Переделкино 1936 — 1940 года. Первые поселенцы

Памяти старого Переделкина

 

Хорошо помню те — уже давние времена — когда историей писательского городка Переделкино плотно и широко занимался только один человек: Лев Шилов (1932 — 2004). Разумеется, какие-то газетно-журнальные публикации всегда появлялись, теле- и радиорепортажи (связанные с юбилейными датами кого-то из именитых насельников) тоже изредка выходили в эфир. Но видимую и невидимую «летопись» Переделкина Шилов поддерживал практически в одиночку.

Хотя исключения тоже были.

Отматывая пару десятилетий назад, я попробую вспомнить некоторые внушительные проявления «переделкиноведения». Например, «очень личные воспоминания» прозаика и редактора «Нового мира» Вл. Карпова («Жили-были писатели в Переделкино…», М., 2002) — с одной стороны, и блистательный документальный киносериал Алексея Пищулина «Мое Переделкино» (ТВЦ, 2002) — с другой.

Говоря о кинематографе, нельзя не сказать о первом (и единственном для 1990-х) фильме о писательском городке — германского документалиста Андреаса Кристофа Шмидта «В тени Пастернака. Писательское Переделкино, среда обитания» (1994). В этой картине участвовали громогласная Тамара Иванова и постаревшие дети Заболоцкого, дряхлый Леонид Леонов и бодрый Олег Волков. А монологи Евтушенко, Андрея Битова и Егора Исаева! А Семен Липкин и Инна Лиснянская! А хроника с курящим и хромающим Арсением Тарковским в Доме творчества! Я уж не говорю о реликтовых сьемках еще целой в те годы усадьбы Юрия Самарина, и вообще — о чудесных ландшафтах…

У Шилова-то был свой долговременный подход к изучению истории легендарного городка-поселка. Он и детство свое провел в Переделкине (сестрой его бабушки была Лидия Сейфуллина), и поназаписывал на магнитофон (начиная с 1960-х) — многих жильцов-гостей (от Чуковских, Пастернаков и Ивановых до Паустовского, Юрия Казакова и Владимира Корнилова). Наконец, Л. Ш. стоял у истоков дома-музея Булата Окуджавы и заведовал мемориальным музеем Корнея Чуковского…

Помню наши с ним хождения с видеокамерой к литераторам — скажем, к трем Юриям: Карякину, Давыдову и Щекочихину. Или к тем же — еще вчера опальным поэтам — Лиснянской и Липкину, к «королю частушки» Виктору Бокову, к Вознесенскому.

Полусуществующими тиражами Лев Алексеевич выпускал самодельные брошюры под общим грифом «Государственный литературный музей. Из истории городка писателей Переделкино», которые сохранились не только в моем архиве.

Две таких книжечки — «Пастернаковское Переделкино» (1999) и «Переделкинские воспоминания» Нины Фединой (2003) — он даже сумел издать типографским способом.

Мало того: вместе с Л. Шевцовой, С. Сатыренко, своим братом Мидхатом и другими энтузиастами Лев Алексеевич соорудил просветительский документальный «телесериал» «Литературное Переделкино», который в 2002 году показали по каналу «Культура».

И все, кто могли, помогали ему в этом — от Елены Чуковской до Лидии Либединской.

Все это я к тому, что мне, «старому переделкинцу», впервые попавшему в наш поселок зимой 1973-го, радостно видеть, как в год 90-летия Льва Шилова — то там, то здесь — феномен писательского городка возвращается в поле изучения истории культуры.

Труды молодой исследовательницы Анны Козновой, чью статью вам предстоит читать — это, думаю, воплощенная мечта Шилова о будущих архивистах, которые «подхватят знамя».

Правда, он слабо верил в их скорое реальное появление.

Но они появились и появляются.

