Чья-то дочь

 

Мама несколько раз сбегала из дома.

Как минимум дважды. Сбегала, наверное, не совсем точно, скорее исчезала, но суть та же — упархивала, пока никто не видел, и растворялась, оставляя кривоватую дыру по своим контурам. Первого раза я не помню — еще не говорил, блеял, только-только начал ходить и тащил в рот все, что попадалось по пути: бумажные салфетки и провода, оставленную без присмотра связку ключей, с особым удовольствием обсасывал пряжку ремня, когда тот, заманчиво свисая с кресла, все ж таки падал на ковер. Как-то раз я проглотил канцелярскую скрепку, но это уже другая история.

Второй раз помню лучше, хорошо помню.

Мне было лет шесть или семь, вроде как первый класс. Как всегда, я с трудом вылез из-под одеяла, умылся и почапал на кухню, где меня ждала миска с овсяными отрубями, до краев заполненная жирнющим молоком. Мама всегда подогревала завтрак в микроволновке, но вот я уплетаю хлопья и понимаю — молоко непривычно холодное, прямо-таки студеное, а сами хлопья размякли, так что жевал я какую-то невнятную кашу. Потом отложил ложку и допил молоко. Со дна миски меня привычно похвалила вытянутая улыбкой надпись: «Счастье матери». На диване в гостиной, сложив руки на пузе и моторчато похрапывая, покоился Саша. Будить его я не стал — влез в колготки, влез в штаны, накинул пуховик и натянул шапку с меховыми ушами. Когда я застегивал собранный с вечера ранец, в дверном проеме нарисовалось тело. Видимо, сам разбудился. Протерев глаза и смачно зевнув, Саша двинулся ко мне, шаркая резиновыми сланцами, которые притащил, когда окончательно перебрался к нам. Хорошо помню, как мой нос встретился с его пузом. Надо сказать, не таким и большим оно было, это пузо, но каким-то наливным, нарочито оттененным по краям, еще и вокруг пупка все будто мхом поросло. Может, потому что обыкновенно я упирался именно в пузо, может, потому что он продержался всего пару месяцев, но я толком не помню, как Саша выглядел. Вместо его лица у меня округлое пятно. И вот это пятно спросонья буркнуло, я же в ответ спросил: «А где мама?» — и он, помедлив, растерянно покрутил головой, как будто повторил: а где мама? Зашел в гостиную и вернулся, удивившись, что ее не было на диване. Почесал макушку, потянулся к мобильному телефону, а я шагнул за порог. Помню, долго ежился на остановке, засунув руки в карманы, шмыгая подмерзшими соплями. Обернулся и поглядел на окно, откуда за мной обычно следила мама. Она смотрела сквозь запотевшее стекло, дожидалась, пока я сяду, махала рукой и, наверное, провожала троллейбус, который доезжал до перекрестка, брал влево и пересекал мост, высаживал меня у краснокирпичного здания. Всех моих одноклассников в школу привозили заспанные родители, а я добирался в одиночку, и был в этой мнимой самостоятельности какой-то повод для гордости, было взросло.

В тот день мне поставили солнце с пятью лучиками за прописи, приключилось что-то непоправимо арифметическое. На переменах мы пинали мяч в коридоре и играли в «мальчики против девочек»: мальчики пытаются затащить девочек в мужской туалет, девочки мальчиков — в женский. Мальчики легко сдавались в плен и с нескрываемым любопытством шли на базу соперника, там было чисто и пахло мылом. Девочки играли серьезно, действовали сообща и цеплялись друг за дружку. Последним был урок труда — мальчики лепили из пластилина, девочки клеили папье-маше. В конце мы обменялись поделками. Мне досталось блюдце, которое пухлощекая Ирка, сияя, вложила в руки клейкими пальцами. Кажется, она два раза вышла замуж и развелась, а ребенка от третьего мужа выкрала, скрывшись вместе с двинутой на природе сектой где-то в лесу: они живут в шалашах, моют посуду песком и говорят с птицами. Я подарил ей пластилинового ежика с шипами из зубочисток.

С продленки я всегда добирался сам, но в тот раз приехал Саша. Классная руководительница подсунула мне какую-то раскраску, отвела его в сторону и сказала что-то вроде — вы должны ему объяснить, понимаете?  А он покачал головой и ответил что-то вроде — конечно, конечно. Кажется, дело было в том, что неделю назад я подрался с одноклассником. Мы переодевались на физкультуру, и он сказал, что колготки носят только девчонки, я зашвырнул в него кроссовкой, затем второй, потом мы поцапались, и он наябедничал. Сейчас он главный менеджер в международной сталелитейной компании. Классная перешла на шепот, но я все равно слышал, как она говорит: «Мы хотим поднять эту проблему на родительском собрании». А Саша покорно кивал, приговаривая: «Конечно, конечно». Было очевидно, что ему совершенно не до этого. Всю дорогу нам гудели на светофорах, потому что Саша то и дело отвлекался на телефон, лежавший рядом с коробкой передач. Когда мы доехали, мамы все еще не было. Саша раз за разом прикладывал мобильник к уху, тот безответно гудел, Саша судорожно печатал, вновь звонил, периодически обращал на меня внимание и, самому себе не веря, произносил: «Мама задерживается, но скоро придет». Поужинал я бутербродами с докторской колбасой, которую сам нарезал.  К вечеру Саша все-таки дозвонился. Я видел, как он взвинтился, вприпрыжку добежал до балкона и закрылся, а потом минут десять ходил туда-сюда, размахивал руками и плевался в трубку.

— Скоро вернусь, будь молодцом! — бросил он, хлопнув дверью.

Минут через пять в квартиру позвонили. Подумалось, Саша вернулся, что-то забыл, или того лучше — вернулась мама. Поэтому я, долго не думая, открыл и услышал: «Ну что, хулиганим?» На пороге стояла старушка, жившая несколькими этажами выше, стояла подбоченившись, насупившись, с таким грустным лицом, как у дождевой лягушки. От нее, как всегда, пахло кошачьим наполнителем. Звали ее Светлана Акимовна, она была вроде санитара нашего панельного леса: наизусть знала, где чья нора, кто где гадит, и все за всеми прибирала: летом подметала листву у подъезда, зимой оттирала слякоть на лестничных клетках. Все ее побаивались, сторонились, кто-то скидывался на скромное спасибо, но словами ее никто никогда не благодарил — не хотели связываться. Никто, кроме мамы, с которой они иногда пересекались и обменивались любезностями, болтали о том о сем. Кажется. На самом деле я не могу вспомнить ни одну тему, на которую они говорили, кроме того, что кто-то снова не убрал за своей собакой. «Так и будешь стоять? — подвинув меня рукой, зашла в квартиру. — Не учили гостей принимать?» — сунула мне в руки коробку конфет. Стояла, по-хозяйски оглядывая прихожую, в застиранном халате, похожем на клеенку из школьной столовой, и разношенных тапках с отклеившимися подошвами. «Подождем твою маму. — Она зыркнула на меня исподлобья, чуть наклонив голову, так что я разглядел седой пробор, и прошла на кухню, уже по пути проворчав: — Опять шляется где-то…»

Я делал уроки и уплетал конфеты — инжир с клубникой, покрытый темным шоколадом, который таял в руках и оставлял следы в учебнике по природоведению. «Гляди, весь измазался», — причитала Светлана Акимовна, подавая салфетки. С каменным лицом она смотрела викторину, в которой никто полчаса не мог отгадать слово из пяти букв, а я смотрел то в учебник, то на нее, на левую половину лица, всю морщинистую и складчатую, как жеваная бумага, смотрел на опущенное веко, как будто сонное. «Все доделал?» — спросила она не моргая. Я робко кивнул и закинул в рот конфету. Светлана Акимовна подвинула коробку и приподняла крышку: «Все умял, смотри-ка, ни одной не оставил!» Было стыдно, тем более что я все еще жевал последнюю конфету, захотелось как-то не доедать ее, выплюнуть, привести в порядок и предложить старушке. Она улыбнулась во все зубы и махнула рукой: «Да кушай ты, кушай, у меня все равно сахар. Вот ты сколько раз в день чистишь зубы? Два? Два это неплохо, но лучше после каждого приема пищи, это я тебе говорю. Но тебе можно, у тебя нарастут еще, а у меня вот…» — Она щелкнула зубами. Тогда я не уточнил, но позже понял, что она имела в виду вставную челюсть.

Я проглотил конфету и закрыл учебник.

Слово из пяти букв отгадали.

Пурга, как оказалось.

Светлана Акимовна сетовала на рекламу.

Через какое-то время она заметила, как я таращусь на ее глаз.

Повернулась, я тут же увел взгляд, отвернулся, но было поздно. «Между прочим, органическое стекло. — Прежде чем я успел понять, о чем речь, она придвинулась ко мне вплотную и указательным пальцем оттянула веко.  Я оторопел, но потом любопытство взяло свое, я приблизился и стал рассматривать. — Хороший парень делал, руки золотые, — приговаривала она. — Жалко, запил — дрянь такая». Я глядел на темный зрачок, окутанный лазурной радужкой, на переливы роговицы и белок, по краям которого тонкими веточками были выведены чуть красные сосуды. Со стороны, должно быть, казалось, что мы вот-вот поцелуемся. Светлана Акимовна откинулась на спинку. «Вот так бывает, на один глаз слепая, а вижу больше многих!» — заключила она и уставилась в телевизор. Немногим позже зарядили новости, которые старушка безразлично смотрела, пока не уснула прямо на стуле. Я накрыл ее пледом и пошел в свою комнату. Потыкал конструктор и лег спать. Помню, представлял вставную челюсть, вспоминал стеклянный глаз и думал, что в старости люди немного становятся роботами. А значит, старость не так уж и плоха. Никого не дождавшись и не почистив зубы, я благополучно уснул.

Утро случилось к обеду.

