твоей пенсии, и нужна твоя подпись».  Я так испугался, что забился в угол и еле дышал, и, кажется, потерял сознание.

Очнулся я на диване ближе к ночи. Ма, добрая ма, сидя надо мной, разъяснила, что это и были агенты пенсионного фонда. Они всячески пытаются ловить меня, чтобы забрать мою подпись, но я никогда не узнаю, за что расписываюсь. Договор — страшная вещь, понять ее нам не под силу. Тут я перестал рыдать: опасность инсценировала ма! Ведь агентам неоткуда знать обо мне. Паспорта у меня нет, голографический орел не клеймил мое лицо, и нет у меня доходов.

Это было жестоко, но все-таки я был ей благодарен и не признался, что раскусил урок.

Получается, я взрослел. Я догонял ее.

 

Уже на следующее утро я ощущал себя особенно взрослым и чистым.

Я не знал ни людей, ни денег; не дотянулись до меня фирма́ и форма. Мои редкие следы надежно заметал снег. Мышцы мои звенели, туго намотанные на кости. Кровь сломя голову бежала по внутренним проводам.  А розовая колбаса, до порога дома лишенная оболочки с брендом, жевалась элегантно и чистым кубарем катилась в живот. Наверное, это и называется Расцвет Сил.

Ожидая прихода ма, я включил телик.

Опять попался тот боевой фильм, где простой парень Данила слушал ладную музыку и расстреливал в городе Петербурге бандитов, мстя за брата. Мне нравилась его самостоятельность. Многих плохих людей Данила одолел безо всякой помощи полиции. И впредь я считаю, что, планируя столкновение с бандитами, следует самому с честным лицом обрезать ствол ружья и начинить кусаными гвоздями. Однако вот что с фильмом было не так… Теперь, с грохотом первого выстрела, что-то толкнулось внизу моего живота. Дальше, не успел я опомниться, мое половое отделение приняло боеготовность и дало залп из прежде не заинтересованных резервов. Я удивился, но и будто расправил вторую пару плечей. Я почистился, вернулся из уборной, но на следующей перестрелке (герой убил авторитетное лицо на рынке) все повторилось, и больнее. А к титрам в меня как шомпол спереди воткнули. Тогда я больше не смотрел боевых фильмов.

Я выдумывал повод и убегал из гостиной, если ма включала новости. Там вечно пускали ракеты, ловили террористов, еще Израиль бился с Палестиной.

Я не хотел, чтоб ма видела, как оружие говорит со мной.

Стремясь поставить себе диагноз, я перечел книжный шкаф еще раз, удивляясь, что ма не считает названия издательств и библиотечные штампы ворованных книг фирмо́й. Все-таки из нашего правила насчет фирмы́, пачкающей чистоту, были исключения. В ходе поисков я обнаружил поэта-единомышленника моей ма, оставившего строки:

 

Но со мною не напрасно

Неба лучший дар —

Ты, очищенный прекрасно,

Галльский скипидар.

 

По поводу симпатии к оружию я ничего не нашел и стал осторожнее.

На День Города я опять уловил предчувствие этого.

Вкралась холодная весна, жесткие сугробы щетинились окурками, лужи тянулись к ногам, а мы шли на главную площадь, и некоторые люди оглядывались на нас. Моя длинноватая куртка скрывала строптивую часть тела, но для надежности я еще сунул руку в карман, а другой держался ма. Оно было здесь. Что-то от оружия. Я сжал себя, не давая приблизиться к форме оружия и недоумевая: какая еще напасть подобралась к нашей мирной площади Комсомольской? Столько людей и полиции, дети с флажками поют хором, яркие венки лежат у Ленина, а вдоль «Гастронома» кашевары раздают в очередь перловку с тушенкой — как такое может быть? И я сжимал себя, чувствуя, что вот-вот потеряю контроль, если грохнет, пока ма не сказала:

— Пойдем, блин. Фейерверков не будет… Ты в порядке?

Я кивнул бледным лицом и кое-что понял.

Фейерверки дали с опозданием, когда мы вернулись к подъезду; они были тихие, как червяк в штанах.

Затем я жил по-обычному.

На Новый год мы принарядились, накрыли стол, стали смотреть итоговые новости, и я бдительно держал руку в кармане. Новости, как я понял, требовались, чтобы, повстречав знакомых на улице, можно было б занять воздух разговором. А также чтобы мы с ма поступательно забыли о метровой кирпичной стене, отделяющей нас от всеобщей ночи. Забыли о пустоте, о холоде в таежной колючей тесьме вокруг нас, которую молнией туго сшивает и расшивает редкий поезд российской железной дороги, где пассажиры качаются и, собственно, пересказывают новости.

Затем к нам нагрянула теть Женя. Она была в своей энергичной манере, от которой меня и вещи било током, и злобные, дико пахнущие завитки ее каракулевой шубы по-прежнему норовили меня облепить и удушить. Теть Женя протянула нам в подарок чей-то старый тостер. Таким способом она просилась в гости. Пока президент поздравлял наши гражданские личности (строго говоря — только ма), ма стерла с тостера краску, отвинтила дно крестовой отверткой, вынула нагревательный элемент, чтоб извести любые следы фирмы́, иссекла ножом надпись на вилке и собрала все обратно криво. Тостер не грел. Ма было обидно, ведь теть Женя объясняла, что тостер привез один ее знакомец-вахтовик из столицы, из блошиного рынка. Это винтажный аппарат, рубленый кусок буржуйской стали и знатный витой шнур.

Ма было его жалко, а мне все равно.

Я тогда занимался другой задачей и даже в новогоднюю ночь думал о ней: я втихую несколько месяцев поджидал дорожный патруль в окне.

Иногда на повороте к ТЭЦ патруль стоял уазиком, следя за порядком дорожного движения. И всегда его хитро скрывали сосны. Но вот однажды, к весне, уазик встал ближе — и я дождался. Не выпуская из левой руки бинокля полевого, я сунул правую руку в штаны. Я сам обратился к этому, потому что больше не боялся. Я стал говорить этому громче и быстрее, пристально следя за полицией в машине. Когда с неба посыпались мерцающие звезды, пистолет в кобуре выстрелил (а я ощущал, что пистолет у него есть), сам человек-в-форме смешно дернулся и уронил фуражку на руль.

Я почистился, вернулся из уборной и понял окончательно.

Я никогда не спрашивал у ма, почему мы живем так, как живем, поэтому теперь мои вопросы оглушили ее:

— Зачем беречься фирмы́? Зачем сторониться контроля и порядка, и быть невидимкой, и исчезнуть без следа, когда настанет время умереть из жизни?

— Откуда ты взял такие вопросы?

— Ма, скажи.

Что-то мелькнуло в губах, но она удержала рот.

— Ты с кем-то познакомился?

— Нет, ты что…

— У тебя девчонка есть? — прищурилась ма, и я понял, что она нападает вслепую, чтобы молчать на мои вопросы.

Стало обидно: никакие девчонки меня не интересовали, они любят покупки и поболтать, я это знал через телик и через окно.

Но все равно в тот же день мы по расписанию сели у телика.

Я поднес ма пульт со свежими батарейками. Сердце мое билось ровно, хотя я впервые не почистил их наждаком от фирмы́. Это было серьезное нарушение порядка, впрочем, соответствующее переходному периоду моего характера. Ма взяла пульт — и содрогнулась от резкой боли, и отшвырнула его. Длинный ожог вспух на ее ладони, а по стенам будто заметались красные всполохи. На лице ма отпечаталось мое предательство.

Вот тогда-то она затолкала меня в комнату и закрыла надолго.

Там у меня имелись телогрейка, эмалированный горшок, книжный шкаф. Я прибавлял палочку к луне, получалась «Р», и света мне обещалось все больше, чтобы читать даже ночью. Я пил воду из бутылки с дырчатой крышкой для задорного полива алоэ; потом ел снег с карниза. Ма тем временем крушила шваброй наш дом. Благодаря диете я стал точнее сверять контуры локтевых костей с анатомией атласа. Ма замерла в районе кухни и, на мой слух, не двигалась сутки. Я знал, такое бывало, хоть и редко: когда ма вспомнит про меня и откроет дверь, она будет тяжело молчать из-за таблеток, ее взгляд заплутает в лохмах, ночнушку можно будет выкинуть, ее саму нужно будет протереть тряпочкой микрофибры, смоченной теплой водой. Я проиграю в голове старые извинения ма, сэкономив ей силы, а затем приготовлю еду.

