Юрий Смирнов. Астра. Иллюстрации Марии Кустовской, М., «Городец», 2021, 272 стр.
На «Астру» Юрия Смирнова довольно сложно написать рецензию. Формаль-но это сборник стихов, сведенных по датам написания — 2019 — 20-е годы. По существу же… В детском стихотворении Бориса Заходера мировая география становилась дыбом вместе со всеми обитателями, потому что глобус угодил под автобус. Здесь под автобус — кировоградский рейсовый, он же танк, он же космический корабль, он же (особенно) ужас, нареченный бегом времени, попал, вероятно, калейдоскоп. Или кинопроектор. Или скорее электронная библиотека. При этом работать аппарат не перестал — но книги, фильмы, компьютерные игры, вся мировая музыка, личная память всех читавших и просто проходивших мимо, город, планета, солнечная система и галактика вмялись друг в друга случайным образом и рассоединению больше не поддаются. Поэтому любая выдаваемая на поверхность история существует везде одновременно, скрещена со всем — и проявиться в ней может что угодно.
То, что этот аппарат проецирует, как бы организовано. Отдельные стихотворения, длинные, сюжетные, балладные. 10 разделов, идущих обратным отсчетом от 10 до 1, но не достигающих ноля. Между разделами замечательные акварельные иллюстрации Майи Кустовской, нежные, тревожные, что-то очень напоминающие.
Но все эти — связные и связанные — истории рассыпаются на ходу, проникают друг в друга, используют классические сюжеты и классические байки, и страхи вперемешку. Стоит отвлечься буквально на дистанцию строки — и построенный детьми плот (из бальсы и самшита, крайности сходятся[1]) успеет превратиться в «воздушно-капельный линкор „Апулей”»[2]; местный предисполкома — взлетит в небо, чтобы призвать к свержению рабоче-крестьянской власти (закончилось как обычно — распяли, вряд ли воскреснет, «чай, не Израиль», с другой стороны, в Израиле в воскресение тоже не поверили); встреча актера со зрителями (во всех смыслах) закончится расстрелом (во всех смыслах); в под-надземное Море Радости из одного стихотворения впадет речка Кама из другого[3]; за смертью провинциального поэта последует явление покоренных его творчеством инопланетян, а чемпионат УССР по водному слалому совместится со смертью Далиды.
Александр Соловьев сравнил «Астру» с «Серафинским кодексом»[4]. Это сопоставление представляется очень точным — не только и не столько в силу «красочной фантасмагоричности» обоих текстов, сколько в силу некой общности используемой ими внутренней логики. Например, хрестоматийный сегмент кодекса Луиджи Серафино — раскадровка, в которой пара, страстно занятая любовью, взаимным стяжением постепенно преобразуется в аллигатора (обыгрывая целый ряд ассоциаций от «зверя с двумя спинами» до, собственно, происхождения слова «аллигатор», образованного тем самым стяжением из «el lagarto», ящерица). Каждый шаг трансформации, при этом логичен и естественен и даже, задним числом предсказуем.
А в смирновском «Внутреннем кровотечении» — рассказчик, мучимый болью, разрезаемый изнутри жидкостными лезвиями собственной крови, гибнущий в сражении с незримым буквально внутренним, врагом («Невидимка кромсал / Моё левое лёгкое») — сначала в бреду называет себя «Нож», отождествляясь с орудием, потом слышит от привидевшейся ему прекрасной женщины: «Молчи, / Невидимка стоит у тебя за спиной» — и на следующем шаге сна или бреда:
Я на радио.
Начинаю свою передачу.
Входит мой старый приятель,
Спичрайтер прежнего президента,
И начинает кривляться,
Коверкать слова,
Седеть,
Покрываться коростой
И разлагаться:
Аррива, альсентре, альдентре!
Я красный собачий кхмер!
Лучшая клоунада — это родина!
Или смерть!
Я говорю:
Здесь — не восклицание.
Точка.
Не сметь прерывать
Мою связную речь.
Не сметь здесь червоточить
И портить картинку.
Он отвечает:
Режь.
Не жалей.
Это мейнстрим.
Режь меня изнутри.
Невидимка.
То есть невидимкой называют уже самого рассказчика, а кровью течет и истекает не человек, а текст, речь, разрезаемая изнутри кем-то, кто остается вне поля зрения. Вероятно, цензором?
