На стрижином языке

1. Опасные весенние простуды,

ветра, апрель, круженье головы...

Вдруг — лето: юг, каникулы, Бермуды!

Но мы не едем (то есть я и вы):

мы стали разновидностью «Авроры» —

почёт, покой, никто не тормошит.

Другим — путёвки, нам всё те же Горы…

(Как тут не скажешь по-английски: шит!)

Ну, это вроде ихнего «спасибо».

(Какая всё же краткость языка!)

…И на Оке порой бывала рыба,

но где она теперь, моя Ока?

А там, в Горах, от нас через дорогу,

жил дед-чалдон — охальник, пил, ворчал,

учил меня, как обращаться к Богу,

чтоб Тот ответил (или промолчал).

Теперь я сам преподаю смиренье,

(покуда не набрал учеников):

и колченог, да и подводит зренье...

Короче — предотходный Русаков.

Но больше не страшит меня простуда,

ветра, апрель, круженье головы…

Родные, люди! Мне пора отсюда.

Но хорошо, что остаётесь вы.

 

 

2. Стоит июль в колоннах кафедральных,

в полотнищах развешанных дождей.

А я в своих занятьях завиральных,

ей-богу, опасаюсь за людей:

все требуют годов Мафусаила,

а где их взять на каждого хмыря?

Ну, было время без числа — побыло

и убыло... (Хотя, ей-богу, зря.)

Не надо нам тягаться с праотцами!

Да, жили Сиф, Енох и Моисей...

Они не сразу стали мудрецами,

от умственности делаясь лысей.

На это нужно знанье и терпенье,

причём века, которых больше нет, —

теперь хоккей и массовое пенье...

Всё прочее заполнил Интернет.

А долго жить и скушно, и затратно.

К тому ж в конце себя не узнаёшь:

ни рожи и ни кожи, только пятна...

Смакуй свой век. Живи, едрёна вошь!

 

 

3. Опять совсем не пишется стихов —

ну, просто никакого интереса,

хотя кругом хватает лопухов,

которые, как я, из Мелекесса.

Такого города на свете нет:

побыл — и выбыл, потерял прописку...

Мой город самых страшных лет,

где мне все беды выдали по списку.

...Мне прошлое, признаться, ни к чему:

там только тени, смутное гляденье.

Заговорю — очнусь и не пойму,

где я и что за местонахожденье.

И век давно базарит не со мной,

всем поездам сменили остановки...

Пойду опять бездомною страной

от Есипово — в Грязи и к Терновке.

 

 

4. Всегда бывает где-то, что-то —

то кверху дном, а то на дно...

Вон воротилась третья рота,

сплошь перемёршая давно.

И я там значусь в старых списках,

и мне всё те же двадцать лет.

И ни родни, ни просто близких

мне, кроме третьей роты, нет.

Но я всего воспоминанье

о Цыбе, Глоточкине — тех,

кто нынче выше слёз и знанья,

к ним не пристал ни век, ни грех:

они чисты, их Бог приветил

и дал им то, что мне не дал, —

забыл меня на этом свете

(хоть я его и покидал).

Перетерплю, раз это надо:

стираю форму, хлеб жую...

Солдат забытого парада,

не пригодившийся в бою.

 

 

5. Разгульный, ражий, полупьяный,

дуреет день в моём окне.

И мне видны его изьяны…

(Хотя, увы, не только мне.)

А он со вторника наглеет,

он распоясался, халдей, —

по огородам водолеет

(при изобилии дождей!).

...Районный центр гремит посудой

и намекает на обед.

Река толпится под запрудой

(на случай паводков и бед).

С разгона солнце лезет в гору,

печёт лепёшки на ходу…

Вот и живи в такую пору

в таком восторженном аду!

 

 

6. Я всё живу. Мне тыща двести лет...

Ну, может меньше, я не помню счёта:

раз выпал долгожительный билет,

то в частностях копаться неохота.

Я это всё подробно изложил:

о прошлой жизни, про её курьёзы —

дурил, курил, влюблялся и дружил…

И прочие детали детской прозы.

