«Последняя туча рассеянной бури...»

Стихотворение «Туча», согласно помете в утраченной пушкинской рукописи, написано 13 апреля 1835 года:

 

Последняя туча рассеянной бури!

Одна ты несешься по ясной лазури,

Одна ты наводишь унылую тень,

Одна ты печалишь ликующий день.

 

Ты небо недавно кругом облегала,

И молния грозно тебя обвивала;

И ты издавала таинственный гром

И алчную землю поила дождем.

 

Довольно, сокройся! Пора миновалась,

Земля освежилась, и буря промчалась,

И ветер, лаская листочки древес,

Тебя с успокоенных гонит небес.

 

Опубликовано стихотворение в 1835 году в недавно возникшем журнале московских любомудров «Московский наблюдатель», мировоззрение и направление которого Пушкин не разделял, но куда он отдал «Тучу» из любезности и для поддержания нового издания. Опубликованное в «Московском наблюдателе» стихотворение, как отметил Н. В. Измайлов, «могло быть воспринято лишь как картина природы вполне объективного, почти антологического характера, без отношения к переживаниям поэта»^[1].

Стихотворение под названием «Последняя туча» находилось (а затем было зачеркнуто) в списке произведений Пушкина, предназначаемых для нового издания стихотворений, который составлялся во второй половине августа — декабре 1836 году. Зачеркнуто было, по-видимому, из-за соседства в списке со стихотворением «Аквилон».

По замечанию Н. В. Измайлова, стихотворение «Туча», «поставленное рядом с „Аквилоном”… получило бы совершенно иной смысл, иное звучание, настойчиво напоминало бы читателю о бурях, проносившихся в последнее десятилетие не только над жизнью поэта, но и над общественно-политической жизнью России вообще»^[2].

Что стихотворение «получило бы совершенно иной смысл» — в определенной степени верно. Но точнее было бы сказать, «не совершенно иной смысл», а дополнительный смысл, вызывающий вместе с природными и политические ассоциации. А вот дальнейшее утверждение Н. В. Измайлова не столь убедительно и определенно.

Что значит напоминание о «бурях, проносившихся в последнее десятилетие»? Если отнять от года написания «Тучи» десять лет, мы получим 1825 год, год смерти Александра I и декабрьского восстания. С каким из этих событий связывал стихотворение Н. В. Измайлов, не ясно, потому что известно несколько трактовок «Аквилона».

Здесь уместно привести его текст:

 

Зачем ты, грозный аквилон,

Тростник прибрежный долу клонишь,

Зачем на дальний небосклон

Ты облачко столь гневно гонишь?

 

Недавно черных туч грядой

Свод неба глухо облекался,

Недавно дуб над высотой

В красе надменной величался...

 

Но ты поднялся, ты взыграл,

Ты прошумел грозой и славой —

И бурны тучи разогнал,

И дуб низвергнул величавый.

 

Пускай же солнца ясный лик

Отныне радостью блистает,

И облачком зефир играет,

И тихо зыблется тростник.

 

В малом академическом собрании сочинений Пушкина под редакцией Б. В. Томашевского это стихотворение связано со смертью императора^[3], в Собрании сочинений в 10 томах под редакцией Т. Г. Цявловской — с декабрьским восстанием^[4], и такую же трактовку «Аквилона» еще раньше в статье 1928 года предложил Ю. Н. Тынянов^[5].

При этом советских пушкинистов, старавшихся как можно чаще и больше связывать творчество и биографию Пушкина с декабризмом, не смутила пушкинская датировка «Аквилона» 1824 годом — за год до восстания! Вернее, смутила, но это препятствие для утверждения собственной правоты было легко устранено абсолютно бездоказательным предположением, что Пушкин специально неверно датировал стихотворение, чтобы оно не ассоциировалось с событиями 1825 года.

Совершенно отличную от упомянутых точку зрения на «Аквилон» высказал, как это ни покажется странным, авторитетнейший советский пушкинист академик Д. Д. Благой. Развивая интерпретацию стихотворения, намеченную еще в 1895 году Л. Н. Майковым, он отверг как несостоятельное предположение о том, что дата его написания, указанная в автографе, повторенная затем в печатном тексте при первой публикации («Литературные прибавления к Русскому Инвалиду», 2 января 1837), служит целям маскировки. В обоснование своей позиции Благой высказал предположение, что «Аквилон» написан «под впечатлением постигшего поэта нового гоненья» — высылки из Одессы в Михайловское в августе 1824 года, и дал следующую трактовку содержащихся в стихотворении образов: «Аквилон — царь Александр; надменный и величавый дуб — Наполеон, победу над которым Пушкин, при всей своей неприязни к Александру, всегда рассматривал как его историческую заслугу», а гибкий тростник и облачко, гонимое «на дальний небосклон», — сам автор.