Вероятно было бы — если бы невидимка с острым предметом не всплыл несколько разделов спустя, в стихотворении «Треугольник» — «Я же только с виду дурак-человек, / Сочинитель ненужных опусов, / А на самом деле — ночной охотник. / Невидимка из ловушки-автобуса». И не выяснилось, что один из персонажей то ли эковианской, то ли навеянной нервным азиатским кинопромом истории о смертной вражде двух городских школ игры на треугольнике был убит непосредственно рассказчиком — или все же… автором?
Скорее всего — автором, ибо кто еще упаковал эту чумную семантику в неровный, осколочный, принципиально невыглаженный непредсказуемый ритм, плотно аллитерированную — но при этом распадающуюся и не всегда цензурную речь. Кто-то позаботился о том, чтобы следующий — задним числом естественный — логический шаг был непредсказуем внутри сюжета.
Все происходящее монтировалось бы целиком в рамки «нового эпоса» (символом, которого, как известно, стала «баллада про космического, допустим, пришельца, застрявшего в Южном Чертаново»[5]) — с его сюжетностью, повествовательностью, метафизикой, проникающей в быт, отсутствием иерархии, запойной эстетикой пригорода, попыткой мыслить всем объемом культуры — если бы не та самая звуковая, образная, текстуальная, сенсорная избыточность, не постоянное неудобство, невозможность выделить логику события, пока оно не произошло… а потом уже поздно.
И рифма, казалось бы, призванная вносить в этот хаос некий порядок, нечто узнаваемое и потому более комфортное, отграничивать, успокаивать, — зачастую работает наоборот.
Хотел бы я написать,
Что тут Фортинбрас подоспел,
Что мы повели на расстрел
Наших тюремщиков-театралов,
Что «Гамлет» наш завершился правильно,
Что мы увидели завтрашний
Утренний свет.
Но — нет.
Впрочем, право же, странно ждать счастливого финала от стихотворения под названием «Гамлет»? Впрочем, от перемены названия сумма не изменяется.
Света в тексте книги при этом много — и далеко не весь он убийствен. Плотный желтый столб его идет из детства, из тогдашнего лета (это вообще одно из ключевых слов для «Астры» — «лето»). Из времени «Когда-то давно, / Когда я был маленький, а папа живой», а мир — золотым, медленным и бесконечным. Свет этот очень привлекателен несмотря на то, что Шпаликов звучит в нем на всю глубину цитаты «никогда не возвращайся в прежние места» (хочется добавить: потому что неизвестно, что ты там обнаружишь и что обнаружит там тебя). И предметы и приметы «раньшего времени», даже страшные, даже опасные, продолжают источать его. (Кстати, рисунки Майи Кустовской прямо отсылают к традициям советской книжной иллюстрации.)
Но эта ностальгия, эта тоска по прежнему настоящему, эта память, перебирающая цветные сокровища, — они вполне зрячи. Например, на свете было и есть некоторое количество государств, способных в своих целях вторгнуться в бассейн Леты, но только одно из них, всем нам известное, стало бы сокращать зону расположения научной базы вот так: «База была на Левберлете, / Левом береге Леты, для непонятливых. / Общие кухни и спален клети, / Лаборатории и Камни Клятвы» — на этих словах сразу становится понятно, что происходит на базе, и вокруг нее. Обитателям ада остается только сочувствовать. Впрочем, и в родном городе, в случае чего «из-за Заготзерно уже поднимается Молох. / Наш областной дракон внутренних дел», «обыкновенное чудо» — это когда расстрел заменяют высылкой, и страшнее любой мистики, государственной или частной, «сорок восемь призывников», передвигающихся в учебку «Десна».
И в этот же свет порой включены девяностые-нулевые со всеми их ужасными чудесами — потому что это тоже время «до». До эпидемии, до катастрофы, до того, что еще не произошло и даже не предсказано, но всей книгой нащупывается в темноте. Все еще живы и с самим рассказчиком не произошла еще та или иная метаморфоза. Или метафора.
«Астра», где все соединено со всем и все проникает во все, по времени внутри разделена на летнее «до» и такое «после», где о лете можно только вспоминать — или мечтать о нем. А когда произойдет — не верить. Потому что:
Я плыву по воде пока ещё чистой,
Я боюсь смотреть нашим в лица.
Вдруг это все райская небылица,
И нас нет уже год.
Жив лишь Сом-Геном в глубине чёрных вод.
Что остается? Разве что поступить как герой стихотворения «Астра», давшего имя всему сборнику, астроном Макс Вольф, умерший в 1932-м, до следующей катастрофы, но то ли в предчувствии ее, то ли по свойству характера, населивший пояс астероидов всеми, кто сколько-нибудь участвовал в его жизни, с точностью до собак и кошек —
Если быть до конца откровенным,
Между орбитой Марса и орбитой Юпитера
Кружится Гейдельберг
Начала двадцатого века.