Но теперь, после моего предательства, дверь отворила теть Женя.

— Ее увезла скорая, мальчик. Хочешь бутеры?

Я был не прочь поесть.

Я пошел на кухню, но задержался, разглядывая руины квартиры.

Теть Женя вышла из каракулевой шубы полуголой, запахло пряжей и аммиаком.

— Уф, кабачки нынче сметают в два счета, ящиками таскала, чуть не повесилась…

Она упала спиной на наш диван. Раскинула ноги в капроновых чулках так, что стала похожа на цыпленка табака. На всякий случай я прошел мимо, к комоду, повернул ключ, заперев отделение с бирюльками ма, и убрал ключ в карман.

— Так как насчет бутеров? — Теть Женя щелкнула пультом; не глядя в телик, по яркому беснующемуся свету я понял, что скипидарный щит содран. — Сбацай тосты, мальчик. Я же подарила вам…

Я отправился на кухню, разделал твердый ломоть хлеба, зарядил тостер.

Я очень удивился, когда мягкий красный цвет нагрелся на его решетках. Почему-то это меня озаботило, хотя стоило подумать о важных вещах. О следах крови на линолеуме, о распахнутых дверях и порезанном дерматине каретной стяжки, о запахе чужих, что были дома, и ма — она лежала на носилках? Она сопротивлялась бригаде скорой? Это я так довел ее?.. Когда тостер вдруг задымил и хлеб стал вроде пемзы, я опешил. Не придумав лучше, попытался извлечь хлеб ножом, тыча им в аппарат. В эту секунду странная вибрирующая волна вселилась в меня и упруго толкнула, и я словно оказался на шаг позади себя. Свет погас. Я рационально проник в явление и заставил себя идти за порог, на лестничную клетку, с целью вжать пробки предохранителя. Никогда еще эти близкие шаги не давались мне с таким трудом. Свет стал, но что-то неуловимо изменилось. В бледно-желтом свете люстры и в яичном свете настенной лампы, и на аккуратном стыке двух этих светов над угловым диваном я обнаружил черноту, вкрадчиво вшитую в общее свечение.

Я разозлился, и тостер улетел в форточку.

Я взял тарелку бутербродов, вернулся в гостиную, где обнаружил посреди руин теть Женю со стаканом коньяка, окончательно голую и в рыжих пятнах волос.

— Вот ты и попался, — сказала она, увидев мое отражение в телике, и бросилась на меня компетентно.

Холодная тщета моего иссушенного тела заставила ее исполнять разные кульбиты. Однако все было не то, пока я не дополз до пульта. Принялся давить на кнопки… «Апокалипсис сегодня» — не то. «Новости 24» — не то. «Вопросы веры»… «Письма любимым»…

Наконец выпала черно-белая хроника военного парада. Шла колонна танковой дивизии под салют артиллерии, и было солнце, бил оркестр, руки к козырькам. Этого хватило, чтобы унять теть Женю.

 

— Вот так номер.

Я разлепил веки, я лежал на полу. Не переступая порога квартиры, высилась черная прямоугольная фигура с ферзевым навершием головы. Одной рукой она прижимала к боку странный ком шерсти, во второй держала портфель.

— Всю ее полезность я квалифицированно могу приспособить.

Человек так это сказал, как будто был на моей стороне. Ма предупреждала: рано или поздно, если не буду соблюдать ее поведение, за мной явится человек-в-форме, фасону и цвету которой соответствует мой проступок…

Вот и он.

Я предал ма, я что-то натворил и теперь ответственен.

— Вы из опеки?

Я тут же зажал себе рот: и думать нельзя, что больше ма не будет рядом.

— Исключительно опеки! — спохватился он. — В точку, с первого раза, умный вы малый.

— Я не пускаю органы опеки, у меня есть ма.

— Я не собираюсь входить, я прошу вас выйти.

Хитрит, подумал я и помотал головой.

Он был в два раза выше меня, в черном пальто до колен, лицо гладкое. Правый глаз был обычным, а на месте левого сверкала монета диаметром в пять рублей. Паясничает?.. Но когда я вскарабкался на ноги и приблизился, то заметил две дырочки там, где у двуглавого орла глаза. И в них горело красным. Я не успел уделить этому свое изумление, потому что человек сказал:

— И захватите свой инструмент, он нам очень пригодится.

— Чего?

— Округлый инструмент передвижения — женщину эту захватите. После такой ночи она пойдет за вами на край света, это удачно.

Слеза прокатилась у меня по щеке. Он ведал и про теть Женю.

— Как вы меня нашли?

— Не вас, а ее. У гражданки печать разгорелась выше номинала, тут я и засек.

— Что бы это ни значило, я никуда не пойду.

— Тогда я открою погонолюдям вашу вину: незаконную независимость ни от чего. Вы успешно уклонялись от порядков, вот и где вы теперь? Дожить до ваших лет и ничего не купить? Не учиться, не отмечаться, не состоять и не быть?! Ваша мать преступно хранила вашу чистоту. Теперь у вас есть возможность вину искупить, став частью нашего предприятия. — Тут мужчина выпустил портфель, протянул мне руку в кожаной перчатке и представился. — Каенов, орловед.

— Орловед.

Мой голос повторил автоматически, и я не знаю, восхищался мой голос или недоумевал вместе со мной.

— Специалист по вопросам орлов, специальный раздел, — пояснил он престижным шепотом.

Некоторое время мы пялились друг на друга. В уме мелькнули природные телепрограммы, я вспомнил китобоев, охотников, дрессировщиков обезьян, содержателей львов, палеонтологов — и ни одного орловеда.

— Тут водятся орлы?

— Они водятся везде, где наш не пропадал. Собирайтесь.

— А моя ма?

Каенов положил на пол портфель и наподдал его легкомысленной по отношению к погоде туфлей. Из портфеля торчали пачки тысячных купюр. Каждая толще брикета пломбира и такая же твердая и свежая.

— Единовременная выплата для родственного лица рекрутируемого: она является субстантивным эквивалентом вашей потенциальной служебной эффективности. — И Каенов улыбнулся мне улыбкой коммерческого соучастия.

Так мог бы выражаться мой старший безумный брат, будь он у меня.

Я согласился с озвученной виной. Я согласился с представленными деньгами. Я пожал перчатку Каенова голой рукой, и он вошел.

Я принялся одеваться, но Каенов остановил меня, сказав, что привычная куртка не облегчит наше путешествие. Он протянул мне то, что поначалу казалось странной шерстяной кучей: одежду оленевода и пимы. Все было толстое, жаркое, с шерстью внутрь и наружу; я мигом вспотел. Каенов спросил, где ма хранит швабру и не против ли я, если он позаимствует в дорогу наши кухонные ножи, оставив ма хлебный и для овощей? Насчет ножей я был не против. Что касается швабры, то я указал на чулан, уже не удивившись, и заметил, что там хранится любимая швабра ма, а на работе она использует дурную копию.

Каенов заключил, что загадка поведения ма близка.

Я собрал с пола теть Женю, надел ей юбку, не различив зад и перед, сапоги, шубу. Она была в сознании и вяло покачивалась, глаза выпучены, но не говорила. За это я был благодарен и ей, и танковой дивизии на видеомарше. Портфель денег я умело спрятал в шкаф, чтобы сделать ма сюрприз. Теперь-то у нее хватит на любые таблетки и еще останется на колбасу и мед, и колготки.

Я задумался было над прощальной запиской, но Каенов меня поторопил.

 

— Распрягай!