Почуяв стойкий запах оливкового масла, я вскочил и побежал на кухню прямо в пижаме. На плите шипела сковорода, рядом стояла мама в белой футболке и любимых джинсах с лямками и нагрудным карманом. Светлые волосы были собраны в пучок, из которого будто торчали нитки. Я подскочил к ней и крепко обнял, что-то промычав. «Привет всем обитателям сонного царства! — ахнула она, погладив меня по спине. — Почти готово, садись давай». Я плюхнулся за стол и смотрел, как мама заносит солонку над сковородой, похлопывает по донышку. Она всегда жарила на оливковом масле и всем, кому доводилось пробовать ее стряпню, рассказывала о кислотах, всяких омегах таких-то и таких-то — я, откровенно говоря, плохо помню, — но проповедь заканчивалась тем, что в оливковом масле много олеиновой кислоты, которая борется с раком. Вот и я всем рассказывал, что у меня никогда не будет рака. Мама выключила газ, переложила кусок мяса на тарелку и приземлила ее перед моим носом. «Налетай!» — сказала она. Я взялся за вилку. «Мам?» — «Да?» — «А я вчера перед сном не почистил зубы». И прозвучало это не как признание, скорее как хвастовство. Мама серьезно посмотрела на меня, наклонилась и поманила пальцем.  Я дыхнул. Она поморщилась, а потом дыхнула в ответ и тихонько, будто по секрету, шепнула: «Я тоже», — хихикнула и, пожав плечами, вернулась к столешнице. Я заметил, что она как-то бледновата, под глазами темно, зато сами глаза густо подведены, медно-золотые веки. И на правой скуле синяк. «Мам?» — «Да?» — «А где дядя Саша?» — «Дядя Саша? Да черт его знает, — сказала она, утирая руки вафельным полотенцем. — Нам какая разница?» Она что-то убрала в холодильник, а потом щелкнула пальцами и прикрикнула: «Вот же ж, чуть не забыла!» Ушла в прихожую, пошуршала пакетом и вернулась с мягкой игрушкой в руках. Классный, скажи? Она вручила мне плюшевого слона. Хобот причудливо задран кверху, одно ухо больше другого, оба ярко-розовые внутри. Мне он показался каким-то грустным, из-под длинных ресниц тоскливо глядели большущие глаза.  А еще он был явно потрепан, краска выцвела, шерстка полиняла, разошлись швы на брюхе — изнутри торчали белый пух. Как будто мама его не купила, а с боем выцарапала у другого ребенка. «Тебе нравится?» Я покивал. Дожевав кусок мяса, я спросил: «Мам, все хорошо?» — «Конечно, хорошо!»  И, немного подождав, добавил: «Мам, ты вернулась?» Она плюхнула на свою тарелку здоровенный кусок мяса и ответила: «Ну а как иначе?»

После мама заявила, что нужно поблагодарить Светлану Акимовну за то, что посидела со мной. Мы сходили в магазин и выбрали самую большую коробку конфет, позвонили в дверь, и я лично передал подарок. Большое спасибо, что посидели со мной. «И вам спасибо за компанию, молодой человек», — сказала она, забирая конфеты и удерживая ногой рыжего кота, который норовил улизнуть за дверь. Пока мама что-то говорила, я увидел, как с того конца коридора на меня смотрят еще четыре глаза, а за ними — красный ковер и тумба с видеодвойкой, над которой висела икона.

Кошачий запах выветрился, когда мы вернулись к себе.

Потом мы с мамой смотрели мультфильм.

Где-то на середине она поставила на паузу и спросила, не натворил ли я чего в школе. Потея подмышками, я все рассказал. Мама ничего не ответила, едва заметно усмехнулась и включила мультфильм. Вообще она никогда меня не воспитывала. Конечно, говорила, чего делать нельзя, но ее наказы всегда звучали как-то задорно, будто она же и подначивала меня отчебучить какую-нибудь глупость, обжечься и сделать выводы. Мама всегда заботилась не о том, чтобы все было правильно, а о том, чтобы мне было интересно. Мы смотрели все подряд и выключали, если наскучило. Уходили из кинотеатра поперек сеанса. Не понравилось? Не доедай, чего мучиться. Конструктор не собирается? Плюнь на него, попробуй другой. Или пойди порисуй, почитай. Не хочешь читать? Да и не надо, ей-богу. Маму не волновало, с кем я вожусь и где пропадаю, кто мне нравится, кто не нравится, какие у меня оценки за четверть, за год, кем я хочу стать, когда вырасту, как я первый раз поцеловался, первый раз выпил. Если я сам приходил к ней и делился успехами, она искренне радовалась. А все проблемы решались сами собой до того, как я успевал пожаловаться. И она словно знала, что так и будет. Понятно, что мама меня любила. Все еще любит. Другой вопрос — нравился ли я ей, когда был ребенком? Было ли ей интересно со мной так же, как мне было интересно с ней? Честно говоря, не знаю. Пару раз я задавал ей этот вопрос, правда немного в другой форме.  Я спрашивал: «Мам, ты не переживала за меня в детстве?» И всякий раз она удивленно отвечала: «Переживала? За тебя? А зачем за тебя переживать, ты всегда был взрослым. Всегда знал, чего хочешь».

Вместе с мамой все вернулось на круги своя.

Не вернулся только Саша, но его я своим и не считал. За годы были еще саши, только звали их по-другому, с пузом побольше и без пуза, высокие и низкие, коренастые и трухлявые, бородатые и безволосые, образованные и не очень — никто не задерживался. Как-то мама привела то ли ирландца, то ли шотландца, с которым познакомилась на работе в цветочном. Правда, в цветочном мама совсем не занималась цветами, а отвечала за упаковку подарков. Сначала этот не то ирландец, не то шотландец купил цветы невесте, а спустя пару недель подарил букет маме. Кажется, это было не специально, просто они беспрерывно сменяли друг друга, будто на входе стояла очередь, как на распродажу. И все повторялось, словно по сценарию. В один день мама приходила домой навеселе, наводила марафет, надевала вечернее платье и заявляла: «Я познакомилась с необыкновенным мужчиной!» Потом этот мужчина приходил в гости, и уже скоро в стакане красовалась растрепанная зубная щетка. Первое время мама расцветала. Всегда говорила о нем на полтона выше, смеялась над глупыми шутками, запрыгивала на коленки и кокетливо обвивала шею руками, целуя в щеку, в губы. И всякий раз оно сходило на нет. Как-то получалось, что вещи, которые нравились маме в одном мужчине, вскрываясь в другом, начинали ее раздражать. «Боже, он такой дальновидный, мы уже строим планы на лето!»  А о другом: «Как я могу освободить время на выходных, если я не знаю, что будет завтра! Он так много читает, я узнаю столько нового! Просто невозможно, он все время проводит с книжками, хоть бы выбрались куда, на свежем воздухе что, читать нельзя, что ли? Представляешь, подарил мне такой красивый букет, такой необычный! Да уж, мог бы спросить, какие цветы мне нравятся». И так с каждым. Причем я ни разу не слышал, чтобы мама с кем-то расставалась. В какой-то момент они просто исчезали, и маму это совершенно не беспокоило, будто не было всех этих восторгов и обожаний, сахарно-ватной романтики и совместного быта.

У меня тоже был свой цикл.

Мне кажется, обычно новых людей не торопятся знакомить со своими детьми, то есть нужно получше узнать человека, проверить на вшивость, убедиться в своих чувствах и серьезности намерений. Мама же воспринимала знакомство как данность, неизбежную формальность. Как правило, она приводила мужчину к нам домой почти сразу, так что мы узнавали человека вместе, даже сообща. Конечно, все пытались со мной поладить, произвести впечатление, по касательной покорив маму. А она, кажется, все сознавала и особо не вмешивалась, делала шаг в сторону и наблюдала. Кто-то заваливал меня подарками: дарил конструкторы, игрушечные пистолеты и автоматы, была машина на радиоуправлении. Были книжки, причем книжки из их детства, как правило, советского издания. Кто-то водил меня в парк аттракционов, в кино, даже в театр. В этих случаях казалось, что меня ведут на свидание, пытаются охмурить. Вызывались помочь с уроками, проверить домашнее задание. Иногда показывали фотографии своих детей и настаивали, что нас нужно познакомить, что мы наверняка поладим. Как-то раз, классе во втором или третьем, меня учили играть в шахматы. «Нет, смотри, конь так не ходит», — пояснял он. «Но он пытается», — отвечал я, возвращая фигуру на место. Еще доставали монету из-за уха и угадывали карту. Два разных человека.

Классе в пятом я начал увлекаться музыкой, все говорили со мной об этом. Расспрашивали, что да как. А я, конечно, стеснялся, потому что музыка — громко сказано, ни в какую музыкальную школу я не ходил. Просто вместе с друзьями начал слушать хип-хоп и каким-то умом пришел к выводу, что в этом жанре диковинным голосом обладать не надо — ты же рэп читаешь, стихи по сути, главное — сочинять в рифму и читать в такт. Ну я и сочинял, а потом начитывал на диктофон. Когда у меня появился компьютер и пара колонок, я стал голосить под музыку вместе с исполнителем, вроде как оттачивал мастерство. Мое новое увлечение пришлось не по душе соседям снизу, они все время стучали палкой по трубе отопления, а я сразу и не понял, что это они так требуют выключить к чертовой матери. Частенько они попадали в бит — думал, подыгрывают. Как-то вечером к нам пришел разъяренный сосед — молодой парень, который, как выяснилось, жил этажом ниже вместе с дедушкой. Сам я его не видел, но прекрасно слышал, как он прикрикивал на маму, мол, из-за басов дедушка не может спать. А он уже старый и дряхлый. Ему совсем плохо, из кровати не вылезает. Поэтому стучит тростью по трубе, а вашему наплевать! Есть у вас хоть немного уважения? Было невозможно стыдно. Я, само собой, все выключил и поникший сидел на краю кровати. Мама зашла в комнату, облокотилась на шкаф и спросила: «Это ты сам сочинил?» — «Что?» — «Ну как, текст, слова». — «Ага». — «А музыку?» — «Нет, музыку я скачал». — «Мне очень понравилась последняя, — улыбнулась. — Талантище, что сказать!» И она, растопырив пальцы, подрыгала руками, будто диджей в клубе. Потом чмокнула меня в макушку и, подмигнув, ушла на кухню готовить ужин.