…Дом-музей Бориса Пастернака осуществил проект «Год Переделкина», в рамках которого было записано полтора десятка часов видеовоспоминаний, собраны сотни фотографий, разработаны тематические экскурсии. Свежее культурное образование в нашем поселке — «Дом Творчества» (креативный директор Дарья Беглова) — отдает этой теме немало идей и сил, порталом «Горький» (Борис Куприянов) создан специальный одноименный проект, свою акцию запустил и популярный «Арзамас»…

Возвращаясь к автору статьи, хочу отметить, что Анна Кознова издавна занимается Переделкиным не только «по работе», но и, что называется, «по душе». Это ценно и дорого.

 

Павел Крючков

 

 

*

 

Городок писателей стал строиться в Переделкине в сентябре 1934 года^[1].

Сначала предполагалось построить 90 дач, столько же человек входило в образованный еще в ноябре 1933 года одноименный кооператив. Но первоначальной задумке не суждено было осуществиться: после Съезда писателей Совнарком СССР принял решение ограничить строительство тридцатью дачами. Списки на получение дач пришлось существенно урезать: дома должны были достаться только признанным писателям, решения дачного вопроса зависели от Президиума Союза советских писателей. Весной 1936-го помощник оргсекретаря ССП А. С. Щербакова Д. Е. Ляшкевич с гордостью писал ему о том, как список дачников становится «еще более ценным и безупречным»: менее статусных писателей переселяли в дачи поменьше и квартиры в стандартном доме^[2]. Вероятно, списки составлялись не без участия А. М. Горького: многие его протеже входили в число первопоселенцев. 4 ноября 1934 года на собрании правления городка говорится: «У нас еще есть Бабель, который как птичка, кажется, у Алексея Максимовича. Может, вместо Кирпотина вставить Бабеля? (Возражений нет)»^[3]. И значительно позже, когда Городок писателей перейдет в ведомство ССП, в письме А. М. Горькому Щербаков писал: «Федину в Москве дадим немедленно квартиру… Дачу также дадим. Есть только такое затруднение — [бывшая] дача Тарасова-Родионова не закончена строительством, потребуется еще некоторое время»^[4].

В 1936 году Щербаков оставил должность в Союзе писателей и его обязанности перешли В. П. Ставскому, активному борцу за идейность в рядах писателей и пособнику многочисленных проработок. На собраниях зазвучат неудобные и, по сути, не касающиеся его вопросы об уместности распределения дач. «…Вы очень щедры. Финансировали Пильняку, Пастернаку и Зазубрину постройку дач за 150 тыс. руб…»^[5] — с упреком говорит В. П. Ставскому председатель Ревизионной комиссии ССП Ф. А. Березовский на заседании о работе Литфонда в мае 1937 года. Oсенью 1937 года литературный критик П. Д. Рожков обращался в партгруппу правления ССП с прямыми обвинениями: «Ставский кормил троцкистов из средств Литературного фонда… До сих пор неизвестно, кто давал дачу Беспалову…»^[6]

Городку писателей придавалось большое идеологическое значение. Несмотря на это, строительство шло с задержками и нарушениями, средств не хватало. В результате в ведении Литфонда оказалось 26 коттеджей и один многоквартирный, так называемый стандартный дом^[7]. Дача, которая строилась для Л. Б. Каменева напротив Самаринского пруда на въезде в поселок, была увеличена, выведена из системы городка и стала одним из самых востребованных и дорогих писательских домов отдыха (дороже была только путевка в Гагры). Несмотря на то, что изначально первые дачники вносили пай и достраивали дачи за собственные кредитные средства, после ввода в эксплуатацию Городок был передан Литфонду, внесенные средства возвращены писателям, а дачи приобрели арендный статус.