Наиболее убедительным, на наш взгляд, в этой трактовке выглядит истолкование образа надменного и величавого дуба. А силой, низвергнувшей Наполеона, является, по-видимому, не император Александр I, участвовавший в войне в отличие от французского императора чисто номинально, не какой-то отдельный человек, а объективная историческая сила, включающая в себя такие компоненты, как русский национальный дух, самоотверженность русского воина и силу русского оружия, символизированные в стихотворении мощью аквилона.

Кстати, уместно здесь обратиться к значению этого слова:

«Аквилон — древнеримское название северо-восточного, иногда северного холодного ветра»^[6]. С полным основанием можно утверждать, что ветер этот дует со стороны России.

Так обстоит дело с аквилоном.

Предложение же Д. Д. Благого отождествлять тростник и облачко с самим автором представляется весьма сомнительным. Хотя сюжет стихотворения, относящийся к числу «бродячих», наибольшую популярность приобрел благодаря басне Лафонтена «Дуб и тростник» (подражания на русском языке — басни И. А. Крылова и И. И. Дмитриева «Дуб и трость»), «Аквилон» все-таки является хоть и аллегорическим, но лирическим стихотворением, а не басней и поэтому персонификация всех его образов представляется излишней. Это привело бы к обеднению смысла стихов, к неизбежному упрощению их содержания.

При этом «облачко», гневно гонимое аквилоном на «дальний небосклон», связывает два стихотворения. Это «облачко» ассоциируется для нас с «последней тучей рассеянной бури». Большая гроза (нашествие Наполеона) прошумела, но остались грозы местного значения. Например, революция в Испании, за подавление которой в 1823 году Александр I наградил российскими орденами высшее командование французской армии, подчеркнув этим долю влияния России на происшедшие события. Не случайно в первоначальной редакции стихотворения небосклон, на который аквилон гневно гонит облачко, назван «чуждым».

А «тростник», конечно, поросль, а не отдельная тростинка, не «мыслящий тростник» — как у Тютчева и Паскаля, ведь про одну тростинку вряд ли можно сказать «зыблется». Поэтому «зыблющийся тростник» ассоциируется не с отдельным человеком, не с автором, как у Д. Д. Благого, а с российским обществом — как множество тростинок, зыблющихся под ветром.

Остается еще вопрос, почему именно в 1824 году написан «Аквилон».

Первой редакции «Аквилона», датируемой ныне 9 августа — декабрем 1824 года, предшествовал необработанный набросок о Наполеоне «Зачем ты послан был и кто тебя послал…», написанный в конце марта того же года, в это же время писалось неоконченное стихотворение «Недвижный страж дремал на царственном пороге…», связанное с походом Наполеона на Россию, с противоборством Александра I и Наполеона и датируемое декабрем 1823 — апрелем 1825^[7]. То есть «Аквилон», скорее всего, навеян был мыслями о Наполеоне и войне с ним.

 

 Возвращаясь к стихотворению «Туча», укажем, что мотив промчавшейся бури тематически связывает «Тучу» с еще одним (также более ранним) стихотворением Пушкина — «Арион».

Стихотворение, по-новому интерпретирующее древнегреческий миф об Арионе, без сомнения, связано с политическим катаклизмом в российской истории, свершившимся (в отличие от подоплеки в стихотворении «Аквилон») в конце 1825 года: со смертью Александра I (19 ноября 1825 в Таганроге) и восстанием в Петербурге 14 декабря 1825 года. Принятая в советском пушкиноведении трактовка стихотворения отличалась удручающей прямолинейностью и ограниченностью: оно рассматривалось лишь в связи с восстанием декабристов и его разгромом.

В малом академическом собрании сочинений Пушкина под редакцией Б. В. Томашевского сообщается: «Имя Ариона понадобилось ему (Пушкину — В. Е.), чтобы прикрыть истинный смысл стихотворения, рисующего судьбу друзей-декабристов и самого поэта»^[8].

В собрании сочинений в 10 томах под редакцией Т. Г. Цявловской читаем: «В иносказательной форме Пушкин говорит о судьбе, постигшей его и декабристов, о своей верности делу декабристов»^[9].

Подобную трактовку «Ариона» еще раньше в статье 1928 года предложил Ю. Н. Тынянов^[10].