Примерно в то же время я сменил школу — как будто и причин особых не было, по крайней мере я о них не знал. Просто сменил и все. Так же добирался на троллейбусе, но другим маршрутом, подольше. Мама все еще провожала меня с балкона, который за годы заметно переменился, раскустился и позеленел. В какой-то момент она стала таскать домой всяческие растения. Все началось с трехцветной фиалки, которую маме отсадила Светлана Акимовна — вернее, самого цветка поначалу не было, просто листик в земле. Первое время мама поливала цветок с ленцой, но, завидев признаки жизни, как-то увлеклась, прикипела. Так же и со Светланой Акимовной — от дежурных любезностей они перешли к человеческим разговорам, мама частенько заглядывала к ней в гости, там они чаевничали и беседовали, надо думать, о премудростях садоводства, потому что раз в месяц мама возвращалась с очередным горшком. Хозяйничая на балконе, она будто вторила старушке, даже интонация менялась, становилась серьезнее, нарочито мудрее. «Ему нужно больше света», — и двигала фикус к окну. Все лето он распушался, а с первым холодом нещадно облетел. «Ничего, поправится», — уверяла мама. И ведь поправился. «Что же они капризничают!» — Это у нее хворали розы, зато прижился инжир, и мы не раз лакомились плодами, которые я с присущим мне нетерпением срывал недозрелыми. «Их еще называют фигами». — Мама тоже жевала. — «А дерево — фиговым.  А по-моему, очень вкусно!» — И я посмеялся над собственной шуткой. Кстати, инжир — тоже фикус, но об этом я узнал сильно позже. Мама рассаживала фиалки, еще был лимон, который Светлана Акимовна вырастила из косточки и любезно отдала на воспитание. «А когда у нас будут лимоны?» — «Не так все просто. — Мама сливала воду из поддона горшка. — Если есть плоды, есть и семечки, и можно вырастить деревце, но плодоносить оно не будет». — «А почему?» — «Ну вот так вот все сложно устроено — чтобы были плоды, нужно прививать». И я, поминая, как мне ставили прививку от свинки, поморщился. Позже по стенам балкона пополз страстоцвет, вился вдоль и поперек, тонкими лианами свисая с крючков. Вообще-то у него красивые фиолетовые цветы, сетовала мама, но цветы так и не появились. Еще был кофе, смешная капуста, кучковатая, похожая на кактус или даже на коралл, и какое-то заморское растение с желтым початком, кукурузкой, и красными блямбами, издалека напоминавшими вяленые помидоры. Я помогал маме менять землю, пересаживать и рассаживать. Когда растения жухли и чахли, мы подрезали ветки садовыми ножничками, а когда заводились вредители, мама расчехляла брусок хозяйственного мыла, натирала его и разводила в воде. Нужна щелочь, — говорила она, опрыскивая цветы. Потом она заказала фитолампы, вечером на балконе светило розовым.  А каким-то летом принесла большое растение, название которого я не выговорю. Помню, вечером я сидел в своей комнате, переписывался с другом, и до меня дошел запах, такой стойкий запах цитруса и полевых цветов, будто кто-то надушился одеколоном. Я пошел в гостиную и увидел, как мама стоит у балкона, обеими руками облокачиваясь на дверь, украдкой заглядывая, будто подсматривает. «Поди сюда, посмотри». И я увидел в глубине балкона огромный цветок, только-только распустившийся, обнаживший сердцевину. «Распускается под ночь и отмирает наутро, — тихо сказала мама. — Леди ночь… Здорово, правда?» — «Ага, красотища». Какое-то время мы завороженно смотрели на мозаичный горшок, на соцветие и лепестки, буйство белого в зеленых джунглях. И глубоко дышали. Так мы стали отмечать ночь цветка — наш собственный праздник. Когда появлялся бутон, я каждый вечер заходил на балкон и следил, как он набухает.  В ночь цветения мама покупала бутылку шампанского, мы стреляли пробкой и разливали прямо на балконе. Ну, мама наливала мне половинку, остальное выпивала сама. Было здорово.

На один из праздников заглянула Светлана Акимовна. Она поглядела на цветок, глубоко вдохнула и, казалось, у нее закружилась голова — словно вот-вот упадет в обморок. «Чуйка у меня барахлит, но уверена, пахнет вкусно», — заключила она. Мама в красках описала ей запах. Вообще у мамы никогда не было подруг — ни закадычных, никаких. Поэтому удивительно, что из всех людей она заобщалась именно со Светланой Акимовной. Как бы то ни было, это общение стало редким постоянством в ее жизни. Иногда и меня звали на чай, но я плохо помню те вечера, потому что они судачили о своем, а я откровенно скучал и гладил котов, которые сновали под столом, курсировали меж ножек и терлись о мою штанину, которую потом приходилось вычесывать от шерсти. Котов и кошек оказалось намного больше, чем я думал — больше пяти, это точно. Каждый раз, когда Светлана Акимовна открывала дверь, вместе с запахами из квартиры норовили выбежать кошки, и каждый раз она резким движением ступни задвигала их обратно. Могла и прикрикнуть, но чаще она с ними мило сюсюкалась. Как-то раз кот выпал из окна, но, слава богу, вернулся целым и невредимым. А вот одна кошка убежала. Светлана Акимовна расклеила объявления по подъезду, прилепила на фонарные столбы и троллейбусные остановки. Не знаю почему, но мне захотелось погеройствовать. Я прогулял школу, сорвал плакат и отправился на поиски. Ходил по району, приставал к прохожим и размахивал листовкой, а те либо проходили мимо, либо безразлично крутили головой. Так я слонялся дотемна, напевал «кыс-кыс-кыс» и, как показалось, даже отыскал беглянку — короткая шерстка, белое пятно на кончике хвоста и здоровенные желтые глаза. Бурманская, по-моему. Выглянула из-за мусорного бака во дворе. Удивительно, но она не дала деру, напротив, покладисто запрыгнула на руки. Довольный собой, я принес кошку Светлане Акимовне, но старушка ее не признала. Я еще долго сидел у себя, смотрел на плакат, на кошку, она мяукала, а я не понимал, в чем подвох. Мне до сих пор кажется, что это была она, но старушка как будто успела смириться, свыклась с тем, что ее бросили, и затаила какую-то непонятную обиду. «Конечно, о чем речь?» — улыбнулась мама. Кошка прожила у нас чуть меньше года, а потом умерла — была старая и больная. Немногим позже умерла Светлана Акимовна. Тем вечером мама не дозвонилась до старушки, постояла у двери и вернулась. Куда ж она запропастилась? Мама позвонила с утра — снова гудки. Честно говоря, не помню, от чего умерла Светлана Акимовна. Видел только, как мужики в темно-синих костюмах спускали по лестнице носилки с черным мешком. Я вернулся к себе, мама пришла чуть позже. «Я полила цветы. Их давно не поливали. Надо их приютить, что ли, — проронила она. — А у нас и места нет».

«Не волнуйся, что-нибудь придумаем», — успокоил ее Вадим.

Вадим, да.

Его я, само собой, помню хорошо. Грушевидное лицо, кучерявые волосы с кудряшками по вискам, усы щеточкой, которые не столько ширились, сколько выпирали. И красные кончики ушей, будто вечно обгоревшие. Поначалу все развивалось как обычно, но скоро я заметил, что мама не торопится нас знакомить, и я все гадал — почему? Может, она считала, что я подрос и подойду к вопросу критически. Первое, что я отметил, когда Вадим пришел на ужин — старше, он сильно старше мамы. Сморщенной рукой потянулся к фруктам, лежавшим на тарелке из папье-маше. «Сам сделал?» — спросил Вадим, надкусив яблоко. «Тарелку? Нет, это подруга… подруга из школы подарила». — «Молодец», — сказал он, конечно, о ней, не обо мне. После он заштопал слона. «Ну вот, как новенький», — сказал Вадим, откусывая нитку. Новеньким слон, конечно, не выглядел, но по крайней мере из него больше не вываливались внутренности. Вадим отправил маму спать и перемыл всю посуду. А потом, представьте, мы немного посидели вдвоем. Вадим рассказывал о себе, о бывшей жене — только хорошее — и травил байки о японцах с последней работы: как он ездил к ним и пел в капсульном караоке, как они приезжали к нам и парились в бане. До сих пор не могу представить Вадима, поющим в караоке. Мне он понравился, а оттого, кажется, еще сильнее понравился маме. Через несколько дней он привез связку досок, пожужжал дрелью, постучал молотком и смастерил этажерку с меня ростом, которую мама тут же заставила цветами из квартиры Светланы Акимовны. По тому, как мама смотрела на этажерку, потом на меня, снова на этажерку и на Вадима, я понял, что это серьезно.

Через пару месяцев сыграли свадьбу. Вадим снял шикарный ресторан на крыше — окно во всю стену, панорама ночного города. С маминой стороны не было никого. Вадим же позвал всех родственников, школьных друзей и университетских приятелей, бывших коллег, среди которых, впрочем, не обнаружилось ни одного японца. Встречали караваем, было много еды и выпивки, гости нахваливали свои подарки и толкали полупьяные тосты. Вадим подсаживался ко всем, жал руки, обнимался и целовался, а мама сидела со мной и проклинала вшитый в юбку корсет. Зализанный тамада вел конкурсы, кавер-группа играла эстрадные хиты, и в перерыве мне даже дали побренчать на электрогитаре. По-моему, было весело, но отчетливо я запомнил танец — Вадим в приталенном костюме делал топ-притоп и дрыгал локтями, а мама, запрокинув голову, кружила, кружилась, и на виражах подол бального платья вздымался ажурной пеной. Она была похожа на диснеевскую принцессу, если бы диснеевские принцессы арендовывали свадебные платья. Вадим предлагал купить любое на выбор, но мама уперлась — не знаю, почему. Наверное, дело принципа. Громко хлопали, кричали горько. Ближе к концу Вадим порядочно наклюкался, забрался на сцену, выхватил у солиста микрофон и начал объясняться в любви. Нес он белиберду, сравнивал маму с прекрасным цветком, потом сравнивал с цветком себя, и цветок этот якобы ожил благодаря маме, которая как пчелка его опылила. Было стыдновато, но и трогательно тоже. Вернувшись домой, мама первым делом попросила помочь с корсетом. Не снимая платья, она упала на диван, открыла бутылку пива и включила телевизор. Закинув ноги на журнальный столик, таращилась в потолок. Когда пришли фотографии, мы их разглядывали и выбирали лучшие. «Какая стенка! — мечтательно сказала мама, имея в виду цветочную стену в ресторане. — Тебе нравится?» — «Да, очень». — «Хотела бы я такую». — «Мы сделаем?» — поинтересовался я. «У нас нет места». — «А что, если найдем?» — спросил сидевший рядом Вадим.

Так у нас появилась дача.