Меховые фигуры ненцев двигались под световым колпаком фонаря, освобождали сани от оленей. Кажется, они по плану ждали нас, сговорившись с Каеновым. Думаю, его полномочия распространялись широко и беспрекословно, раз этот свободный народ оказывал ему услугу. Ненцы отстегнули одну упряжь, вторую оставили и сумрачно взирали на Каенова изнутри капюшонов. Была глубокая звездная ночь. Луна-апельсин висела в легком пространстве. Белая лайка пописала в сугроб, подпирая его ногой, а потом отбежала и стала калачом, укрыв хвостом розовый нос. Рядом с ней я заметил штекер, торчащий из сугроба, и признал тостер. С нахлынувшей горячей радостью я извлек прибор наружу. Холодный корпус, потухший запах хлеба, слеза капнула ему на решетку. Вещь, пусть своевольная и неисправная… вещь моей ма.

Каенов чуть согнул теть Женю в спине. Подбил ей каблуком под колени, напружинивая полусогнутые, и в такой позе поместил в упряжь. Ненцы и олени попятились. Мы устроились в санях. Каенов вдруг издал страшный клич, разрезая ночь надвое: что-то между звоном птиц на морозе и звуком, с каким пар вытравливается из труб на комбинате. Тут же он воздел швабру ма, и ремни упряжи врезались в шубу. Теть Женя наклонилась, образовав острый угол с плоскостью земли, пошла по ночному двору, врезаясь в снег носками сапог, пошла по улице Морозова, потянула по Горького, где экстренно повысила динамику на запорошенной наледи, потом понеслась за линию гаражей, и вот уже она набрала беспрецедентную скорость ходьбы.

От происходящего меня вытошнило ничем. Я заговорил:

— Вы когда-нибудь так путешествовали?

— Ни за что бы не подписался.

— Тогда почему…

— Мы обречены добраться к месту просто оттого, что наша дорога прибудет туда раньше нас. В этом, знаете, достоинство всякой дороги.

— А как же авто?

— Мы в глухом заполярье: не каждая машина осилит зимник.

— Поезд? — настаивал я.

— А ваши документы? — парировал Каенов.

— А как вы сами сюда прибыли?

— Вышел из гостиницы.

Я помолчал.

Нельзя было дать Каенову запудрить мне мозги.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что у теть Жени горящая печать?

— Орловед видит не только в оптическом спектре, но и в спектре государственной символики. — Каенов поворотился ко мне монеточной глазницей. — Людей в таком разрезе нет и натуральной природы — тоже. Есть лишь двуглавые орлы, живущие на белом поле закона. В зависимости от поведения гражданина оттиснутый на нем орел может выглядеть так или эдак. Сотни графических искажений официально согласованы с легальностью поступков и состояний. От кражи гербовой щит кренится. От госизмены Победоносец чахнет. Если у орла грудь кровоточит, марая всадника, значит, носитель герба виновен в убийстве. Если герб не масштабируется от перспективы, так это подделка — штатовский шпионаж, ну и тэдэ…

— Вы видите орлов вместо людей?

— И сравниваю с номиналом. Как на бумаге — на белом поле закона. — Каенов наглядно закрыл ладонью целый глаз и уставился на меня сквозь дырявую монету. — Бесконечная белизна, бесконечная ясность. На то он и закон: Аппарат ставит печать, носитель носит печать. Путаница в толковании искажений, конечно, бывает. Куда без аномалий? Герб неопределенно мерцает на юродивых, на особо уполномоченных, на управляемых мертвых, на… всякое бывает. Еще коррупция косит орлов, как ветрянка — малюток; еще когда конституцию часто переписываешь, черт его разберешь детально, как и что орла контузит…

— Но я тут при чем?

— Я совершал служебный обход вверенных мне территорий согласно утвержденному графику и в патриотическом настроении, — отчеканил Каенов. — И мне повезло: зафиксировал цель. У орла вашей женщины нелегально выпучились глаза, похотливо съехали языки. Отчего я, детективно говоря, допустил магическое половое воздействие, и — как видно — не прогадал. Без гражданочки я бы вас в жизни не засек. Нет паспорта — нет индикатора, хитро ваша мать придумала!.. Все-таки она была лучшей… На этом месте прошу вас уснуть. Погода увеличивает драматизм.

Я накрылся оленьей шкурой.

Навалилась тьма. Вьюга заутюжила сани, правда, ничуть не вдавив в меня смысл слов орловеда. Зато я привык к вою и качке, и полозья протяжно запели на свежем снегу.

Я уснул.

Мы шли по замерзшим запорошенным рекам, минуя ночью деревни и станции. Мы прятались от поездов, чьи неспящие глаза могли бы нас обнаружить. Каенов правил умело, буксовала теть Женя лишь на взгорках и рыхлостях тропы. Природа то остужала нас застывшим покоем лесотундры, то развлекала, подталкивая вещества и смыкая в подвижную геометрию лисицы, зайца, а то и лося. К бегущей теть Жене, к тому, как полощется рыжая грива над каракулем, я привык так же, как к своему носу между глаз. Несомненно, мы изредка делали привалы и о чем-то говорили. Бесспорно, Каенов соорудил рогатку и бил через эластичную резинку еловой шишкой по куропаткам, чтобы через меня заправить минуткой процедурной страсти теть Женю. Все это было так непринужденно и необязательно, словно мы гуляли тысячу лет по лесной тропе застывшей зимы.

Удивительно: я экономил свою пешеходность, большую часть времени лежа и вертя головой, однако, уставал как от воскресной уборки с ма.

Однажды я проснулся от того, что сани страшно содрогнулись. Каенов что-то бубнил, мы стояли. Я вылез из-под шкуры, но никого, кроме нас и белого дня, не увидел. Мы были на излучине ручья, он врезался крутым поворотом льда в самую гущу леса. Еловые лапы отталкивали нас с колючей неприязнью. Впереди застыли ивы в тяжком наклоне своей жизни, а теть Женя буксовала в снежной яме на берегу.

— Что стряслось?

— Десантировала с ветки, — невозмутимо сказал Каенов, втыкая один из кухонных ножей ма себе в карман. — Святая невинная фауна сочла нас питанием, но поняла, что ошиблась.

Представительное пальто моего проводника было разорвано на плече на три лоскута. Округлые следы в снегу ясно бежали слева от саней — вдоль пунктирной строчки кровью. В лесу мелькнула пятнистая шкура, и я вздрогнул. Зверь бежал. Зверь убегал от Каенова… От этого происшествия я так и не смог собрать мысли, чтобы задать вопрос, потому Каенов меня опередил:

— Волки вокруг нас куда благоразумнее. Ножей хватит до самого предприятия.

Словно ободренная его речью, теть Женя выбралась из ямы, яростно шаря руками в воздухе перед собой, и пустилась бегом по пустому берегу заледеневшего ручья. Оставшийся день был тихим. Как всегда безлюдный и пустой, день будто спал, и я был его сном. Ночью я наблюдал из качающихся саней за небом. Угловатые ветвистые верхушки деревьев плыли назад черными льдинами. Звезды падали, черкая по небу с поразительной частотой и настырностью. Я сбился со счета. Странное устройство в середине моего тела легко делило звезды на оружие и просто так.

В следующий раз, когда я заметил смену дня и ночи, воздух стал невыносимо чист, зашибал в нос.

Каенов повернулся ко мне с грацией каменного надолба. Монета в глазнице была белой от мороза. Пальто трещало и сбрасывало ледяную чешую. Только сейчас я заметил, что орловед едет с голой головой, но уже не мог удивиться его стойкости.

Мы держали путь по настоящей автомобильной дороге, устланной слежавшимся снегом. Мы проехали два внезапных дорожных знака, запрещающих проезд. Нарушение запрета привело нас к голому месту снега, от которого отбежала в дальние бока сосновая гуща. Простор установился беспрецедентный, он был раз в десять, пожалуй, больше, чем поле футбола. Небо над простором было сооружено пронзительно высокое. Когда мой взгляд нащупывал самую высокую центровую его точку, мнимое облако, небо отпрыгивало еще выше, дразня и не даваясь, и разрушая мое представление о высоте вообще, а также непременно награждая меня взглядом сверху невиданной голубизны.

Это была голубизна самого премиального сорта, возможно, даже из Швейцарии.