Многие писатели жили в Переделкине уже летом 1935 года, но официально Городок писателей был заселен только через год. Первыми арендаторами дач стали: А. Н. Афиногенов, И. Э. Бабель^[8], В. М. Бахметьев, И. М. Беспалов, Артем Веселый, В. Я. Зазубрин, В. В. Иванов, В. П. Ильенков, В. М. Инбер, Л. М. Леонов, В. Г. Лидин, Н. Н. Ляшко, А. Г. Малышкин, П. А. Павленко, Ф. И. Панферов, Б. Л. Пастернак, Б. А. Пильняк, Н. Ф. Погодин, Б. С. Ромашов, Л. Н. Сейфуллина, И. Л. Сельвинский, К. А. Федин, М. С. Шагинян, И. Г. Эренбург^[9] и Бруно Ясенский^[10]. В это же время в писательском городке на арендованной земле дачу построит немецкий антифашисткий писатель Фридрих Вольф. Некоторое время в ведении Городка писателей находилась и дача Ф. Г. Гладкова, располагавшаяся в отдалении, у усадьбы Лукино, и построенная ему еще до создания Городка писателей ЦК профсоюза Железнодорожников^[11]. Фактических жильцов в Переделкине было больше: несколько писательских семей жило в стандартном доме.

Дома сдавали недостроенными, требующими переделок, без водопровода. Дорога была готова лишь незадолго до заселения. Мучительно, в течение нескольких лет решался вопрос электрификации поселка, провести электричество удалось лишь в 1936 году, в последнюю очередь. Н. К. Федина вспоминала, как отец рассказывал ей: «Когда городок был почти застроен, еще долгое время не было электричества. Однажды утром рабочие, идя на работу, как раз против нашей дачи увидели на электрических проводах висящий обгорелый труп молодого паренька. Он не знал, что накануне вечером впервые дали свет, а ему, очевидно, понадобился кусок провода. Он залез на столб, ухватился за провода и сгорел. После небольшой паузы отец добавил:

— Боюсь, как бы это не стало плохим предзнаменованием»^[12].

Символизм присутствовал и в том, что на части отведенной поселку писателей территории располагалось кладбище. Судя по первым планам городка, изначально на этом месте планировалось построить гараж^[13]. Кладбище было небольшое, в конце концов на этой территории все-таки была построена дача, которую после того, как от нее отказалось несколько семей, занял П. А. Павленко. В. Луговской писал об этом в одном из писем: «Позавчера я, Коля и Саша Ф. ездили на машине навещать Петю Павленко. Ну и насмотрелись мы сказочного жития „переделкинцев”. Петин дворец стоит на кладбище — т. е. не в фигуральном, а в буквальном смысле слова. В его ограде находится 40 с чем-то могил с памятниками, живыми цветами и мертвыми гирляндами, которые навещают живые родственники. Живущий рядом Федин имеет в своем ведении 6 памятников»^[14].

Тем не менее переезд на дачу в Переделкино означал существенное улучшение жилищной ситуации. После долгих мытарств и неустройств, писатели очутились в просторных комнатах с огромными окнами, среди соснового леса. Сестра Л. Н. Сейфуллиной описывала Переделкино того времени: «В просветах между сосен зеленели поля, на пригорке виднелись домики небольшого колхоза. Оттуда по вечерам доносились звуки гармоники, песни и смех гуляющей молодежи… Днем же здесь стояла какая-то уютная тишина, пахло сосной, разогретой листвой деревьев, сыростью оврага. Изредка, с верхушек сосен, с ветки на ветку, перепрыгивали рыжие белки да с мягким стуком падали шишки»^[15]. А в воспоминаниях приемной дочери И. Л. Сельвинского появляются такие картины типичного летнего дня: «Вот едет на велосипеде Артем Веселый играть в волейбол. Площадка была на поле против дачи Павленко. Он играл хорошо, и его приход не вызывал в нас раздражения, как появление на площадке моих родителей и Пастернаков… Во время игры он был серьёзен и неразговорчив. Всегда в темной одежде… Вот идут мои родители сверху, и показываются Пастернаки снизу… Сейчас перед моими глазами стоит на подаче с папиросой во рту Зинаида Николаевна Пастернак. Мяч не долетает. Она похохатывает и что-то бормочет себе под нос, а мама заливается смехом»^[16].