Женщины, дарившие счастье.
Дети, вселявшие в сердце надежду.
Начальство, вполне неплохое.
И тёща, исчадие ада. —
а сам поселившийся на звезде собственного имени, красном карлике «Вольф 359»[6], и к ним ко всем даже не заглядывающий — пусть будут живы, счастливы и сохранны, но отдельно и очень далеко.
Увидеть всех — и зафиксировать, поймать во времени, в осколке текста, чтобы осталось хоть где-то. Чтобы можно было открыть и увидеть — вот он, Кировоград, с его людьми, какими есть, временем, окружающим пространством, сентиментальностью, зеленью, музыкой, целехонек. Гербарий, глобус (ведь даже по раздавленному глобусу можно как-то восстановить приметы планеты), энциклопедия (язык утерян, культура раздроблена, способ размножения больше не существует, но что-то можно понять, узнать, догадаться), в пределе — баррикада. На какое-то (недолгое) время сохраняющая жизнь за ней, но и сама состоящая в буквальном смысле из всей предыдущей жизни, скомпонованной по новому принципу — способности зацепиться за соседа и совместно продержаться то самое время. Вполне корректная задача для поэзии. Можно сказать — традиционная.
Впрочем, с «Астрой», звездой и цветком, тоже не так все просто, потому что расположенное много раньше по обратному отсчету книги стихотворение «Сказка Травы», завершающее седьмой раздел, — история двух городских сумасшедших, нанизавшая на себя и вторую мировую, и слухи о ней, и бесконечную городскую мифологию (любовь, сокровища, бочонки с амонтильядо), и сложное сочетание счастья и безумия (первое обеспечивается вторым), заканчивается вот так: «И теперь я один бреду по дну памяти, / По фантазии детской лестнице, / Как идёт на „Астру” бесконечно прекрасная Нийя / Как идёт дождь слепой, мятный».
Те, кто смотрел знаменитый советский научно-фантастический фильм 1980 года «Через тернии к звездам», помнят, что, когда бесконечно прекрасная инопланетянка Нийя, девушка-андроид, идет через рыжую пустыню разрушенного родного мира к замечательному кораблю земной экологической миссии, она движется под давлением чужой и злой воли — чтобы уничтожить этот корабль. Идет, изо всех сил стараясь остановиться, и весь зрительский зал мечтает, чтобы ей удалось. Это такое передвижение по сухому дну памяти, где единственный способ сохранить себя, все вокруг и какое-то возможное будущее — это все-таки не понять, не узнать, не назвать по имени, удержаться и не дойти до цели.
Вот и «Астра» — книга останавливается, не достигнув точки 0, оставляя читателю шанс на то, что в конце отсчета — не взрыв, а взлет. Если возможно все — то и это тоже.
И зима навсегда.
И весна неизбежна.
И лето, как скорая, скоро.
А еще это книга о любви, всякой. И ее там очень много.
Сидней
[1] Интересно, где находится тот лесозавод, где можно украсть одновременно самую легкую и самую плотную в мире древесину?
[2] Что, согласитесь, совершенно логично, если вспомнить, что а) знаменитый роман Апулея носит название «Метаморфозы» б) что сюжетом этого романа, возможно, воспользовался Лукиан Самосатский, а уж он-то писал о космических путешествиях много и с удовольствием, и с) как точно заметил в своей краткой рецензии Евгений Никитин, Луций у Апулея сделался ослом именно из-за желания летать <t.me/metajournal/554>.
[3] Что особенно прекрасно ввиду того, что море Радости существует — и это безжизненное пылевое озеро на Луне; а «Кама» — это не только приток Волги, но и «любовь» на санскрите, что советским людям известно кому с восьмидесятых, кому с девяностых.
[4] «Странные и необычные представления животных, растений и адских воплощений нормальных вещей из глубин сознания натуралиста/антинатуралиста Луиджи Серафини» — опубликованная в 1981 визуальная энциклопедия воображаемого мира, написанная на неизвестном языке.
[6] Только вряд ли в одиночестве — потому что система вспыхивающего красного карлика «Вольф 359» очень популярна как среди астрономов (она одна из самых изученных), так и среди писателей-фантастов, сделавших ее местом действия романов, рассказов, игр и радиопьес — в общем, у Макса Вольфа должна была образоваться довольно большая и разнообразная компания.