Мы устремились в сторону простого кирпичного здания в два этажа, которое незаметно и неотвратимо образовалось в чудесном месте. К левой стене здания притерлась деревянная изгородь. За ней почему-то толкалась и блеяла толпа овец. За домом коптила кирпичная дымовая труба, совсем как у нашей городской котельной.

— Это ваше предприятие? — произнес я не по нужде, а чтобы размять забытый голос.

— Это Аппарат, — ответил Каенов.

Он подтянул шваброй теть Женю, к себе, словно крюком за плечо, и тем самым заставил ее остановиться перед крыльцом.

Мы спешились.

Я захватил тостер, Каенов распряг теть Женю и не забыл про швабру, которую держал завернутой в шарф.

Сбоку от входных железных дверей висела красная казенная табличка. Я начал читать одновысотные государственные буквы: «аппарат управления департаментов развития по благоустройству и охране му…», тут в глазах зарябило, и я чихнул. «Будьте», — буркнул Каенов. Я вчитался в табличку снова: «аппарат отделения по управлению развития…» Одна из овец так взвизгнула, что я оторопел. «Этот народ болтлив от того, что им тесно под шубой», — сказал Каенов. Я снова впился глазами в выпуклые желтые слова на багровом поле вывески: «комитет управления аппаратом достижения… порядок привлечения… развитие комиссии по уничтожению… аппарат… папа рад…»

Мне пришлось крепко зажмуриться и упорядочить дыхание, потому что чтение разбегающихся слов таблички отнимало у меня все равновесие. Так какое же предприятие заинтересовано во мне? Какое предприятие отвечает теперь за меня и определяет мою судьбу?

— Пройдемте, прошу вас, — поторопил меня Каенов.

Мы вошли, и после коврика для вытирания ног оказались на плиточном полу в тепле обычного помещения. Людей видно не было. Кто-то негромко переговаривался за стенами, и от этого мне становилось теплее, будто я чаю выпил. Каенов приподнял меня за плечи и потряс, вытряхивая из меховых одежд, затем повесил их на крючок. Мы прошли по коридору мимо белых дверей пронумерованных кабинетов и оказались у лестницы, ведущей на второй этаж. Сбоку от нее было устроено что-то вроде стойки для охранника или администратора, но никого не было. Зато на стене за стойкой висела под галогеновой лампой обширная зеленая доска. Посещай я школу при жизни с ма, я бы имел с такой доской учебное дело.

Трафаретные буквы на ней были затушеваны мелом и складывались безо всяких зрительных игр в следующий список.

 

Текучка:

Сохранение конституционного строя и борьба с терроризмом.

Противостояние инопланетным агентам.

Выход на договор с хозяйствующими субъектами.

Внедрение энергетики натурализованной души.

Всемерная поддержка населения.

Ликвидация скипидара.

 

— У Аппарата очень много дел для порядка, — пояснил Каенов. — Вами сейчас займутся, а я отправлюсь патрулировать далее.

Каенов стукнул кулаком по хромированному звонку на стойке. Тут же раздались шаги, и к нам спустился непримечательный мужчина в усах. Белый распахнутый халат висел на нем, как на пугале. Привязанный к ремню кожаный футляр, вроде велосипедного бардачка, при ходьбе бил по выцветшим джинсам, и серповидный след от футляра походил на улыбку.

— Майоров, знакотворец.

Я пожал ему руку, и пальцы мои влипли в чернила, пропитавшие, как видно, его кожу.

Каенов торжественно поднес Майорову швабру ма на шарфе, с двух рук.

— Легенда, — восхитился Майоров, глаза его просияли. — Таким вещам дают великие имена.

Рассмотрев швабру как искусный артефакт древности, он опустил ее на пол в рабочую позицию. Встал на ее перекладину ногами. Поднатужился и дернул мачту вверх, отчего из железной крестовины швабры вылез острый трехгранный наконечник. Крепкие руки Майорова сжимали копье.

Копье ма.

— Загадка совсем рядом, — ободрил меня Каенов.

— Она была лучшей на рейде, — сказал Майоров. — Вам известно ее стремление к чистоте?

— Да.

— Вы имели беседу о жировом слое на лицах трудоустроенных?

— Да.

— Объясню, что ваша матерь делала до того, как перестала это делать.

Каенов снял шубу с теть Жени и повел за шею к двери с надписью: «Подсобное помещение».

Мы с Майоровым присели на скамью у доски с текучкой. За стеной слышались тихие голоса, шаги, шелест бумаг. Судя по всему, Аппарат — это взрослое общественное место, канцелярия, клуб, что-то скучное, и о нем я думать не хотел. Я хотел скорее знать про ма.

Майоров, уловив мое нетерпение, душевно заговорил:

— Давным-давно ваша мать исследовала Джунгли Юры. Это страшное и стратегически важное место отделено от нас временем. Преграда была бы неустранимой, но наш старший — уважаемый Валетов — нашел подход к Ангелу Времени; ее Анжела зовут, двадцать семь лет, Балашиха. Анжела отпирала для Аппарата секретную дверь в Джунгли Юры, а дальше — выступала ваша мать… Что она делала у нас? Ну вот представьте. Наша охотница с этим самым копьем наизготовку идет в прелом воздухе под гигантскими папоротниками. В иззубренной листве течет невиданный человечеством закат цвета крови. Мелкая тварь стелется под легкой ногой. Гудеж насекомых. Журчит, чавкает. Все это в первый раз, а что стало в эру людей — лишь эхо Большой Жизни. Чешуйчатые хвосты мелькают да не страшат: густая чаща не допустит такого теропода, с которым не справится копье… В подлеске лежат чудовищные останки диплодока, ящер-рекс гнал его с равнины, тот ломился в заросли и увяз. Длинная обглоданная шея трубопроводом вьется меж стволов. Из бурого живота течет недоеденная падальщиками жижа. Наша добытчица пробирается в ошметках мяса, чтобы стать перед хребтом. Там блестят позвонки в нитях крови. Ребра лоснятся тем самым жиром — она собирает его массу и густоту… Когда солнце прячется, она бежит обратно, к выходу, с притороченной к спине пластиковой тарой. Чудовища провожают охотницу ревом. Она не боится смотреть им в глаза, росчерк копья — вжикает жало. У входа ее встречает Валетов. Строгий взгляд на часы, подать руку…

— Что добывала ма? — спросил я, пугаясь своего голоса.

— Она добывала вечное вещество жизни, — произнес Майоров, и каждое его слово было как округлое звено чугунной цепи, висящее в белой пустоте. — Это вещество скрепляет цивилизацию производственными узами… Например, как люди устраиваются на работу? Люди думают, что расписываются авторучкой в трудовом договоре для отдела кадров. Но это тривиальная оптическая иллюзия, насмешка Координатора Шуток. На самом деле люди макают пальчики в юридий. Затем размазывают юридий по щекам и лбу, чтобы на всех лицах расплылось несмываемой слизью одно юридическое лицо. Эта древняя слизь покроет всех и объединит. На рынок же не сунешься с неприкрытым лицом, туда человеку нельзя — только в маске из юридия… Именно этот «жир» вас и смущал с самого рождения. Без него не организуется ни компания топлива, ни лавка хлеба, которые есть проекции больших и малых динозавров из Джунглей Юры. Люди посредством слизи становятся участниками динозавра-корпорации, тот предоставляет им рабочие места внутри себя, а это, если верить правительству, оживляет экономику. Вот чем ценен юридий, и его надо добывать из Джунглей Юры непрерывно, и пополнять им запасы для производства новых законов, и поддерживать старые, и это делала ваша матерь. О, она приносила первый и второй сорт! Легенда…

Победоносные слова надолго встали в воздухе передо мной.

Меня трясло.

Я узнал о прошлом ма и увидел истоки ее шрамов, ее чистоты и характера. Я был счастлив, и поражен, и болен ее тайной. Трясущейся рукой я взял копье ма у этого знающего человека.

Я хотел чувствовать ее тепло.

Помню, Майоров куда-то отлучился, давая мне время для родных чувств. Помню, черное пальто Каенова входило и выходило из здания.

— Хочу к ма.

Слова не подходили моему голосу.

Эти двое продолжали делать то, что делали, и тогда я спросил другим, созревшим, голосом:

— От меня вам что надо?