Вернее, появилась она не сразу, потому что строили ее с нуля. Своей дачи у нас никогда не было, да и тот дом был оформлен на Вадима. Вернее, не дом, а участок, да, у Вадима уже был участок. Когда-то он продал бизнес, на который потратил двадцать лет жизни — что-то связанное с медицинским оборудованием, — и купил землю, но долгое время ничего не предпринимал. Но вот после свадьбы быстро разобрался с бумажками, и дело пошло. Подрядил бригаду по старому знакомству, сам заделался прорабом. Около месяца Вадим почти не появлялся дома, а осенью позвонил и сказал: «Приезжайте, как время будет». На выходных мы с мамой сели в электричку. «Смотри, не потеряй». И я всю дорогу стискивал в кармане квиток, боясь, что электричку остановят и меня вышвырнут на полпути. Ехали мы около часа. Меня быстро укачало, и я прикорнул на мамином плече, проснувшись уже на подъездах к станции. Еще минут десять мы шли рука об руку вдоль проезжей части, оставляя позади лотки с арбузами и дынями, развалы фруктов, бок о бок ютились шашлычная и шаурмичная, в которых крутили шампуры и вертел, чуть дальше — пивнушка и что-то похожее на шиномонтаж. Казалось, дорога будет тянуться бесконечно, но вот мама скомандовала — «лево руля!» — и мы вышли на узкую тропинку, зашагали через травянистую пустошь. Вокруг колосился бурьян, я пинал крапиву и репейник, ветер подхватывал снежинки втоптанных в землю одуванчиков. «Каждая пушинка — это семечка, представляешь? Лево руля!» — Мама дернула меня за руку, и мы уже шли по засыпанной песком дороге. Вдалеке виднелся лес, по обе стороны вырастали дома: избушки-куличики, которые будто хотели взгромоздиться друг на дружку, а рядом другие — настоящие замки, как резные иллюстрации в детских книжках; у кого-то кованая ограда, у кого-то частокол, на клинышках висели кроссовки, решетки и мутные стекла, будто слюдяные, у крыльца валялись велосипеды, на веревках сушилось белье. Из трубы валил дым, будто выбирали Папу Римского. На меня накричала собака, косматая дворняжка с длиннющим языком навыкате, но лаяла она ласково, словно не отпугивала, а зазывала, приглашала в гости.

В конце пути был наш участок.

Без ограды, пока еще пустой, только огромный котлован и залитый фундамент. Вадим раздавал указания, копошились рабочие. «Как вам?» — «Чума!» — Мама похлопала в ладоши. Меня посадили в экскаватор, я дернул какой-то рычаг, ковш закряхтел и прокопал землю. Все смеялись, я тоже. Пока мама ходила по участку и прикидывала, как обустроить цветники, Вадим объяснял мне, какой у нас будет дом. Первый этаж — бетонные блоки, второй — из бруса, третий — каркасный, снизу мы облицуем все кирпичом, а сверху сайдингом под камень. Я с важным видом слушал и делал вид, что внимаю. Так мы приезжали на выходных, я заучил маршрут и горел желанием как-нибудь добраться самостоятельно. Постепенно на участке вырастал дом, а я смотрел и думал, что все это похоже на конструктор. Основание темно-бурого цвета, все остальное — песочного, чешуйчатая кровля. Под клинышком крыши прорезалось круглое окно, накрест разделенное рамой, напоминало снайперский прицел. Устроим там гардеробную? Может, кинотеатр? В итоге осталась свалка всякой всячины. У мамы были и другие предложения, но всем руководил Вадим. Кажется, он мог из говна и палок соорудить ракету. Он знал все о грунтовых водах и гидроизоляции, котлах и газовых баллонах, каждом клапане, коммуникациях, где можно сэкономить, где нужно раскошелиться, потому что все временное за городом становится постоянным, — так он говорил. Вадим заранее продумал, куда слить остатки смеси под фундамент, и залил дорожки. Главная вела от дома вглубь — туда, где высились ели и одинокая сосна, к пристройке из пронумерованных бревен, которую внутри отделали вагонкой. Вадим оставил небольшое место под чайную зону, остальное заняла баня — липовые доски, пирамидка камней и настенный градусник с песочными часами. Пока не начались морозы, успели поставить ограду и разобраться с газоном. То еще было дело — сначала Вадим пропахал участок мотоблоком, потом мы ползали на карачках и выбирали сорняки, разровняли все граблями и наконец засеяли. Полевица взошла быстро, но как-то крапчато, пятнами, где-то реже, где-то гуще — особенно плохо росло у деревьев, так что мама подсыпала семена. Мы стали проводить на даче все больше времени, мама с Вадимом обмывали каждую мелочь — новый сервиз, светильник, кресла и стулья. Ближе к зиме все было готово. Деловито падал снег, в каждом закутке теплилась жизнь, я привыкал к новому порядку: закрывать входную дверь, чтобы не выпускать тепло, не смывать туалетную бумагу в унитаз, экономить воду, таскать поленья из сарая в дом, чтобы просушились, мастерить шалаши из щепок, подкладывать бумагу, картон и прочую растопку. Собирать сажу и выкидывать ее под деревья как удобрение. Мы сидели у камина, накладывали оливье с курицей и яблоком. Вадим закусывал перцовку собственного приготовления селедкой, мама — красное вино каким-то пахучим сыром, а я пил детское шампанское. В камине громко стреляли еловые поленья, я подкидывал еще. Когда отгремели куранты, Вадим торжественно произнес: «Добро пожаловать домой».

Весной мама озеленяла жилье.

Квартирные цветы по большей части переехали на дачу, обосновались на подоконниках и полках, в подвесных горшках и кашпо. Трехцветную фиалку, с которой все началось, мама с особым трепетом водрузила на жардиньерку у входа в спальню — на третьем этаже, рядом с окном. Как закончила с домом, пришел черед участка. На крыльце обосновался вазон с петунией, забор по периметру мама украсила висячими клумбами — с верхнего яруса каскадами ниспадали пыльно-розовые герани, а снизу клубились флоксы. Выходишь с крыльца, даешь, как сказала бы мама, лево руля, и по дорожке к бане, на задний двор. По правую руку тянулись цветники, опоясанные плетнем. Чего там только не было: кучковались гортензии, хризантемы, неистово цвела сирень. Все они сражались за место под солнцем, но тем не менее уживались. В жаркие дни мама неспешно расхаживала вдоль туда-обратно, потягивая за собой шланг. А слева, вверх по стенке дома, вытянулись решетки, такая размашистая штакетка, по которой до самых окон второго этажа вились разноцветные розы и клематисы. Какие рестораны, нас и здесь неплохо кормят, — повторяла мама, вспоминая свадьбу. Баня тоже преобразилась, по крайней мере снаружи — у входа поставили скамейку из бревна, а по бокам — металлические корзины, которые мама обложила джутовым волокном, наполнила грунтом и засадила ароматическими травами. Но святая святых — чуть дальше, под сенью елей, на возвышении, к которому вела тропинка из круглых плит. Я прыгал по ним, как по камням через речку, переступал через бордюр из выкрашенного щебня, и под ногами хрустела галька. Вот я и внутри, по ту сторону самшитовых кустов. Вижу декоративную горку, камушки и соцветия, иду вглубь и приземляюсь на скрипучие качели, сижу под навесом и слушаю, как журчит фонтан. Вадим где-то откопал этот валун, сам его притаранил, обтесал, просверлил дырку, подвел воду и проложил для нее какой-то мудреный отвод. Боюсь представить, сколько денег он потратил на всю эту красоту, но когда они с мамой ворковали, развалившись на качелях, вряд ли он думал о расходах, даже несмотря на то, что из цветочного она уволилась и, по сути, Вадим содержал всю семью.

Поначалу было непривычно — до этого я не жил нигде, кроме квартиры, не покидал город и, даже сменив школу, не растерялся. Там была стабильность, а тут — мерцающий покой, пришлось заново ориентироваться на местности. Дома я знал, где срезать, где можно перебежать дорогу на красный, когда в переходе поют песни под гитару, а когда читают псалмы, как подключиться к соседскому интернету, если наш сбоил, как покромсать коробку из-под пиццы, чтобы мусоропровод проглотил и не поперхнулся, сколько стеклянных бутылок можно скинуть, не потревожив соседей. Хорошо, что я быстро подружился с местными ребятами, меня охотно приняли в компанию. Вадим купил мне велосипед, и мы крутили педали — наперегонки до выгребной ямы, где солнце припекало использованные памперсы, пластик и целлофан. Того, кто приехал последним, мы всем селом сталкивали в заросли крапивы. Вот потеха была. Еще играли в войнушку, но воевали не пистолетами и автоматами, а жестяными прутьями. Когда одному парню с размаху заехали по голове, Вадим конфисковал палки-дубинки и вырезал из фанеры мечи, которые заботливо обил поролоном, чтобы мы не угробили друг друга. Тот парень, к счастью, отделался сотрясением. Слышал, сейчас он работает в престижной клинике, делает операции на сердце.  В нашей мальчиковой компании была одна девочка — Тася. Вечно содранные коленки, битые локти, подхватывала любую затею, с нескрываемым рвением сталкивала проигравшего в крапиву и никогда не проигрывала сама, по крайней мере я такого не помню. Как-то мы с ребятами гуляли по лесу, высматривали лису, которую, как заверил один из них, он видел утром. Конечно, никакую лису мы не нашли. «Может, на озеро? — спросила Тася. — Кто последний, тот проиграл». Видимо, ребятам эта перспектива показалась сомнительной, и один за другим они разошлись. «Тут что, есть озеро?» — Я остался один. И она потащила меня за руку. Ухабистая земля, кочки и муравейники, березовые пеньки — вот уже мы сидели на берегу.

На самом деле это было не сказать что озеро, скорее пруд или большая лужа. Над нами висело бескрайнее облако, тревожная хмурь, а поодаль, на той стороне, закинув удочки в воду, хлебали пиво полуголые мужики. «По-моему, это ирисы», — вдруг сказал я, указывая пальцем в сторону цветов. «Не знаю, — ответила Тася. — Я в этом не секу». — «Да я тоже». Пока мы болтали, налетели комары. Они пировали на ней, а меня совсем не трогали. «Вот это точно камыши». — Я продолжил. «Ну, это и я знаю». Рыжие волосы собраны резинкой, короткие шорты и длинные носки, может, даже гольфы. Всегда так. «Пойдем, а то сейчас польет», — сказала она и привстала, я поднялся за ней, уже было повернулся к лесу, и тут ворот футболки врезался в шею, я неуклюже попятился и плюхнулся в воду. Барахтался, хватал воздух. «Ты чего?!» — швырнул я Тасе, которая от смеха согнулась пополам. «Так ты пришел последним!» — И она рыбкой сиганула в воду, окатив меня брызгами. По-моему, это был единственный раз, когда я купался в озере. Почему-то всегда боялся, что какая-нибудь зубастая щука откусит от меня кусок, ну или рыболовный крючок продырявит мягкие места. Мы вышли из озера, вымокшие до нитки, а родителям сказали, что попали под дождь, который удачно пошел по дороге домой и, закончившись, оцарапал небо радугой.