А то, что остаётся в стороне,

пусть достаётся не перу, а глазу:

влечение к немыслимой стране

(я лучшей не назвал её ни разу).

Какая есть, такая и моя.

А я — её. Мы общей группы крови.

Живу на дальней кромке бытия.

…Они бывают разные, любови.

 

 

7. Сказали: ни сладкого и ни солёного…

(И жизнь до сих пор горьковата на вкус.)

Оставили кромку пролеска зелёного

и красного рюмку — в компании муз.

Спасибо, что мне попадаются пьющие,

хотя и хмелеют на третьем глотке!

А прочие бабы, как правило, злющие

и чувства не будят во мне, старике.

Ведь я до сих пор… Но про чувства написано:

вон даже Набоков пополнил ряды.

Всё пишут и пишут… Да чёрта им лысого!

Я тоже грешил до прошедшей среды.

Любовью болеют, но, в общем-то, лечатся:

то кожа дубеет, то глохнет душа.

...Чего же она до сих пор ещё мечется,

хотя и не помнит уже ни шиша?

 

 

8. Как сердце ухает в груди!

Возьмёт и выпрыгнет оттуда...

Не надо, сердце, погоди!

Ведь это попросту простуда.

Пойду и лягу в затишке.

И отлежусь, и снова стану

петь на стрижином языке

и собирать в кошёлку манну.

Мир так хорош, что аж до слёз!

До улетанья вслед за птицей,

до медосбора пчёл и ос...

Ещё всё может получиться:

день вас погладит по лицу

или поманит вёдром лето.

И вы понравитесь скворцу

для неформального дуэта.

 

 

9. У счастья нет подробностей числа —

лишь свет в глаза и пчёлы на припёке.

Счастливые не замечают зла

и потому не соблюдают сроки.

Что значит время? Стариковский бред.

Счастливый молод и не знает меры:

он обживает под присмотром лет

свой рай, поспешно сбитый из фанеры.

Я был таким и пил в раю вино.

Там могут уместиться только двое.

Делить жилплощадь не разрешено,

а поделивший платит, и с лихвою.

Я заплатил. И сразу стал никем:

и свет потух, и пчёлы улетели.

Я слёзный хлеб две трети жизни ем...

И не гожусь для жизни в этом теле.

 

 

10. Снова ждётся чего-то хорошего...

А снаружи то снег, то дожди.

Под ногами — сезонное крошево.

Надоело — затырься и жди.

Будут, будут удачи-везения,

солнце в окнах, тепло на дворе!

И в стаканах — полезное зелье,

и сплошной Дед Мороз детворе.

Я пожил и не верю в плохое.

Старость — лишь генетический срок.

Да, бывает и время глухое,

и забыт двухсотлетний урок.

Всё же мы уцелеем: мы будем.

Станем лучше, возможно — худей.

Люди снова понравятся людям.

Перестанут бояться людей.

 

 

11. Без ропота и злости на года

и горечи за собственное тело,

я нынче сообщаю, господа:

пришёл мой срок, ответка прилетела.

Мне ухнуло по самый не могу:

всё сразу — хвори, пакости, измена...

И я споткнулся, будто на бегу:

— Вот мы и воротились... Здравствуй, Гена! —

Я человек, лишившийся страны —

той, невозвратной и невосполнимой,

меня поднявшей в люди из шпаны

и вдруг куда-то прогремевшей мимо...

Без ропота и злости на года,

гляжу им вслед: там сполохи играют.

Сиротство — это то, что навсегда.

Хотя от этого не умирают.

 

 

12. У нас опять плохие времена.

Возможно, что они похорошеют:

пройдут дожди, закончится война

и зарастут вчерашние траншеи.

Земля привыкла к бинтованью ран...

Но стали тяжелы её гроссбухи:

она переведёт нам на экран

столетья небреженья и разрухи.

...Я не умнее живших до меня

и тех, кто дорог и со мною рядом.

Но, о себе особенно не мня,

я вижу: мы живём не так, как надо.

И скоро всё обрушится на нас,

и закричат деревья смертным криком...

Мы закричим — и не услышат нас.

И выйдет солнце с искажённым ликом.