— Наследственная чистота и контакт с хозяйствующим субъектом, — ответил Майоров. — Мы ценим кадры, кто на короткую ногу с хозяйствующими субъектами. Например, в большом городе хозяйствуют Бог Хамства, Координатор Шуток и — куда без него — Руководитель Войны. Есть еще Всеобщий Друг, Князь Грусти, Ангел Времени и прочие инстанции. Все они полезны для нас своим сырьем и качеством энергии. Каждый из них требует индивидуального подхода… впрочем, не забивайте голову. Ценность ваша несомненна! Руководитель Войны откликнулся на ваши чистоту и порядок, выбрал вас, взращенного самородка, поэтому вы здесь как его контрагент.

Я невольно потянулся в карман штанов, чтобы удостоверить постоянство своей конструкции.

— Почему вы так это называете?

— Ну а кто еще водит вашей рукой?.. Теперь к делу.

И Майоров, убрав копье ма в подсобное помещение, повел меня наружу.

 

Овцы щипали сено и солому за оградой. Стужа была им нипочем. Мне нравились эти создания, растившие на теле петли и спирали шерсти, из которой умельцы творили теплые вещи. Но порой в стаде мелькала одна-две черные сестрицы. Их смоляные завитки выглядели многочисленно-злобно, и мне делалось душно и дурно.

— Мы разводим овец для профилактики терроризма, — сказал Майоров.

— Они берут след? — поразился я.

— Тепло.

— Они владеют оружием?

— Теплее.

Я пожал плечами, не зная, на что способен доброжелательный скот.

— Вспомните день, когда вы различили голос Руководителя Войны и приняли руководство его частями, — подсказал Майоров. — Встаньте на эту же длину волны и позаботьтесь об овцах, выслушайте их, на худой конец — проведите референдум.

И он оставил меня.

Я разглядывал их целую вечность, имея фоном снежный простор и невероятное небо.

Безмятежность разливалась по телу. Я решился войти в загон. Несколько овец, блея, ринулось прочь, и под ними нашелся низкий деревянный помост. На нем лежало обработанное бревно квадратного сечения, издали походя на узкую кормушку. На одном конце бревна был выступ с толстой веревочной петлей, другой оканчивался металлической деталью. Что-то надоумило меня приподнять бревно, и та деталь точно вошла в паз помоста. Я довел бревно до вертикали, и петля закачалась в воздухе. Я едва мог до нее допрыгнуть.

Стадо медленно завихрялось вокруг меня и виселицы.

День был непрерывен. Черные овцы все еще тревожили меня, и, противоборствуя этой слабости, я решил погоняться за ними, может, и схватить. Это было нелегко. Взяв пышную овцу за бока, я отметил, что увесиста она не так, как выглядела поначалу. В шутку я закинул ее на плечи и заходил вокруг виселицы. Не знаю, на каком шаге я понял, что петля приблизилась к моей макушке. Но тут же, не отдавая себе отчета, я проделал все, чтоб голова и шея тревожной овцы попали в петлю, и петлю я смог затянуть. Трепыхалась она долго. Судорожное движение ее тела напомнило мне о половом отделении меня, принимающем воинственный тонус. Тут была странная связь. Обмякшую тушу я метнул из загона легко и далеко. То же я проделал с ее сестрой, ощущая налаженность процесса. Я решился на паузу, двинул было в дом Аппарата, но испугался новых откровений от этих непостижимых людей и остался с овцами.

Недолго думая я решил перевешать их всех. К последней овце мои руки увеличились в силе, а Руководитель Войны наконец замолчал, убрав натяжение из моего паха.

— Блестящее решение, — отчеканил Майоров, выглянув из дверей. — Как известно, множество так называемых террористов южного региона отправляется в походы и на ночлег, отдавая дань ковру овечьей шерсти. Сии овцы были задушены под тайные мысли об оружии и расправе. Их шерсть, оказавшись пряжей, отреагирует по вашей программе на тайные мысли об оружии и расправе, и это приведет к тому, что террористы, потеряв бдительность при чаепитии или во сне, будут удушены шерстяным изделием. Симпатическая ловушка.

— По этой технологии в Пакистане собирают летающие ковры, — ввернул Каенов.

— Теперь вы заслужили весточки от матери, Каенов немедленно выступит.

Я приободрился.

— А как вы доберетесь ко мне домой? Опять с теть Женей?

— Выйду из гостиницы, — сказал Каенов и вошел в Аппарат.

 

Майоров повел меня на обратную сторону здания, из пристройки которого чадила труба.

— В котельной работает Валетов, починяя душегазовый котел. Он вечно что-то улучшает, несмотря на душевный дефицит…

Я перебил его, пытаясь вернуть беседу в нормальное русло.

— Когда я увижу ма? Когда я искуплю вину?

— Через сущие пустяки, — отмахнулся Майоров. — Вы прекрасно показали себя в учебе и практике. Нам пора в город людей, чтобы попасть на аудиенцию высокому лицу. Предъявим вас как успешного охранителя порядка. Вместе с тем — отнеситесь серьезно — это будет ваш экзамен.

Я хотел возразить, что еще ничему не учился и не помешал бы здоровый сон, потому что я так устал, что от жути хотелось зевать. Но тут Майоров шаркнул ногой, отбросив снежное покрытие, как ковер.

Открылся кусок мокрого асфальта с белой полосой.

— Мы провели сюда дорожное полотно ради этой разметки. Использовали краску бренда «Ленинградка», куда помимо ГОСТа добавлен юридий второго сорта. Мое ноу-хау, — сказал Майоров с ноткой гордости. — Не удивляйтесь и не жалуйтесь…

— Чему?

— Вот этому.

И он схватил меня за шею, без усилий согнул и вжал лицом в белую полосу дорожной разметки. Я думал, что нелепо распластаюсь, ударюсь, сломаю нос об асфальт. Но белая, едва выпуклая полоса приняла меня сплошной гущей. Она была плотнее в тысячу раз самой снежной бури. Она залепила мне глаза, набилась в рот и ноздри, и я понял, что сейчас задохнусь и что полоса мчит внутрь меня со скоростью мысли. Тогда сильная рука потянула меня за ворот вверх, и я отлип от разметки.

Мы стояли под дождем среди зеленеющей рощи.

Слева и справа был дорожный барьер, где-то за поворотом ревело авто. Воздух был населен весенней живностью, и птицы шпарили от нас прочь. Все это место не имело ничего общего с местоположением Аппарата и, казалось, ошалело от нашего появления.

— Гляньте, что они натворили!

Майоров наклонился и запричитал по поводу трупика мыши, затертого в белую разметку нашей дороги. На нем полоса рвалась.

— Халатность рабочих обломала нам знак. Перейдем на пеший ход.

— Что все это было?

— Дорожные знаки устроены для удобства законного передвижения, и так мы их используем. Скажите, вот кому нравится стоять обездвиженным, когда соответствующие погонолюди организуют коридор для проезда тех или иных представителей Аппарата? Я не знаю, кому это нравится.  Я предпочитаю знаки. Они и в Африке знаки, и прекрасно пропускают через свое изображение как значение по общему договору, так и добротного путешественника с ясной целью… А вот частный сектор престижного жилья. Прибыли.

Значило ли это, что все-все чиновники относятся к упоминаемому Аппарату? — думалось мне. И почему в нашем городе и в телике никто не использовал манеру Майорова для передвижения по географии?

Тут явно был какой-то подвох, какая-то тайна из физики окружающей реальности.

— Я не совсем…

— В данном эпизоде не умрите и не тушуйтесь, а где надо, я помогу.

Я принял понимающий вид и последовал за своим вторым проводником. Мы долго пробирались лесом, пока не вышли к внушительному кирпичному забору с колючей проволокой поверху. Ворот тут не было — значит, нас сюда не звали. Майоров извлек из готовальни на своем ремне чертежное перо и флакон туши. Искусными движениями он нанес на стену строку химических знаков, складывающихся в формулу тринитротолуола. Меня подмывало сказать ему, что для вторжения в эту важную территорию мы выглядим не лучшим образом. Я носил домашнюю пижаму, укоротившуюся со временем, и тапки с отвисшей пяткой. Усатый Майоров в своем белом халате, с готовальней и альбомом для черчения на спирали, походил на врача или ученого.