Дачная жизнь шла на фоне разворачивающихся ужасов Большого террора и стала своеобразным средством ухода от устрашающей реальности. В начале 1936-го прошли «дискуссии о формализме», вызвавшие волну самобичевания и страха среди творческой интеллигенции, в июне не стало А. М. Горького, а в августе состоялся первый из Московских процессов над членами так называемого «Троцкистско-зиновьевского террористического центра», открывший череду собраний, коллективных расстрельных писем, обвинений, проработок и арестов. В. Я. Зазубрин в письме к Д. В. Ряховскому писал: «…тяжело этим летом после смерти Алексея Максимовича. Вот и все. Лето все я провел скверно. Старался забыться только тем, что весь отдавался стройке, или достройке дачи. Дача и сейчас еще не совсем готова, но все же мы живем в ней. Построил себе баню на дворе и в минуту жизни трудную спасаюсь на полке, выбиваю из себя веником все печали и недомогания… К земле я теперь ближе — у меня лес, коровник свой, баня, подвал и ледник каменные, сарай, хлев, курятник — пока только в подвале нет ни капусты, ни огурцов — их неурожай, корову еще не купил — денег нет, кур тоже нет»^[17].

Писатели засаживали сады и достраивали дачи, старались писать. В самом начале 1936 года А. Н. Афиногенов записал в дневнике: «Во весь рост стала проблема — в этом году впервые так остро, кто ты есть и чего добиваешься в жизни… Теперь каждый вечер садясь за стол, думаешь — опять день прошел, и опять ничего… Это все оттого, что не начал новой работы, что мечусь и не знаю, с чего начать. Нет образов и идей, есть жалкие выписки из протоколов… бледные и плоские…»^[18]

Летом 1936-го в СССР приехал французский писатель Андре Жид, дважды он посетил Б. Л. Пастернака в Переделкине. Об одной из этих встреч Б. Л. Пастернак расскажет у себя на даче литературному критику, имя которого не известно, известен лишь агентурный псевдоним «Февральский». Конфиденциальная информация о встрече с французским писателем, но больше — о состоянии самого Пастернака и переделкинских настроениях той поры, будут точно переданы этим человеком в агентурном донесении от 7 августа 1936 года: «Вот построили нам дачи, учредили нечто вроде частной пожизненной собственности, и думают, что глядя на землекопов и плотников, возящихся под моими окнами, я буду воспевать, как им приятно строить эту дачу для меня. Ерунда. Я слишком взрослый, чтобы можно было перестроиться. Кругом фальшь, невероятная глупая парадная шумиха самого дурного сорта (меня вчера хотел снять репортер „Торгово-промышленной газеты” при получении продуктов из авто „Гастронома”), ложь, неискренность, фарисейство… Я устал. Бороться не буду, но и потакать всему этому тоже не собираюсь. Сейчас хочу снова писать прозу.  И затем — мечтаю уехать за границу, поездить, поглядеть мир»^[19].

От происходящего в стране невозможно было укрыться на даче в 25 километрах от Москвы, да и первоначальная задумка Сталина о создании Городка писателей, вероятно, была нацелена на обратное. 29 августа 1936 года в отчете А. И. Ангарова и В. Я. Кирпотина Л. М. Кагановичу, А. А. Андрееву, Н. И. Ежову о заседании партгруппы правления Союза писателей говорится: «Резкой критике подверглась работа коммунистов с беспартийными. Приводились факты: Инбер живет сейчас на даче у члена партии Беспалова.  Инбер — родственница Троцкого, дочь его двоюродного брата. Инбер выступила плохо на митинге писателей, а в кулуарах говорила, что ее заставили выступить. Беспалов, живя с ней в одном доме, ничего не сделал, чтобы подготовить ее выступление»^[20].