С ее семьей мы быстро подружились — они жили у начала дороги, в доме из сруба со струганным петухом на крыше и ракушечной оградой. Ее папа, Коля, пухлый мужичок — любитель солоноватых шкварок и жареной колбасы, — он, кажется, знал все анекдоты в мире и стрелял ими от бедра. Чем меньше оставалось в бутылках, тем хуже становились анекдоты. Лидия — мама Таси — всегда в узорчатом платье, губы выкрашены ярко-красной помадой, смеялась над каждой шуткой мужа каким-то слезоточивым смехом, а когда стол пустел, поднималась по забранной ковром лестнице и тут же возвращалась с очередным блюдом: холодец, лисички в сметане, квашеная капуста, селедка под шубой. Вадим с Колей съедали все подчистую, опрокидывали стопку за стопкой и костерили всех святых, спорили о политике, экономике, прошлом и будущем. Как всегда, не приходили к согласию и расчехляли карты: играли в подкидного, переводного, а когда один из них проигрывал — ну рука не идет! — и расшвыривал колоду во все стороны, доставали нарды. Лидия в это время сновала туда-сюда, вверх-вниз, из кухни в гостиную, как в какой-нибудь камерной пьесе, накладывала еду, а сама ела прямо со сковородки. Как-то в перерыве они с мамой болтали о том о сем, попивая вино и раскуривая одну на двоих сигарету. Да, мама закурила — сперва за компанию, потом сама. «Какая здоровская у тебя клумба, как ты все обустроила!» — «Правда?» — будто не поверила мама. «Тоже такую хочу!» — «Ну так давай организуем! — Мама ожила. — Я с радостью помогу!» И они чокнулись. Обычно, изрядно выпив, Коля заводил речь о ружье. «Раритет! — Он кивал на стену, где висела поблескивавшая лаком винтовка. — Хотите посмотреть?» — «Коля, отстань ты от людей!» — «А подержать, хотите подержать?» — не унимался он. Каждый раз мы деликатно отказывались, и каждый раз Коля, пожав плечами, рассказывал о том, как знакомый делал ему лицензию. И все это время мы с Тасей переглядывались, прикидывая, как бы поскорее слинять.

После мы возвращались домой и обсуждали, какая же странная у них семейка. Вернее, мама с Вадимом подтрунивали, а я изредка поддакивал, без меня у них лучше получалось. Они все еще обнимались и целовались, правда, уже не так часто и не столь играючи, не так воздушно, чаще по конкретным поводам, чем просто так, внезапно. Иногда ссорились, но в основном по пустякам: не помыли посуду, не вынесли мусор, перебои с отоплением, оливковая заправка. «На вкус как машинное масло», — канючил Вадим, таская по тарелке кусок мягкого сыра. «Зато полезно», — парировала мама. А я слушал и думал — не по мою душу пререкаются, и славно. Вообще мама часто поучала Вадима, а он как будто и не против был — ему, как и мне, с ней было интересно, любознательно, она его культурно образовывала. Как-то раз мы досмотрели старый фильм и мама, смахнув слезу, повернулась к Вадиму: «Совсем ничего?» — «Чего?» — «Даже скупую мужскую, нет?» — «С чего вдруг?» — «Ну как, они любили друг друга, и она погибла, думая о нем». — «И что?» — «Бездушная ты скотина!» — Мама толкнула его в плечо. «Ты же сама сказала, эта Дородина — стерва». — «Доронина, — поправила мама. — И стерва она в жизни, при чем тут фильм?» — «При том». — «Она же персонаж, это роль». — «Но играет персонажа стерва, так?» — «Все с тобой понятно. — Мама вздохнула. — Как вообще можно не знать Доронину?» — «А как можно не знать, зачем нужен перфоратор, как им пользоваться?» — «Да уж…» — «Каждому свое, я так считаю». — «Ну, хоть у кого-то есть чувство прекрасного». — Мама приобняла меня.  «Искусством проникаться — не мешки ворочать».

Все летние каникулы я провел на даче.

Кое-что произошло, когда я добирался, а это был первый раз, когда я ехал в электричке один. Я, как всегда, сжимал в кармане судьбоносный билетик, припав лбом к окну, постукивая кроссовками по полу, на котором была разлита какая-то липкая жижа. И тут раздалось: «Минуточку вашего внимания, пожалуйста!» — в вагон зашел парень, приземлил на пол магнитофон, расставил ноги в мешковатых штанах по ширине плеч и начал читать рэп. Помню, это меня поразило. Не текст, даже не исполнение, а то, как он себя подавал, как раскрепостился, будто в кармане я сжимал не квиток на проезд, а билет на его сольный концерт. На подъездах к одной из станций он выключил музыку, поклонился и выудил из внутреннего кармана ветровки несколько дисков, вразвалочку ходил между рядами, потряхивая бейсболкой, выпрашивал копеечку и впаривал безразличным пассажирам свою музыку. «Могу подписать, хочешь?» — Он посмотрел на меня сверху вниз. А я, может, и хотел, но денег у меня не водилось. Быстро осознав, что ловить нечего, он пересыпал улов из бейсболки в карманы и скрылся в тамбуре. Еще с полчаса я только и думал — ведь это круто, я могу так же, даже лучше могу. Конечно, дисков у меня не было, но можно зачитать что-то из своего, так сказать, а капелла, и собрать денег, да, точно, если устраивать небольшие представления по пути на дачу и обратно, через какое-то время я накоплю на студийный микрофон, накоплю на пульт и приличные колонки. И вот, подъезжая к нашей станции, я решил попробовать — нашел в заметках текст, который, как мне казалось, раскачает и без музыки, подорвался с места, зашел в другой вагон и уже приготовился анонсировать выступление. «Минуточку! — Я развел руками. — Прошу минуточку вашего внимания». На меня удивленно посмотрели, я посмотрел на телефон, на свои заметки, потом снова на аудиторию. Коленки у меня тряслись, между лопатками все пропотело, во рту пересохло, слюна стала какой-то наждачной. Помню, я даже начал читать, осилил пару строчек, но, такое было ощущение, не попал в несуществующий бит и совсем расклеился. Видел только, как компания ребят чуть старше тыкает пальцем и заливается смехом. Я мигом упал на ближайшее свободное место и едва калачиком не свернулся — хотелось провалиться сквозь землю, — а когда монотонный женский голос объявил станцию, я ринулся к выходу, споткнулся, распластался по перрону и рассек бровь. «Боже, что стряслось?» — спросил Вадим, когда я добрался до дома. «Да так, упал». —  «И как тебя угораздило?» Наверное, тут надо было рассказать, как все было, или тактично промолчать. Но я почему-то, сам не знаю почему, придумал целую историю. Как выяснилось, я спокойно ехал, сочинял музыку и тихонько напевал себе под нос. Это не понравилось ребятам, которые сидели сзади. Оказывается, эти бугаи, наверняка старшеклассники, толкнули меня в затылок, аж наушники слетели, а потом, представьте себе, сказали что-то вроде «хорош пищать, додик!» — и заехали по лбу. «Бывают же уроды, — просипел Вадим, промокая рану ваткой. — Ты молодец, что не ввязался в заварушку». Зеленка щипала. «Но бывает так, что тебе угрожают, а бежать некуда. — Вадим открыл ящик, пошарил и протянул перочинный нож. — Тогда надо защищаться». Я кивнул. «Только это наш с тобой секрет, ладно?» Я кивнул. «Какой секрет?» — Мама зашла в комнату. «Ты вообще в своем уме, отпускать его одного?!» — Вадим тут же перевел тему. «А что случилось?» И он рассказал маме, что случилось. Рассказал так, как рассказал ему я, а мама послушала и ответила, что нужно было мазать йодом, а не зеленкой. Они еще немного пособачились, после чего мама обняла меня — ничего, шрамы украшают мужчину. А потом шепнула на ухо: «Если кто тебя обидит, придушу».

К лету все были заняты своими делами.

Вадим возился с каким-то румынским креслом, которое Коля выторговал у местных барахольщиков. «Подлатаешь?» — И Вадим, долго не думая, принялся за работу. Заменил поролон, перетянул шелковистым велюром под крем-брюле, соскоблил старый лак, морилку, отшлифовал каркас, дерево покрыл маслом и твердым воском в два слоя. Коля, увидев, как кресло блестит на солнце, похлопал Вадима по плечу и настоял, что оно должно остаться у нас. Вадим для виду поспорил, но довольно-таки быстро сдался и определил кресло на крыльцо. Мама заказала опрыскиватели для клумб. В жару мы с ребятами носились под стрекот воды и, как следует обмокнув, валялись на лужайке. Иногда появлялись новые цветы, но по большому счету мама занималась не столько нашим участком, сколько соседними. Началось все с той просьбы Лидии, и уже весной мама превратила задний двор их дома, где до этого дряхла одинокая яблоня, в самый настоящий сад. «Как тебе кантри?» — Мама листала каталог. Всего через пару недель у них на участке появились клумбы и цветники, огражденные сухостоем, перегородки из березы и ольхи, откуда-то мама заказала телегу с огроменными колесами и заставила ее горшками, а у забора набух холмик: на верхушке разлеглась жестяная лейка, будто опрокинутая, и из носика стекал вниз, струился ручеек из ромашек. «Умереть не встать!» — Лидия была в восторге. Видимо, она водила в гости всю округу, потому что уже к концу весны сарафанное радио раскочегарилось: кто-то просто спрашивал совет по уходу за растениями, кто-то просил взглянуть на клумбу. Нам подарили вишни, а они совсем загибаются! Хотим выкопать прудик, какие цветы подойдут?  А вы можете помочь с беседкой? Как думаете, хвойные и лиственные вместе — нормально? Или не стоит? Мама отвечала всем без исключения, и все без исключения оставались довольны. Она сама придумывала композицию, заказывала все нужное, готовила участок и рассаживала цветы. Причем за свои услуги никогда не назначала цену: если предлагали — принимала, но и за спасибо тоже соглашалась. «Мама у тебя — ландшафтный дизайнер!» — хвасталась. К началу лета мама все больше времени проводила на чужих участках и все меньше времени с нами. Уходила поутру и возвращалась к ужину, готовила и садилась за каталоги. По-моему, Вадиму это не нравилось. Без нее он скучал и как будто не знал, чем себя занять, маялся, но виду старался не подавать. Думаю, он мечтал построить дом и быть с ней, но быть с ней без нее, наверное, было обидно.

Меня же это совсем не заботило.