Вместо этого я спросил:

— Ваша тушь тоже работает на юридии второго сорта?

— В точку. А теперь — тс-с…

Мы отошли от стены.

Майоров протянул мне защитные очки, респиратор, и мы оба защитились от грядущего. Майоров что-то проделал пальцами. Грохнуло на всю округу, поднялась пыль. Мы выждали минуту, не больше, и пошли сквозь разлом. Тут я почувствовал знакомое напряжение. Ко мне обращался старый приятель — тот, кто выручал с одиночеством, кто заменил близость людей и вещей — Руководитель Войны.

Его атрибутов на данной местности было предостаточно.

Я полез в штаны обеими руками, чтобы не дать им выстрелить.

— Нас увидят в тепловизоры. Здесь есть и бывший, и действующий спецназ. Только огнестрел. Не думаю, что дойдет до гранат. Глушите по площадям, чтобы избежать повреждений тела, — посоветовал Майоров, голос его был напряжен, и я понял, что дело серьезное. — Мне дорог мой облик, я брею его каждое утро и делаю зарядку.

Я старался делать так, чтобы в автоматах и пистолетах окружавших нас в темноте людей поселилась осечка. «Нас нельзя поразить, нас нельзя поразить», — так твердил я себе. Я держал себя обеими руками изо всех сил. В воздухе трещало, хлопало, взрывалось. Руководитель Войны ответил мне изобретательно — выпустил ротвейлеров. Эти черно-подпалые сгустки мышечной ярости атаковали нас по двое с флангов. Майоров скупыми отработанными движениями начертал на белом альбомном листе знаки. Это были эмблемы, представленные мне без скипидарного щита моей ма. Я вдруг узнал в них рекламы успокоительных и собачьего корма. В голове моей не пойми откуда возникла дурашливая музыка, игривый голос диктора припал к ушам, мелькнул лентой перед глазами короткий лозунг…

Майоров развернул лист от себя — и ощущение рекламы исчезло. Зато псы упали, вжались животами в газон.

Пыль улеглась окончательно. Удобная дорожка плоских камней петляла между искусных фонтанов, беседок и мраморных статуй. Их форма была такой новизной для моих глаз, что я почувствовал себя внутри кино. Я шел сквозь чудо. Иногда на нашем пути попадались люди в камуфляже, лежали они некрасиво…

— Не смотрите на них.

Но я не мог не смотреть, и от увиденного что-то твердело у меня в затылке, и мысли останавливались. Тогда Майоров взял меня мягко с боков головы, около ушей. Он нацелил мой взгляд вперед и вверх. Так же и я в давнее время направлял на цель свой бинокль полевой, отсекая лишнее.

— Что с ними?

— Когда вы сдерживаете форму оружия, — вкрадчиво сказал Майоров, — у автоматов дымится цевье, залипает затвор, разрывается ствол. И, конечно, в патроннике может взорваться патрон. Исключение становится законом, банально говоря.

Мы шли.

За фонтанами и статуями высилась башня с широкой площадкой наверху и вертолетом, а за ней вырастала громада совершенно царской резиденции, походящей на…

— …замок УолтДиснейПикчерз, — сказал мой спутник. — Воистину, со вкусом у нашего министра беда.

Беда была и у меня, потому что унимать ток крови, обозначающий боеготовность оружия, так долго мне еще не приходилось. Что такое замок УолтДиснейПикчерз, я знал. Я видал его эмблему в начале видеокассет. Еще когда был мал, ма — после наказаний или в награждение — ставила мне мультипликацию о Белоснежке или об Аладдине. С этой эмблемы запускались сказочные истории…

Мы поднялись между бронзовых львов по роскошному крыльцу.

Толкнули парадные двери, пропустили через глаза золото дворцовой роскоши. Я застыл с открытым ртом.

— Это лишь видимость, — сухо и успокаивающе сказал Майоров, подталкивая меня к ходьбе, — это высокие вещи от низкой идеи.

 Майоров начертил долгую строку знаков на следующем альбомном листе, который, благодаря перфорации, легко отделился от края альбома.  Я уставился под ноги, чтобы жить собой, а не избытком невероятных вещей вокруг меня. Но даже в нос лез этот воздух, возможно, от того, что был эксклюзивно чист и пропитан ионами богатства.

— Я изображаю бренд бронежилетов. Поверху закрепляю бетонный дот. Эти эмблемы будут нашим щитом. Почему я не возвел щит раньше? Защита замедляет вашу решительность… Кстати, вы обратили внимание: что сделалось с тем охранником, который отбросил «Сайгу» и рванул с десяти шагов на вас? Он обнажил тактический нож с клинком сто пятьдесят миллиметров.

— Я что-то сделал, — признался я, не умея разбираться в частностях половых ощущений.

— При беге он чуть оступился. Движения раскоординировались. Рука на взмахе пошла дальше по смещенной траектории, и боец умудрился воткнуть нож себе в бок. Как вам такой номер?

Я услышал в голосе Майорова нечто похожее на удовольствие от моей работы. Я не знал, как это принять. Вот ма — она была бы довольна этим?..

— Охрана осталась снаружи, войти не сможет. В случае нападения у министра есть план по экстренной эвакуации. Но до вертолета и машин он уже не доберется. Каенов заранее перекрыл ему радиоканалы спасения. Чувствуете какую-нибудь цель?

— У него пистолет, — сказал я.

Я нащупывал в ближайшем подчиненном мне пространстве только одну игрушку Руководителя Войны, двенадцать патронов в магазине, на два этажа выше.

— Верно, и только у него. Мы сорвали министру праздничный ужин. Семью он закрыл за бронированными дверями.

Мы шли к цели. Я настроился и позволил себе стрелять из чужого пистолета, пока не опустошил его. Он выпал из невидимой мне руки. Из моего паха пролилось до колен тяжелое вязкое облегчение. Мы поднялись вверх по дворцу, толкнули двери залы и оказались перед тем, кого искал Майоров. Человек был невысокого роста в забавном шелковом халате, мягких тапочках на босу ногу. Пожалуй, я когда-то видел его в телике. По его руке из раны над локтем стекала кровь от саморанения.

Когда Майоров открыл рот, голос его стал другим, и я вжал голову в плечи. Внешность Майорова — его белый халат, потертые джинсы, сдержанные усы и общая интеллигентность — вдруг наполнилась страшным внутренним смыслом. Что кричал мне этот смысл, я не знал. Но он кричал второй речью под бесстрастными словами речи внешней.

— Уведомляем о включении нового участника в операцию «Шторм Запад» на основании подтвержденной квалификации, — сказал Майоров этому несчастному. — Просим содействия в обхождении формальностей. Изъять и продолжать изымать его облик из всех видеонаблюдений. И все такое.

Хозяин дворца еле кивнул.

— Благодарим за сотрудничество. — Майоров отсалютовал ему готовальней. — Напоминаю, что при извещении о нашем приходе третьих лиц мы явимся к вам уже не в учебных целях, и тогда держитесь.

Я понял, что сейчас министр расплачется, и посочувствовал ему.

Вместе с тем, изнутри своего положения, я больше не знал, что происходит; я оцепенел.

Мы шли обратно. Я смотрел под ноги, не теряя кончик белого халата Майорова, и видел золотые отблески бесчисленных вещей в полированных каменных плитах. Нужно было дотерпеть до конца. Я придумал надежду: если дотерпеть, то меня отправят в другое место, чтобы сменить то, что становится невыносимым, и так, одно за другим, навязанные мне дела вычерпают из меня вину, и я вернусь к ма…

На темнеющем дворе охрана из двух десятков оставшихся вояк стояла шеренгой перед Каеновым. От присутствия моего первого проводника мне стало немного лучше. Он важно прохаживался вдоль вояк, зыркая монетой. Не было никого выше ростом нашего орловеда. При его повороте я заметил, что на нем до сих пор то самое пальто, на плече которого оставила след лапа рыси.

«Превышение полномочий, рэкет, покушение на — ну, орлики…», — бормотал Каенов, смотря сквозь потупившихся бойцов.