Однако к концу 1936 года писатели, оставшиеся зимой в Переделкине, все больше изолируются, наступает разобщение между партийными и беспартийными писателями. В спецсправке секретно-политического отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР о настроениях среди писателей от 9 января 1937 говорится следующее: «…приобретает особый интерес ряд сообщений, указывающих на то, что Переделкино… становится центром особой писательской общественности, пытающимся быть независимым от Союза советских писателей. Несколько дней тому назад на даче у Сельвинского собрались: Всеволод Иванов, Вера Инбер, Борис Пильняк, Борис Пастернак, — и он [Сельвинский] им прочел 4000 строк из своей поэмы „Челюскиниана”. Чтение, — рассказывает Сельвинский, — вызвало большое волнение, серьезный творческий подъем и даже способствовало установлению дружеских отношений. Например, Вс. Иванов и Б. Пильняк были в ссоре и долгое время не разговаривали друг с другом, а после этого вечера заговорили. Намечается творческий контакт; чтения начинают входить в быт поселка, — говорит Сельвинский. Реальное произведение всех взволновало, всколыхнуло творческие интересы, замерзшие было от окололитературных разговоров о критике, тактике союза и т. д. Живая струя появилась. Аналогичная читка новой пьесы Сейфуллиной для театра Вахтангова была организована на даче Вс. Иванова. Присутствовали Иванов, Пильняк, Сейфуллина, Вера Инбер, Зазубрин, Афиногенов, Перец Маркиш, Адуев, Сельвинский и Пастернак с женой. В беседе после читки почти все говорили об усталости от „псевдообщественной суматохи”, идущей по официальной линии. Многие обижены, раздражены, абсолютно не верят в искренность руководства Союза советских писателей, ухватились за переделкинскую дружбу, как за подлинную жизнь писателей в кругу своих интересов». Тоже — в записной книжке В. П. Ставского: «Малышкин: Группочки в Переделкино. Читают произ[ведения], ходят друг к другу. Собираются Пильняк, Пастернак, Вера Инбер. = Обрабатывают Федина!»^[21]

В письме к К. А. Федину, который не остался на зиму и уехал в Ленинград, 26 ноября 1936 года Б. А. Пильняк, пишет: «Времени сейчас восемь часов… За окнами, среди елей и сосен, залепленных снегом замечательная, сухая, безмолвная зима, от которой наш городок куда лучше сейчас, чем летом… Борис Пастернак — видел его сегодня через окошко — с лестницей обрубает суки на елках для топлива — живет, как ему подобает, — выражается так туманно, что его даже — и не в первый раз это с ним — спутали с критиками, как ты знаешь по „отчету” обо мне; читал он мне начало своего романа… — я выслушал и растерялся: совершенно новый писатель у нас объявляется, беллетрист… Что касается меня, — и у меня тоже пол-листа романа сочинено, пишу… Сижу дома, читаю и блаженствую. По вечерам стыкаемся — Борпаст, Погодины… разговариваем про процессы, про войну и про СССР, о литделах — меньше»^[22]. В это же время в письмах к родителям и сестрам Б. Л. Пастернак будет писать похожие слова о быте, заготовке дров и работе над романом.

Подобная кажущаяся изолированность не могла не вызывать зависти у идеологически рьяных, но менее удачливых, не получивших переделкинской дачи коллег. Так, в письме к В. П. Ставскому от 23 ноября 1936 года драматург, краснофлотец, автор «Первой конной» В. В. Вишневский выражал негодование отсутствием военной подготовки у писателей: «Пусть одни (уважаемые) красят заборчики в Переделкино. В ССП кто-то должен работать и для обороны»^[23]. В. В. Вишневский писал о Б. А. Пильняке. Т. В. Иванова вспоминала: «Я иду по улице, где Пильняк собственноручно, как Том Сойер, красил свой забор. Вишневский проезжал на машине. Он вылез из машины и произнес такую торжественную речь, которая кончалась так: „Красьте, красьте заборы, когда мировой пролетариат” и т. д.»^[24] За несколько недель до этого, на Заседании Президиума Правления ССП СССР в обсуждении, касающемся Пильняка, Вишневский произнесет: «…давайте доводить дело до конца. Либо мы их уничтожим, либо они нас. Вопросы стоят о физическом уничтожении… Такой тип писателя на нашей почве должен погибнуть… Быть индивидуалистом-писателем, который творит какие-то вещи, теперь не выходит. Время вас раздавит»^[25]. В дачных документах В. В. Вишневского находится письмо А. А. Фадеева В. М. Молотову, касающееся освободившейся после ареста Б. А. Пильняка дачи. Остается догадываться, был ли Вишневский одним из претендентов на нее^[26]. В результате ему достанется другой дом: по горькой иронии автор «Первой конной» поселится в доме автора «Конармии», о которой в начале 1930-х писал А. М. Горькому: «Верьте бойцу — не такой была наша Конная, как показал Бабель»^[27].