На самом деле драматургия произведения значительно сложнее. Главной в «Арионе» является тема поэтического предназначения «таинственного певца», а в подтексте стихотворения — поэтического предназначения самого автора. Иначе говоря, в жизни могут случаться грозы и бури, а певец должен продолжать петь, для этого он и явлен в мир!

 Арион спасен не случайно, а для того, чтобы в полной мере осуществить свое поэтическое предназначение:

 

Нас было много на челне;

Иные парус напрягали,

Другие дружно упирали

Вглубь мощны веслы. В тишине

На руль склонясь, наш кормщик умный

В молчаньи правил грузный чолн;

А я — беспечной веры полн —

Пловцам я пел... Вдруг лоно волн

Измял с налету вихорь шумный...

Погиб и кормщик и пловец —

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою,

Я гимны прежние пою

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под скалою.

 

Вместе с тем по ходу чтения стихотворения ощутимы, как и в случае с «Аквилоном», ассоциации с историческими событиями, и возникают связанные с этими ассоциациями вопросы.

Например, кто подразумевается в первой строке под местоимением «нас»? И, конечно, это не только автор и декабристы, как упрощенно-примитивно трактовалось стихотворение в советское время, а все общество, воодушевленное недавней победой над Наполеоном и надеждами на близкие реформы, движущееся, словно «пловцы» «Ариона», в открывающуюся для России историческую перспективу…

Но надеждам не суждено осуществиться: налетает исторический «вихорь» и метафорический челн гибнет вместе со всеми «пловцами». Этот «вихорь» действительно ассоциируется с событиями двух последних месяцев 1825 года, изменившими всю политическую ситуацию в России.

Целая историческая эпоха бесповоротно отошла в прошлое.

Как сто лет спустя проницательно заметил Юрий Тынянов в своем романе «Смерть Вазир-Мухтара», «…перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось…»^[11]

 

Несомненная тематическая связь «Тучи» с «Аквилоном» и «Арионом» убеждает в том, что и в нашем стихотворении присутствует второй план, как это почти всегда бывает у Пушкина: природная ситуация, явленная в нем, соотносится при этом с процессами общественной жизни.

Н. В. Измайлов посчитал, что «„Последняя туча рассеянной бури…” — одновременно и объективная картина природы, и выражение субъективного состояния поэта после пронесшейся над ним „бури” — его столкновения с царем и Бенкендорфом, или еще шире — выражение страстного желания поэта получить свободу и покой от всего, что многие годы тревожило и тяготило его жизнь»^[12].

По-видимому, под «пронесшейся» над Пушкиным «бурей» Н. В. Измайлов имел в виду кризис в отношениях с царем, вызванный прошением Пушкина об отставке от 25 июня 1834 года и завершившийся 6 июля того же года.

Напомним, как было дело. Привязанность к императорскому двору камер-юнкерским званием, работой над «Историей Петра I» и желание царя видеть Наталью Николаевну украшением всех великосветских развлечений оборачивались для Пушкина непомерными расходами для поддержания уровня жизни, соответствующего высшему кругу. В результате материальное его положение оказалось отягощенным множеством неисполнимых долгов, что диктовало необходимость оставить придворную жизнь и уехать в деревню.

Однако просьба об отставке возмутила Николая I и могла обернуться для Пушкина большими неприятностями, опалой.

Осознав эту опасность и всячески побуждаемый к отступлению добросердечным Жуковским, переживавшим за своего более молодого друга, Пушкин свое прошение об отставке отозвал…

Нелишним будет для уточнения характера отношений в этот момент между поэтом и царем упомянуть, что за три месяца до прошения об отставке 22 марта того же года Пушкиным была получена от царя беспроцентная ссуда в 20000 рубей на издание «Истории Пугачевского бунта».

Но кризис, вызванный прошением об отставке, относится, как уже сказано, к лету 1834 года, то есть он произошел за девять с лишним месяцев до написания стихотворения, которое мы рассматриваем. Кризис этот разрешился мирно, не вызвав последствий.

Больше того, через год после прошения об отставке, 26 июля 1835 года^[13] Пушкин через Бенкендорфа просит у Николая I новую денежную ссуду в размере 30 000 рублей при непогашенной даже частично уже упомянутой нами предыдущей ссуде в 20 000 рублей, полученной в 1834 году. И 1 августа 1835 года Бенкендорф передает министру финансов Е. Ф. Канкрину соответствующее поручение императора.

То есть в отношениях с царем нет, как нам представляется, никаких признаков противостояния.