Увидев меня, он просиял.

Оказался рядом в два шага и всучил мне пачку фотоснимков.

— Как мы договаривались. Навестил родственное лицо, убедился воочию.

На снимках я увидел мою ма в разных местах нашего города. Я не успел удивиться тому, что Каенов счел уместным поднимать мое личное дело в этом важном месте.

На снимках ма возюкала клеем-карандашом по столбам, соснам, автобусным остановкам. Она старалась прилепить к ним квадратики объявлений. Везде она была в прежней куртке, но исхудавшей, затравленной, с недопустимыми для прежней ма катышками на вязаной шапочке. И я не заметил привычно выбивающихся из-под шапочки волос. На последнем снимке Каенова был запечатлен целиком листок на двери нашего подъезда, на котором я надеялся увидеть розыск меня. Но там было:

пропала швабра оригинальная 1 шт

пропал тостер винтажный 1 шт

пропали ножи кухонные 3 шт

нашедшему обратиться…

Майоров и Каенов ждали от меня комментария.

Я не двигался, надеясь, что кошмар пройдет.

Я думал, что портфель Каенова, полный купюр, сделает ма здоровой и сытой. Я думал, что она купит новую квартиру в новом доме на девять этажей, а то и на двенадцать, в одном из тех домов, что возводятся кирпично-монолитным способом в «активно развивающемся районе города». Я думал, как страшно смотреть на ма и как странно смотреть, когда я нахожусь внутри чужого большого дела в далеком месте…

Грозные люди в хаки стояли перед нами, потупив глаза и ожидая смерти из-за перепутий своей работы. Псы скулили в траве на прежних местах. На ступенях крыльца роскошного дворца расплылся министр, держась за сердце, и во всем воздухе смешалась разная боль. Майоров, грубовато скрипя пером, нарисовал министру популярный фармацевтический логотип, чтобы боль ушла. Лист со знаком он вложил министру между рукой и грудью, как нежную подачку, и пояснил:

— Силу монстра-корпорации, силу намоленного бренда, обеспеченную потребителями, я канализирую через логотип. Однако где-то эффект лекарства убывает из-за второго закона термодинозаврики.

— Благодарю вас… благодарю… — шептал министр белыми губами.

— А вы ободритесь, — положил мне руку на плечо Каенов, — вы скоро будете дома.

Я не мог ему доверять.

Те гримасы Майорова от моей работы сообщали, что он бы наблюдал за мной, использовал меня, изучал еще долгое-долгое время. Я чувствовал в себе немало смешанной вины, вины за многое, и она будто продолжала бурлить, вскипать и увеличиваться.

— Я предал и бросил ма.

— У мальчика наблюдается падение гормонов счастья. Тревога и меланхолия — естественные симптомы после такого акта, — сказал Майоров куда-то в сторону. — В долгой изоляции, без оружия, допускаю высокий риск депрессии.

— В Аппарат? — спросил Каенов.

— Рано. Локальный эпизод дал оптимистичную, но ограниченную картину. Возвращение — это шаг назад… Настаиваю на продолжении.

— А как насчет… — вопросительно поднял брови Каенов.

— Валетова отвлекать не будем. Он занят проблемой высшей категории.

— Тогда нам…

— …надо освежить мальчика войной, — кивнул Майоров.

Я тасовал фотоснимки.

Сильная рука потянула меня за шею, прочь от частной собственности — к дороге, к белой полосе разметки. Какой-то гул прокатился по охране министра. Я еще успел услышать шорох чертежного пера Майорова по белому листу формата А4, его страшный нормальный голос: «Люди, хорошо ли вам видно?..»

Каенов попросил не оборачиваться.

Мы шли.

Майоров догнал нас через пару минут и завел старую песню о большом удобстве унифицированных знаков, нанесенных на стабильную поверхность. Видишь знак города — оказываешься в городе. Будущее именно за таким интерактивным передвижением по географии. Каенов же принялся защищать традиционный транспорт, рассказав Майорову о санях оленеводов и энергичной теть Жене. Тот поставил себе крестик на ладонь: не забыть навестить эту женщину в подсобке для утоления интереса.

Я спрятал фото ма в карман пижамы.

Я просто шел.

 

На войне меня определили в особую бригаду и задействовали на удалении от остальных подразделений, потому что я глушил все оружие Руководителя Войны, не различая своих и чужих, что было неэффективно. Меня сопровождали отборные кадры. Была, например, Белая Ведьма, которую орловед заметил давным-давно в немецкой скале, в гробу из кварца. В одной из давних командировок Каенов увидал, что в скале горит, причем горит не привычная гербовая печать государства на покорном носителе, но три капли крови внутри эбеновой рамки… Он сказал, что это была драгоценная уникальность: метка Матушки Природы — не Аппарата. В ходе тайной спецоперации Каенов с отрядом горных инженеров извлек Белую Ведьму из скалы, доставил в Аппарат и приспособил как полевого повара. Ее, естественное творение Матушки Природы, слушались любые звери и покорно направлялись под нож в нашей полевой кухне.

С нами был араб Али, ценный наемник, чей прирученный джинн-эндемик состоял почти целиком из аравийского воздуха. Поэтому в наши края его доставили герметичным способом, исключающим растворение в отечественной атмосфере. Далее его разделили на порции, заключили в ошипованные капсулы, соединенные цепями, и стал джинн походить на что-то вроде мясорубки. Под устным повелением Али он мог передвигаться и устраивать страшное кровопролитие, и я ему не мешал…

Были еще ребята пострашнее. Не совсем люди, точно не люди, я старался их избегать. Каенов, непрерывно сканирующий своей оптикой враждебный мир, рассказывал мне о них. Давным-давно Каенов обнаружил в городском бурлении Любителя Жанра. Этот человек довел свое любительство до фантастических высот. Если бывают, например, странные грешные люди, безошибочно, по огню в своих чреслах, по взгляду и походке распознающие в толпе неких нимфеток, то Любитель Жанра так же, по таинственному наитию, находил созданий хоррора. С виду обычные прохожие, болтают, курят и волочатся, но с кожистыми крыльями под рубашкой, с выдвижными клыками, призраки, чернокнижники, колдуньи, упыри-большевики… Любитель Жанра хотел их всех. Благодаря ему наша бригада снабжена неописуемыми ужасами. Его вкус непререкаем и неостановим; его держат на страшной диете в подвале Аппарата…

Я закрывал уши, чтобы не слышать гордое мнение Каенова обо всем этом и не знать, как быстро и находчиво Аппарат оборачивает все на пользу себе во имя текущих задач. Я только шептал под нос: «Нас не поразить, нас не поразить…»

И делал то, что должен.

Я ощущал все новые и новые нюансы в своем устройстве. Различал, например, движения противотанковой управляемой ракеты, мины артиллерийской или кумулятивной гранаты. Я сдерживал их до упора или, наоборот, заставлял бахать слишком скоро, вот и все, а Белая Ведьма заботилась о белке в моем рационе. Орловед засекал любого своей оптикой через расстояния, железо и геологию. Майоров отбросил эманации и качества брендов (значок «КиндерСюрприз» в редкий день подавал на десерт, а лого «Ариэля» чистило камуфляж, но чувствовал я себя после этих подачек довольно грязно), он действовал в лоб: поражал эмблемой оружия или воспламенял эмблемой огня, сожалея, что где-то в мире эти эмблемы обессмысливаются.

Передвижений нашей странной бригады я не понимал. Участие в боевых действиях было редким. Это походило на наше зимнее путешествие с Каеновым, только теперь мы мыкались по лесам летом и бо́льшей кучкой. Казалось, что предводительство Каенова и Майорова готовило нас к столкновению с тем, что они называли иногда Американскими Суперами или Дебилами-в-трико, или Седьмой Силой. Но день шел за днем, мы присутствовали внутри войны, она не утихала, и достойного врага (который бы убил кого-нибудь из нас) мы не дождались. Я шагал в неудобной одежде по натуральной природе, ночуя без сна в палатках, практически не выпуская себя из штанов, улавливая и удерживая атрибуты Руководителя Войны, и до чего же это утомительно — так много заботиться о своей половой части. Еще два раза за войну я видал разных пленных и не понимал, чем они отличаются от нас и кто здесь наши. Задавать вопросы в этом эпизоде запрещалось. Араб иногда пел песни на своем. Белая Ведьма смотрела на меня как на редчайшего уродца, чей вид представлен единственным экземпляром, ну максимум — двумя, ведь меня кто-то родил…

Когда я все-таки забылся сном, похожим на другую, маленькую, жизнь, где не было ни знаков, ни оружия, ни мельтешения вещей, а были только чистота и порядок… вот тогда рядом грохнула мина, и ее осколком мне убрало глаз.