Почти все дни мы проводили вместе с ребятами. Как раз тем летом в ларьке у дороги появились фруктовые леденцы с каким-то кислым порошком внутри. Мы скидывались и покупали несколько пачек, шли к водонапорной башне — там был заброшенный гараж, куда никто не заглядывал, — каждый разгрызал конфету и высыпал порошок в ладонь. По команде мы снюхивали его, как в фильмах, и притворялись, что нас штырит. Конечно, никакого эффекта этот порошок не оказывал — просто химия, обжигавшая ноздри и пазухи. Когда мы не играли в наркотики, не дубасились, не калечились и не колесили наперегонки, я сочинял музыку. Вадим перевез колонки и микрофон, так что я взялся за свое, правда, на меня, как и тогда, почти сразу нажаловались соседи — музыка нервировала собаку, ту самую дворняжку, она бесновалась, громко лаяла и натягивала привязь так, что на шее оставались ссадины. «Не боись, что-нибудь придумаем», — обнадежил меня Вадим. Скоро он заизолировал подвал, превратив его в настоящую студию, по крайней мере так мне казалось: ноутбук, колонки, новая стойка для микрофона, шумодав и антивибрационное крепление. Все как у взрослых. Я был на седьмом небе от счастья и сразу же записал трек, дал послушать маме и Вадиму. «Восторг!» — Мама похлопала. Вадим солидарно кивнул. Как-то вечером я поставил песню Тасе. «Классно, — сказала она. — Но, по-моему, музыка слишком громкая, либо ты слишком тихий, я ни слова не поняла». — «Вообще ничего?» — «Неа». Тем вечером мы с Тасей сидели на крыльце, собирались к ней в гости и ждали маму с Вадимом, которые, судя по крикам, пререкались на кухне. Я докапывался до Таси, выясняя, что можно улучшить в песне. «Какая здоровая!» — вскрикнула она. «Ну, наверное, я могу подрезать припев…» — «Смотри!» И тут я увидел, что она указывает куда-то в сторону клумбы. Здоровенная кошка рыхлила землю лапами, что-то раскапывала. У нее были треугольные уши, пятнистая шерстка и черное пятно на кончике хвоста. «Кыс-кыс-кыс!» Кошка не отреагировала. «Знаешь, как-то у нашей соседки убежала кошка…» — завел было я, но тут на крыльцо вышел Вадим. «Смотрите какая! — Тася тыкала пальцем. — Никогда не видела таких больших кошек!» — «Это не кошка». — Вадим нахмурился и приказал ни в коем случае к ней не приближаться. Через пять минут он вернулся, за ним хвостиком вилял Коля. «Что тут у нас? — воодушевился он, после чего вскинул ружье, прижался к прикладу, взвел курок и будто взвелся сам. Пли!» — скомандовал он себе под нос и громыхнул. Вот уже Коля держал мертвую тушку за хвост, как рыбак рыбину, и настойчиво просил Вадима его сфотографировать. Никогда не видел его таким счастливым.

За ужином в гостях мы распутали дельце. Когда участок терроризировали кроты, Лидия посоветовала маме закопать в землю головы селедок. Видимо, на запах и пришла рысь. Больше мама ничего не закапывала.

Тем вечером Тася болтала с какой-то подругой из другой страны и обещала прийти позже. Коля все не мог угомониться, рассматривал фото с рысью и нахваливал любимое ружье. Они с Вадимом поспорили, кто проиграл в карты, а потом они пошли на задний двор — Коля собирался приобщить Вадима к новой газонокосилке. Мама с Лидией болтали и курили какие-то тонкие сигареты, пахло ментолом. Потом мама пошла в соседний дом — ей как раз доставили семена, и она хотела пообщаться с хозяйкой. Так вышло, что я чуть ли не впервые остался с Лидией один на один. Она расспрашивала меня о школе и музыке, переливая кипяток из чайничка в чашку и обратно, будто гипнотизировала, попутно закусывая клюквой в сахаре, причмокивала и слизывала пудру с пальцев. На зубах у нее оставались следы помады. «Ты помнишь своего папу?» — внезапно спросила она.  Я покачал головой. А потом она рассказала мне, как он умер: по пути в банк его чуть не сбила машина. Он шел получать заем, торопился, выскочил на проезжую часть, и мимо пронеслась фура. Он стал орать на водителя, бранился вслед и в этот момент его сбила другая машина. «Насмерть, как понимаешь. — Лидия помешала чай ложкой. — Только маме не говори, что я тебе рассказала, ладно? Она мне сболтнула, я тебе, будет наш маленький  секрет». — И она кинула в кружку кубик льда. Странно это, знать о своем отце только то, как он умер. Хотя, может, больше и не нужно. До того вечера я всего раз просил маму рассказать о нем. «Что ты, какой отец? — фыркнула она. — Я отложила икру, вот ты и вылупился, малек».

Когда мы вернулись домой, мама с Вадимом выясняли отношения, как часто бывало после застолья. Стоял запах сигарет. «Брось эту дрянь!» — Он кричал шепотом. «Только после вас». — Мама отвечала в полный голос. «Это другое». Повисла пауза. «Если мы хотим детей…» —  «А мы хотим?» — прервала она. «Похеришь себе все». — «Ну, чему быть, того не миновать». — «Прекрати дурачиться!» — «Не могу!» — «Тебе на твоего сына плевать? Он же с тебя пример берет, все повторяет! Возьмись за ум, в конце-то концов!» — «Я? За ум? Ну что ты, это не мое, вот у тебя, дорогой, большая, ох какая большая и умная голова! Это какая ж у мелкого будет? Как же вот мне его так из себя выдавить, чтоб поперек не порваться?» — «А ну рот закрой!» Пауза. «Прости, я не хотел…» Мама вышла с победоносным видом и, заметив меня, подмигнула. Вадим вышел за ней, но внимания на меня не обратил.

Пошел на крыльцо, сел в кресло и закурил.

Они все меньше времени проводили вместе — мама возилась на других участках, Вадим мастерил всякую всячину. Я же почти все свободное время гулял с Тасей. Как-то вечером, после очередных посиделок в гостях, она взяла меня за руку и потащила ко мне же на чердак. «Что мы делаем?» —  «Я сказала всем, что мы скоро выйдем». — «Тогда почему мы тут?» Чердак не отапливался и не освещался, было темно и промозгло. Мы подошли к окну, где стояли завалы коробок, уселись в ошметках утеплителя, и Тася достала из рюкзака яблоки. «Кислое». — Я поморщился. Тася, как выяснилось, есть их не собиралась. Она приоткрыла створки окна и указала на ребят, которые у фонарного столба неподалеку топтались в оранжеватом пятне. Подбросив яблоко, как теннисный мячик, она замахнулась, швырнула его в парней и тут же пригнулась, утянув меня за собой. «Эй!» — донеслось с улицы. Тася сбивчиво хихикала, я вместе с ней. «Давай!» — Она дала мне яблоко. Чуть высунув нос, я прицелился в друзей. «А ну-ка, гондоны! — крикнули снизу. — Где вы засели?! Покажитесь, я вас закопаю!» Мы кинули еще пару яблок, посмеялись, и когда я подумал, что самое время спуститься, объясниться и вместе посмеяться, Тася спросила — змейки или мишки? Что? Она достала из рюкзака упаковку конфет. Сперва показалось, что это наши порошковые леденцы. «Жуй тщательно», — сказала она, вскрыв упаковку. Внутри мармеладных мишек был какой-то сок. Я жевал тщательно, осилил штук пять этих мишек. «Покажи язык». — «Что? Зачем?» — «Язык высунь». — Она придвинулась. Я высунул язык, она прищурилась, затем потянула меня к окну, ближе к свету. «Красивый», — кивнула она и поцеловала меня. Долго. В губы. С языком. Потом высунула свой язык к окну, будто луну дразнила. Смотрю, а у нее он посинел. «Так, теперь я». — Она закинула в рот сразу несколько змеек, прожевала и показала язык. К синему примешался красный, получился скорее фиолетовый. «Давай, надо тебя разукрасить». И мы снова поцеловались. Так мы красили друг друга и, кажется, побывали всеми цветами радуги. Потом мармелад закончился. «Ну что, пойдем к ребятам?» — спросил я. «Не, не хочу». — «Почему? Ты же сама их позвала…» — «Они плохо про тебя говорили». — «Когда?» — «Да всегда. — Она пошла к лестнице. — Но за глаза». Спускаясь, она сказала: «Ты хорошо целуешься». А я сделал вид, что так и есть, хотя целовался первый раз в жизни. Тася пошла к себе, а я еще какое-то время сидел на чердаке и улыбался. Потом увидел, что она забыла рюкзак. Когда я собирался вниз, на третьем этаже, кажется, прямо подо мной, зазвенели голоса мамы и Вадима. «Сколько раз тебе повторять, — Вадим звучал нетрезво, — ставь меня в известность!» — «Да я вроде ставлю. —  У мамы голос в любом состоянии звучал одинаково. — Какая разница?» — «Какая разница?..» — «Мы что, теперь каждую копейку считаем?» — «Если это мои копейки — считаем». — «Врушка ты, я заказала все с последней получки, своей получки». — «А с чего была получка? И до этого, и до этого…» Я аккуратно спустился с чердака, подошел ко входу и одним глазком заглянул в спальню. «Послушай. — Вадим подбоченился. — Мне нравится твое хобби и все такое…» — «Хобби?» — «Но нельзя работать в долг, это просто глупо». — «Ну, значит, я глупая. — Мама развела руками. —  И ты тоже, раз женился на глупой». — «Прекрати». — «Почему?» — «Потому что я так прошу». — Вадим ухватил мамину руку. «Сколько стоило, столько верну». — Мама вырвалась. Я заметил, что в ладони она сжимает какой-то мешочек. «Последняя тебе заплатила?» — «Пока нет». — «Пока не считается». — «Тут ты прав». — «Если хочешь из этого что-то сделать, надо брать вперед». — «Она покормила меня рулетом». — «Рулетом?» — «Бисквитным, да. Который ты тоже уплетал за обе щеки, припоминаешь? Боже, да какая разница!..» Вадим отвернулся, затем вернулся на исходную, еще ближе: «Я говорю о том, что хобби — это хорошо, но работать за еду, то есть буквально, блин, за еду, это просто глупо». — «Да, это я усвоила». —  «И этих… этих проектов, как ты их называешь…» — «Как я их называю?» — «…их становится все больше, тебя все время черт-те где носит». — «Переживаешь?» — «Нет». — «Ревнуешь?» — «Я скучаю». — «И я по тебе, дорогой». — «Но речь вообще не об этом!» — «Так о чем же речь, дорогой?» — «Пожалуйста, прошу тебя, или бери деньги вперед, или прекращай это». — «А то что? Что-что? Вмажешь мне?» — «Что?.. Почему?.. Ну зачем ты сразу вспоминаешь?..» — «А что такого, яркие воспоминания». — «Ты так говоришь, — Вадим перевел тему, — как будто они к тебе приходят, потому что… Потому что ты что-то особенное делаешь, как будто кроме тебя некому!» — «А это не так?» — «Боже, да они просто ездят на тебе, а ты и рада». — «А я и рада!» — «Если бы ты хотела заниматься этим серьезно, открыть свое дело…» — «Так-так?» — «…ты бы и подошла к этому серьезно, почитала бы что-нибудь, сходила на курсы по садоводству, не знаю, ландшафтному дизайну…» Мама повела носом. «Ты хоть знаешь, — продолжил Вадим, — как этот пруд сделать?» Мама моргала. «И я не о деньгах сейчас, забудь о деньгах…» — «Как же ж тут забыть?» — «…ты хоть знаешь, как правильно выкопать все? Как подвести воду, м-м? Как дренаж сделать, знаешь?» — «Ну глупая я, глупая, что же поделать?..» — «Ты хоть представляешь, что начнется, если у нее там прорвет все? Кто будет за это отвечать, об этом ты подумала?» — «Нет, дорогой, но как же здорово, что ты подумал за меня, потому что я глупая, а ты умный». — «Прекрати паясничать, — отрезал Вадим. — Я просто пытаюсь поговорить с тобой как со взрослым человеком, объяснить, что так дела не делаются». — «Так и что, значит, если получу корочку, можно будет работать впрок?» — «Нет, но будет перспектива». — «Вот как?» — «Я пойму, что это не просто хобби, что ты занимаешься чем-то стоящим, я с удовольствием помогу…» — «Так, а у нас ты решаешь, что стоящее, а что нет?» — «Если тратятся мои деньги — да, по крайней мере у меня есть право слова». — «Услышала. — Мама кивнула. — А у меня есть право принять к сведению и делать так, как я хочу». — «Прошу, хотя бы раз меня послушай». Они помолчали. «Ну и что мне сделать, выкинуть? — Мама потрясла мешочком. — Или сожрать их?» — «Можешь и сожрать. — Вадим отмахнулся. — Хотя бы на еде сэкономим». Мама вопросительно подняла бровь, помедлила, затем широко улыбнулась и высыпала в руку какие-то семена. Она плавно поднесла ладонь ко рту и начала жевать, показательно надувая щеки. «Давай-давай». — Вадим покивал. Мама жевала. «Молодец, молодец! Смотрите, взрослый человек!» Мама сглотнула и вновь запустила руку в мешочек. «Да прекрати ты! — прикрикнул Вадим. — Прекрати, я сказал! — и выбил мешочек из руки. — Вот об этом я и говорю. — Он повысил голос. — Ничего серьезного! Никакой ответственности! Сплошное, блин, дилетантство!..» — «Ди? — Мама покрутила пальцем у виска. — Диле?.. Прости, дорогой, это слишком сложное слово, без двух высших не разобраться». — «Да-да, шути!» — «Какие ж тут шутки?» — «Считаешь себя умнее других, потому что какая-то старая кошелка научила тебя, как поливать фиалки…» — «И то правда, сначала вот старая кошелка учила, теперь еще и старый хрен чему-то учит, как жить эту жизнь?..» Вадим ударил маму по лицу. И тут же отстранился. «Прости…» Потом приблизился, положил руку на плечо — то ли сжал, то ли погладил. Мама улыбнулась и пошла к выходу, он кинулся за ней, я тут же попятился. Вадим дернул маму за руку, она брыкнулась, тогда он навалился и прижал ее к стене. Пошатнулась жардиньерка, горшок с фиалкой упал и раскололся. По полу ползла грязная струйка. «Прошу тебя, давай спокойно поговорим. — Вадим хныкал. — Я просто хочу поговорить, понимаешь ты?..» Он положил руку ей на ключицу, мама отмахнулась. Вадим ударил ее тыльной стороной ладони. Мама схватилась за щеку, а затем рассмеялась и плюнула ему в лицо. Вадим ударил еще раз. А потом громко выругался. Честно говоря, я сам не понял, как подбежал и полоснул его перочинным ножиком по голени. Он взревел и вмазал наотмашь, так что я отлетел к противоположной стене и выронил нож. Я схватился за голову и заплакал, на меня глазел растерянный Вадим, а на него смотрела мама — взглядом, которого я до этого не видел, которым можно отправить стрельнувшую пробку обратно в бутылку шампанского. Вадим двинулся на меня, я перепугался, вскочил и пустился вниз по этажам, пока мне в спину доносились хриплые крики: «Куда ты, постой, прости, я не хотел!..» Я добрался до подвала и закрылся в студии. Не помню, сколько там сидел. Позже в дверь постучала мама. «Тася заходила за рюкзаком. Просила передать, что ждет тебя, если захочешь встретиться». Я пустил маму внутрь, она села рядом, приложила к ушибу лед и обняла меня. «Ничего, шрамы украшают мужчину, — сказала она. — Но только те, которые видно». На щеке у мамы кровавило пятно, когда-то я такое уже видел.