Поэтому скрытый смысл «Тучи» следует воспринимать более широко, нежели перипетии личных отношений поэта с царем, иначе говоря, его следует рассматривать скорее во внутриполитическом, нежели в личном плане. Ужесточение внутренней политики, сразу же отмеченное Пушкиным, началось несколько раньше. Подтверждение чему находим в письме Пушкина И. В. Киреевскому о 11 июля 1832 года в связи с закрытием журнала Киреевского «Европеец»: «Запрещение Вашего журнала сделало здесь большое впечатление; все были на Вашей стороне, то есть на стороне совершенной безвинности; донос, сколько я мог узнать, ударил не из булгаринской навозной кучи, но из тучи. Жуковский заступился за Вас с своим горячим прямодушием; Вяземский писал к Бенкендорфу смелое, умное и убедительное письмо; Вы одни не действовали, и вы в этом случае кругом неправы. Как гражданин не лишены Вы правительством одного из прав всех его подданных; Вы должны были оправдываться из уважения к себе и, смею сказать, из уважения к Государю» (15, 26; курсив мой — В. Е.).

Как мы видим, «туча» в письме, указывает на самый верх.

Отметим, что в тот же день, 7 февраля 1832 года, когда датировано письмо Бенкендорфа министру народного просвещения К. Ливену о запрещении журнала И. Киреевского «Европеец», Пушкин получил довольно резкое письмо от шефа III отделения, касающееся публикации стихотворения «Анчар» в альманахе «Северные Цветы» на 1832 год (15, 10).

В ответном черновом письме Бенкендорфу от 18 — 24 февраля 1832 года Пушкин (15, 13-14) пишет исключительно о цензуре и возражает против нелепых цензурных «подразумений».

В апреле 1834 года цензурные ужесточения вновь коснулись Пушкина в связи с публикацией поэмы «Анджело» в сборнике «Новоселье»: новый министр просвещения С. С. Уваров дал указание цензору А. В. Никитенко исключить 8 строк из готового пушкинского текста, не поставив о том в известность Пушкина. Пушкин узнал об этом 10 или 11 апреля и был взбешен цензурным произволом^[14].

Та же горечь по поводу усиливающихся притеснений со стороны цензуры содержится в пушкинской дневниковой записи от февраля 1835 года за полтора месяца до написания «Тучи»: «Ценсура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке

 

Царствуй, лежа на боку.

 

и

Сказка ложь, да в ней намек,

     Добрым молодцам урок.

 

Времена Красовского^[15] возвратились. Никитенко^[16] глупее Бирукова^[17]»^[18].

В письме Бенкендорфу от апреля-мая 1835 года Пушкин просит у него защиты от Цензурного комитета и от министра Уварова: «Я имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения, так же, как князя Дондукова, урожденого Корсакова. Оба же дали мне ее почувствовать довольно неприятным образом» (16, 29).

Уваров упорно добивался того, чтобы не только «стихи Пушкина в журнале, но и собственные книги Пушкина проходили теперь цензуру министерства народного просвещения, вне всякой зависимости от того, смотрело их или не смотрело III Отделение»^[19]. Тем самым начиная с этого времени написанное Пушкиным оказывалось под двумя цензурами — высочайшей и общей, как ни у одного другого литератора России^[20].

Таким образом, предлагая при рассмотрении стихотворения «Туча» свою интерпретацию скрытых за изображением «объективной картины природы» внутриполитических ассоциаций, мы исходим из того, что в 1835 году общественная ситуация в России виделась Пушкину успокоившейся после катаклизмов («бури»): декабристская оппозиция разгромлена, успешно завершились русско-персидская и русско-турецкая войны, прошли холерные бунты 1830 — 1831 годов, подавлено Польское восстание, никаких общественных потрясений не предвиделось — им просто неоткуда было взяться. Наступила, если прибегнуть к современной лексике, политическая стабильность. В этих условиях смягчение режима, наделение общества большей свободой Пушкин считал нужными и вполне обоснованными. А все усиливающееся давление Николая I и его ближайшего окружения на общество представлялось поэту «новой тучей» рассеявшейся было над Россией бури.

В своем стихотворении он и обращается к туче, воспринимаемой нами, как это показано выше, в двух смыслах — лирико-пейзажном (объективного, почти антологического, по Измайлову, характера) и глубоко ассоциативном:

 

Довольно, сокройся! Пора миновалась,

Земля освежилась, и буря промчалась,

И ветер, лаская листочки древес,

Тебя с успокоенных гонит небес.

 

Что касается второго, ассоциативного смысла стихотворения, то здесь следует отметить, что во внутренней политике императора Николая I доминировали иные взгляды на существующую общественную ситуацию, противоположные пушкинским. Так называемая стабильность порождает у единовластного правителя страх неожиданных и непредсказуемых потрясений.