Мир сузился.

Наутро явился тот, кого Каенов и Майоров называли своим третьим — и главным. Как будто так и должно было быть… Как будто они все это время ждали, когда же я хотя бы раз не справлюсь.

— Валетов, энергетик.

Пожилой мужчина в синем пиджаке, он пожал мою руку.

Валетов заявил, что я почти достиг слитности формы и функции, результат высокий. Теперь мне пора. Я только обрадовался, потому что достаточно освежился. Тянуло забиться под крышу, сидеть у окна годами, греться чугунной батареей, разглядывая сосны, но я не помнил, откуда такая привычка.

 

На заднем дворе Аппарата Валетов вручил мне стопку прежней одежды и дырявую пятирублевую монету. Он попросил взирать сквозь нее на дивное небо, небо из самой качественной синевы, которую я только видел… Теперь там парили орлы. В когтях они несли нечто похожее на силуэты людей. Выстиранные и мягкие, как огромные пижамы детей. Я не сильно удивился.

Летят? Значит, надо.

Несут души? Что ж, они приемлемо изображены.

— Эти орлы работают на юридии первого сорта, — объяснял Валетов. — Второй сорт — он для фирмы́; задачи государства обеспечивает сорт повыше… Мне следует многое показать вам, прежде чем я отправлюсь в командировку.

И мы вошли в котельную.

Души, сброшенные из когтей орлов в приемную воронку на крыше, смешивались с кислородом для удобства подачи в котел напольный патентованной конструкции. Далее души сгорали, нагревали воду, уходящую в трубе к подвалу дома, а ее пар вращал турбину, вырабатывая для Аппарата электричество.

Редкие мятежные души, отборные по темпераменту, попадали до котла в отдельный шлюз и заключались в портативные энергокомплекты, годные для долгого хранения и боевого излучения. Благодаря котельной Валетова предприятие использовало сенсационно экологичную энергию, унижая все европейские стандарты. Но появилась напряженность со стороны Культовых Сфер, которые недополучали души в свои фильтр-приемники. К примеру, недавно в Аппарат ломился какой-то отсталый грек в мантии и с ключами, обладающий лицом, что не видело ни телика, ни телефона, — а Майоров ему не открыл. Теперь намечается конфликт ведомств, поэтому я снова при делах.

В душной котельной Валетов разрешил мне переодеться в прежнюю одежду. Но та почему-то уменьшилась, а из старого кармана выпали фотоснимки.

Я увидел старую несчастную женщину в обносках, и что-то кольнуло меня.

Будто мы были знакомы, и я делал с ней или с собой что-то дурное, но не понимал, когда и что именно.

— Каков процесс передачи души для энергетики? — решил я отвлечься вопросом. — По воле, по патриотическому желанию?

Валетов поморщился.

— Немало агентов ходит по миру, заключая с людьми договоры пенсионного страхования. Гербовые печати на них пропитаны юридием первого сорта. К тому же, пункт о передаче души Аппарату присутствует в договоре акростихом и иными литературными кунштюками, незаметными обывателю… Не будем углубляться… Возьмите вот этот энергокомплект. Горжусь, хорош, а?

— Вот оно что, — промолвил я и вспомнил ту женщину на фото — целиком.

Я взял энергокомплект, формой похожий на артиллерийскую мину сто двадцать миллиметров. Никогда прежде не держал я в руках оружия.

Мы вышли наружу.

— Ощущаете инновацию? — просветлел Валетов. — Отщелкните аттенюатор вот тут. Лазерное излучение возникает за счет атомов души, сконцентрированных линзой при тысяче ватт…

Я выпустил белый луч из душегазового оружия, и Валетов смолк.

Я недолго постоял над главным из Аппарата, разглядывая ожог у него на виске. Белый дым из трубы котельной клубился над нами, уходил с беззаботным наклоном вверх, шелестел бархатно об основной воздух. Дым крался легчайшей тенью поперек тела Валетова, и так спокойно было вокруг, что я понял: все исполнено по плану.

Оружие я взял с собой и прихватил пальто Валетова, потому что вырос из старой одежды, а шкуры оленеводов Каенов давно куда-то убрал.

Майоров и Каенов не показывались.

Я выпустил теть Женю и ее ходьбу из подсобного помещения, вытащил оленьи сани со шваброй и тостером, по памяти запряг женщину в упряжь. Мы отправились по колее наших полозьев домой. Бежать против дороги, направленной из дома в Аппарат, для теть Жени было непросто, но помогало ей долгое сидение в застенках и дополнительная страсть Майорова, если я правильно понял когда-то его намеки. Зима пыталась стереть мою память, но я держал и не отпускал эту мысль: нельзя поддаваться агентам пенсионного фонда.

Так учила ма.

 

В нашей квартире не было тепла и света. Стекла выбиты, на пол намело сугробы.

Она лежала на диване в коконе одеял, замотав голову в шаль, но выставив руки, как голые ветки, наружу. Пятнистая кожа драпировала тонкие кости, сухарь торчал из беззубого рта, она была уместно жива. Заметив мое отражение в телике — огромный и прямоугольный, монета вместо глаза, — ма завопила без звука. Я тем временем убрал снег, прибил гвоздями ковры к окнам, а над электрощитком в подъезде уютно поместил энергокомплект Валетова, задействовав бытовой режим.

И стал свет.

Ма закрыла рот, когда я догадался показать ей швабру и тостер.

Я омыл ее тело скипидаром, надел ей очки и перчатки, и она довольно зашамкала ртом, не узнавая меня.

— Зачем мы так жили, ма?

Я стоял перед ней этим вопросом тысячу лет.

Потом я поработал, и в доме снова возникли чистота и порядок. Порой я уходил к тайнику в шкафу, где вытаскивал по купюре из нетронутого портфеля Каенова. В магазин я проникал редкой ночью, прорезая оружием Валетова щеколду служебной двери. Я честно оставлял деньги за еду и обогреватель масляный на колесном ходу, и таким образом ни разу не испачкался кассовым чеком.

— Ма, скажи.

Я стал ходить среди народонаселения днем, а не ночью. Никому в нашем городе не было до меня дела. Я увеличивал петли и спирали прогулок, пока на кладбище не нашел пустой квадрат гранита на отшибе, похожий на выключенный телик, и бутылек скипидара на нем. Значит, ма и не должна была меня разыскивать… И теть Женю давным-давно унесла нелегкая… В этом месте Руководитель Войны, молчавший параллельно ма, надоумил меня, что мужчина заряжает женщину, чтобы выстрелить из нее человеком против смерти и, возможно, это мой последний шанс.

Я не хотел этого и вряд ли мог, будучи умершим из жизни.

Я выбрал бездействие и тайную заботу о ма, покуда хватало душегаза в энергокомплекте. Но это не могло длиться вечно, и однажды в небе замерцали голографические орлы. Шов трубопровода расплелся. В прорехе между миров замаячили три непостижимые фигуры: Каенов, Валетов и Майоров. У нашего подъезда замерла оленья упряжка. Бежать мне стало некуда.

Тогда я обратился к ма.

Я решился и впервые руководил сам. Посреди чистоты и порядка на краткий миг остались только мы, а после ма родила меня голым и чистым на кровать, упертую в жаркую батарею, и над кроватью было окно, в котором следующие годы я наблюдал квадрат жизни. Глухое небо и серый снег сходились там по шву теплопровода. Вдоль него ездил автобус, пополняя трудовым ресурсом ТЭЦ. Остальное место в окне занимали сосны…