Какое-то время мы жили так, будто ничего не произошло.

Не вспоминали о том вечере. Мама с Вадимом почти не общались, а когда общались — спокойно, не ругались, но очень механистично, как-то шарнирно. Вадим попросил у меня прощения, я вроде как его простил, он дарил мне подарки, как все мамины ухажеры до этого, но я все равно его побаивался. Конечно, он это понимал. Мама так же ходила по участкам, Вадим так же сидел в своем кресле. А я все еще гулял с ребятами, целовался с Тасей, сочинял музыку и потихоньку готовился к началу учебного года, нехотя осваивая список литературы на лето. Вадим привез свою коллекцию книжек и порой, когда я находил пометки, рассказывал истории об уроках литературы из детства. Купили стол для настольного тенниса. Вадим всех обыгрывал, даже Колю, хотя мне казалось, что Коля ему откровенно поддавался. Было жаркое лето, но Вадим то и дело растапливал баню. Как-то раз он смастерил из пихты веники и, напялив шерстяную буденовку с красной звездой, предложил попариться. «Как раз купальник выгуляю». — Мама повеселела. Мы размешивали эвкалиптовое масло в воде, прыскали им на стены, словно храм освящали, синхронно потели и хлестали друг друга до багряных пятен. «У тебя тут родинка». — Вадим склонился над маминой спиной. «Где?» — «Вот тут. — Он ткнул пальцем. — Между лопатками». — «Красивая хоть?» — «Разве она была раньше?» — «Не знаю, наверное». — «Если не было, лучше проверить». — «Как скажешь, дорогой». — Мама повернулась на бок и прыснула эвкалиптовым маслом прямо на камни.

Через несколько дней она позвала меня в спальню. Вадим с Колей в это время сидели внизу, уминали моченые яблоки, обсуждали поплавки и наживки. «Мам, ты звала?» — «Ага, подойди сюда». Она сидела на кровати, скатав покрывало у бедер. Когда я сел рядом, мама приспустила блузку и повернулась ко мне спиной. Лопатки проступили костью, как своды собора, а меж них у нее распахнулось розеточное окно, даже несколько окошек — каждое по четыре зеленых листика и четыре лепестка, а по центру, как жемчужины в ракушках, синели крупные ягоды, похожие на чернику. «Можешь их сорвать? — Мама выгнула спину. — А то я сама не дотягиваюсь». Одну за другой я сорвал ягоды. Мама размяла спину и быстро собрала ягоды в кучку. «И можешь, пожалуйста, обрезать?» — Она клацнула ножничками.  Я отодвинул листики, поддел лепестки и начал аккуратно срезать уходившие под кожу стебельки. «Мам?» — «Да?» — «А что это такое?» — «Красивые, правда? — Она улыбнулась. — Их как только не называют, по-разному, мне вот всегда нравилось кукушкины слезы. Кукушек мы видели, помнишь? Правда, это семейство целое, но звучит-то как, скажи? Обычно они цветут в начале лета, у всяких рек и скал, так что нам повезло. И хорошую почву любят». — Она похлопала себя по бедру. «Готово», — сказал я. Покрывало было усеяно лепестками, а на месте цветов зияли небольшие дырочки, в которых скаталась сукровица. «Спасибо, дорогой. — Мама забрала ножнички. — Что бы я без тебя делала». Пока мама собирала листья, я стащил одну ягоду, но мама тут же меня одернула. «Нет, дорогой. — Она произнесла спокойно, но резко. — Это на завтрак».

На завтрак, правда, я, как всегда, ел хлопья с молоком, мама сделала себе бутерброды с ветчиной и сыром, а Вадим наворачивал рисовую кашу деревянной ложкой. «Какие вкусные, у кого брала?» — Он спросил у мамы, раскусив темно-синий кругляшок. «Ни у кого. — Мама поставила чайник. — Все свое, с грядки». — «У нас теперь и ягоды растут?» — «Теперь растут». — Мама села за стол и поцеловала его. Вадим в несколько приемов доел кашу, дочиста вылизал тарелку, поцеловал маму в ответ и пошел на крыльцо.

Весь день я бегал от книжек, мы с Тасей гуляли по лесу, заглядывали грибам под шляпки и собирали самые крупные в корзинку. «Такие нужны?» — спросил я, выковыривая очередной гриб ножиком. «Я думаю поехать за границу», — вдруг сказала Тася. «Круто. — Лезвием я счищал грязь с подберезовика. — Мы тоже планировали отдохнуть». — «Нет, в смысле по учебе поехать, по обмену, у нас в школе такая программа есть». — «Круто, это здорово, это круто». — Я все орудовал ножиком. «Хорош! — рявкнула Тася, забрав у меня гриб. — А то от него ничего не останется». Тася заверила, что мы будем общаться, я спокойно покивал. «Нравится?» — спросил я, вытирая ножик о футболку. «Не уверена, что ножик может нравиться. — Тася взяла корзинку. — Но мой папа наверняка бы ссал кипятком». Меня эта фраза почему-то очень рассмешила. Представил, как Коля писает кипятком и приговаривает — «горячо, горячо!» Мы еще немного поблуждали по лесу, дошли до озера, покидали камни назло рыбакам, потом я вернулся домой и сразу пошел в студию. Рифмы так и вываливались, а я только успевал записывать, чиркал и сминал листы бумаги. Выходя из подвала под вечер, я прошел мимо туалета и услышал стоны. Вадим стоял на коленях, обхватив унитаз руками. Его не на шутку тошнило, прямо-таки рвало. Я хотел было удостовериться, все ли в порядке, но ничего не сказал — подумал, что он, как бывало, перебрал. Позже мы встретились на кухне — он запил какую-то таблетку коньяком и раньше обычного отправился на боковую. Следующие дни Вадим был сам на себя не похож — кругом иссякший, выцветший, то и дело содрогался, будто его били шокером, что-то бормотал под нос, пытался вырезать из дерева, но быстро утомлялся, все валилось из рук. Мама крутилась вокруг него, проклиная несвежие продукты, варила куриный бульон, отпаивала чаем с лимоном, с ложечки кормила вересковым медом. Помню, вечером мы должны были идти в гости, но Вадим размяк в кресле и толком не мог встать. Выглядел он совсем плохо. Рядом сидела мама, и я спросил у нее, можно ли остаться у Таси на ночевку. «Ты не против?» — спросила она у Вадима. Тот ничего не ответил. «Мы не против, будь молодцом». Радостный, я спрыгнул с крыльца, а мама укутала Вадима в шерстяной плед, поглаживала плечи, приобнимала. Мы с Тасей провели ночь. Не в том смысле, конечно. Просто лежали допоздна, держались за руки и целовались. Когда мы начали засыпать, она сказала: «было здорово». И я как-то сразу понял, что все она врет.

Наутро я вернулся в дом, но никого не было. Я пробежался по этажам, обошел весь участок, посмотрел у качелей и в бане. Весь извелся, но скоро мама вернулась. «Как прошло?» — Она стояла с пакетом в руках. «Хорошо». — «Пошли, поможешь». Мы двинули на задний двор, обогнули кусты и фонтан. У качелей появилась горка, небольшая насыпь. Мама взяла садовую лопатку и выкопала несколько ямок, а мне вручила тяпки, которыми я разрыхлял землю. Когда все было готово, она вынула из пакета мешочек и засадила землю семенами. «Будет красиво», — сказала она, отряхивая колени. «Мам?» — «Да?» — «А где Вадим?» Она помедлила. «Не знаю, — и добавила: — Нам какая разница?» Тогда я подумал, что так просто не проглочу ответ, и все-таки проглотил — натолкнувшись на мамин взгляд, как всегда, проглотил. Вечером постучались в дверь — я было решил, что это Вадим, побежал открывать, но на пороге вырисовалась какая-то старушка. «Будь добр, передай маме». — Она вложила мне в руки кулек, бечевка завязана бантиком. «Какая прелесть! — Позже мама разворачивала пергамент. — Бисквитный, — облизала палец. — Будешь?» Мы поужинали рулетом, потом сходили в гости, а через неделю вернулись в город. Начался учебный год, но учился я как-то поразительно плохо, в итоге завалил арифметику и ходил на занятия после уроков, чтобы выстрадать свою несчастную тройку. Мы несколько раз встречались с Тасей, но она уже не так охотно держалась за руки, целоваться мы тоже перестали, потом наше общение сошло на нет. Несколько лет спустя я видел ее, но не решился подойти, потому что она гуляла с каким-то парнем. Уже не в шортах, без длинных носков, волосы перекрасила в каштановый с золотистым отливом. По-моему, она тоже меня заметила, но виду не подала. После той встречи, если это можно так назвать, я записал последнюю песню. Страшно сказать, но она до сих пор лежит где-то в сети, собирает пыль. Под ней несколько лайков и один комментарий — говорят, слова сложно разобрать, а так — очень даже ничего. Понятия не имею, где сейчас Тася, да и выяснять не пробовал.

Прошло много лет.

Музыкантом я не стал, а кем стал — не так важно. У меня все хорошо, все сложилось, но сложилось как-то само по себе, я будто и усилий особых не прилагал. Быстро пролетел университет, со стажировки на первую работу, появились какие-то деньги. Правда, у меня так и не выросла борода, так что порой, когда я покупаю алкоголь, требуют паспорт. Мы не так много общаемся с мамой: переписываемся, созваниваемся, делимся новостями и поздравляем друг друга с праздниками. Квартиру она сдает семье с близняшками, а сама живет на даче. Ей плоховато — нет, чувствует она себя нормально, но есть проблемы с памятью, именами и датами, иногда она что-то путает, может полчаса искать пульт от телевизора, который держит в руке. Наверное, прозвучит странно, но мы стали ближе, чем были до этого. Мама стала чаще интересоваться моей жизнью, а я стал охотнее делиться подробностями. Мы прекрасно проводим время, когда проводим, и расходимся тогда, когда друг другу наскучим. Недавно я заезжал на дачу. «Как здорово, будут пироги!» — обрадовалась мама и бросила трубку.

Я добрался до нашего поселка на машине — по дороге все так же встречались развалы с арбузами и дынями, но шаурмичная и шашлычная безвозвратно сгинули. По засыпанной песком дороге, оказывается, не так просто добираться на четырех колесах — она вся перепадистая, сплошные колдобины. Я проехал мимо дома Таси, из него вышли совсем другие люди. Собака не лаяла. Над нашим домом, как над детской люлькой, кружили птицы. Было пасмурно, потихоньку смеркалось. Мама, несмотря на проблемы с памятью, поддерживала участок в отличном состоянии. Конечно, тропинки были не такими ухоженными, перегородки обветшали, там и здесь кустились сорняки, что-то можно было подрезать, но в целом — все так, как в детстве. Разве что клумбы мама иногда затапливала — забывала, что уже полила, и продолжала поливать по несколько раз в день. «Так и знал», — сказал я, выйдя на задний двор. Мама лежала на качелях, все так же журчал фонтан. «Как добрался?» — Она поцеловала меня. Я пожаловался на дорогу, мама меня пожалела. «Им все нипочем, да?» — спросил я, подойдя к цветам. На горке рядом с качелями с годами сложился настоящий витраж: васильки, пионы и астры, метельчатые гиацинты.

«То ли еще будет!» — гордо сказала мама, ведя меня в дом.

Пироги поблескивали так же аппетитно, как в детстве, но внутри были кислыми. Видимо, у мамы прокис фарш. «Очень вкусно», — сказал я, проглотив кусок. На тарелке из папье-маше мама разложила фрукты. «Помнишь?» — «Конечно». — «Мне она всегда нравилась. — Мама постучала ногтем по кайме. — Ты у меня с детства был мастер на все руки». — «Это не я сделал, мам». — «Нет?» — «Нет, это одноклассница мне подарила». — «Вот как?» — «Ирка, да. Вернее, мы обменивались поделками, вот она и отдала ее мне». — «А ты ей что подарил?» — «Пластилинового ежика, с зубочистками такого». — «Прелесть какая!» — «По-моему, у нее сейчас все не очень». — «Почему это?» — «Ну, она с семьей поругалась и сбежала куда-то не пойми куда». — «Ну, надеюсь, все у них наладится. — Мама надкусила яблоко. — Иногда нужно от всех отдохнуть. — Она прожевала и как-то задумчиво добавила: — И от себя в том числе».

Потом я помог маме перетащить какие-то коробки из подвала, в котором раньше была студия. Пока она их разбирала, я пошел в свою комнату. Старое оборудование из студии мама сослала сюда, на полках все так же стояли книжки, ни одну из которых я не дочитал, а из корзинки рядом с кроватью торчали старые игрушки, в том числе хоботок. Я достал слона, брюхо все еще держали стежки.

«Мам? — начал я, вернувшись на кухню. — Помнишь эту игрушку?» — «Помню, конечно». — «Ты тогда принесла ее, я был, по-моему, в первом классе… да, это как раз тогда же, когда и тарелка. Ты тогда ушла…» — «Ушла?» — «Ну, пропала на какое-то время». — «Я?» — «Да, ты исчезла и вернулась с игрушкой». — «Ну, наверное, я за ней и ходила». — «Тебя не было сутки. — Я подошел ближе. — А игрушка еще была надорвана». —  Я развернул слона брюхом вперед. «Наверное, я случайно зацепила, когда распаковывала». — «Мам…» — «Да?» — «Тебя не было целый день». — «Прости, я уже и не помню, как так вышло». — «Просто я остался один с Сашей…» — «Сашей?» — «Да, но не в этом дело, просто потом он тоже куда-то ушел, со мной сидела Светлана Акимовна...» — «Хорошая была женщина!» — «Да, мам…» — «Ты видел, кстати, ее фиалка все еще цветет! Надо бы рассадить, у меня соседка просила одну для…» — «Мам!» — «А?» Я подошел ближе, взял ее за руки. «Помнишь, я собирал с тебя ягоды?»  Не знаю, чего я ждал, но мама чуть подумала и спокойно ответила: «Да, что-то такое помню». И почему-то после этого как отрезало. У меня было еще так много вопросов, но я задал один. «Мам?» Она продолжала рыскать в коробках. «Ты вообще переживала за меня в детстве?» Мама вопросительно подняла бровь, улыбнулась и спросила: «А ты за меня?» Мы какое-то время стояли и смотрели друг на друга, и у меня внутри что-то тлело. Такое странное ощущение, будто откопал клад, но все сокровища в какой-то вышедшей из оборота, бесполезной валюте. «Выглядишь как-то расстроенно, все хорошо?» — «Просто устал с дороги». — «Если хочешь, можешь переночевать…» — «Не знаю, мне хорошо бы вернуться пораньше…» — «Ляжешь у себя, белье выдам». — «Надо подумать». — «А чего думать? — Мама вскинула руки. — Оставайся, посмотрим какой-нибудь хороший фильм». И я остался. И мы посмотрели фильм, правда, не целиком — на середине мама заскучала и скоро уснула прямо на диване. Я почистил зубы и вернулся в гостиную. Мама лежала совершенно бездвижно, как будто не дышала, и на секунду я подумал — ушла, сбежала. Но потом она громко вдохнула и перевернулась на другой бок, а я достал из комода одеяло, укрыл ее и отправился спать.

Проснулся я рано, телефон уже разрывался. Мама сделала хлопья с молоком, я, как всегда, опустошил миску и встретился с заветной надписью. «Помнишь, мы видели рысь?» Мама сидела в румынском кресле, которое передвинула ближе к ступенькам. Я вышел на крыльцо. «Мы тогда ее за кошку приняли». — «Точно-точно!» — «Да…» — потянул я. Потом мы обнялись, поцеловались, мама рвалась меня проводить, но скорее для виду. Напоследок спросил, не нужно ли чего привезти в следующий раз — нет, не нужно! — и сказал, чтобы она не скучала. «Да одной вообще хорошо. — Мама закинула ногу на ногу. — Хочешь, халву ешь, хочешь, пряники! —  и засмеялась. — Позвони, как доедешь, ладно?» — «Хорошо». — «И передавай привет Тасе! — кинула она вслед, когда я уже подходил к калитке. — Поцелуй ее от меня!» Я, конечно, ничего не ответил. Ярко светило солнце. Поселок потихоньку оживал, кто-то потягивался на крыльце, трещали велосипедные звонки. Я доковылял до машины, выдохнул и повернул ключ. Выезжая, попереключал радио, в итоге поставил диск с каким-то мелодичном роком и — хотя я с трудом бросил, потому что жена не давала покоя и в общем-то правильно делала, — затормозил у ларька, купил пачку сигарет и впервые за черт знает сколько лет закурил. Мимо тянулся лес, за хвойными зарослями ширилось озеро, и, мне казалось, я слышал, как где-то там, в глубине, у воды и скал, кукушки льют свои слезы.