И. Э. Бабель был арестован 15 мая 1939 года, позже всех в Переделкине. А. Н. Пирожкова подробно вспоминала ранее утро ареста:

 

Перед дверью комнаты Бабеля я остановилась в нерешительности; жестом один из них [человек в военной форме] приказал мне стучать. Я постучала и услышала голос Бабеля:

— Кто?

— Я.

Тогда он оделся и открыл дверь. Оттолкнув меня от двери, двое сразу же подошли к Бабелю.

— Руки вверх! — скомандовали они, потом ощупали его карманы и прошлись руками по всему телу — нет ли оружия.

Бабель молчал. Нас заставили выйти в другую, мою комнату; там мы сели рядом и сидели, держа друг друга за руки. Говорить мы не могли^[28].

 

Спустя месяц после ареста И. Э. Бабеля, 20 июня 1939 года, в протоколах собрания Правления Литфонда появятся следующие записи: «В случае отказа С. Я. Маршака от предложенной ему б. дачи Бабеля, предоставить ее т. Вишневскому, В. В. Поручить дирекции ЛФ получить соответствующее разрешение об отпечатании дачи»^[29]. В. В. Вишневский не откажется от дачи и проживет в ней до конца своей жизни в 1950 году. Литфонд позволит не оплачивать накопившуюся задолженность: «Задолженность по аренде быв. арендатора Бабеля Руб. 1359-34, как безнадежную списать на потери»^[30].

 

 

 

Карта Городка писателей в Переделкине 1938 года

Карта составлена на основе чертежа Л. А. Шилова и сведений из Протоколов заседаний Правления Литфонда 1936 — 1938 гг., в частности списка арендаторов с нумерацией дач в Протоколе № 100 от 20 апреля 1938 года (РГАЛИ. Ф. 1566. Оп. 1. Ед. хр. 4. Л. 76.), до обмена дачами между Б. Л. Пастернаком и В. П. Катаевым. Дача Н. Н. Ляшко была передана им Л. А. Кассилю в связи с невозможностью погасить накопившийся долг, М. С. Шагинян фактически не проживала на даче с 1936 года, 1 февраля 1939 года ее дом будет поделен между Н. Е. Виртой и Л. С. Соболевым.

 

 

 

Аресты начались в Переделкине летом 1937 года. После процесса Параллельного антисоветского троцкистского центра в «Литературной газете» были опубликованы воззвания и резолюции писателей, поддерживающие приговор Г. Л. Пятакову, К. Б. Радеку, Л. П. Серебрякову и Г. Я. Сокольникову, в докладах «Пушкинского пленума» и на партсобраниях зазвучали обвинения в адрес ряда писателей и критиков, в деятельности которых усматривали связь с врагами народа, вредительство и троцкизм. Драматург А. К. Гладков писал в дневнике 26 февраля: «Такого визгливого тона не было уже давно. Некоторые из названных еще даже не арестованы, так, например, Пильняк»^[31]. К весне проработки усилились, Бруно Ясенский и А. Н. Афиногенов были исключены из партии. Последний, вернувшись на дачу в Переделкине после собрания, на котором его исключали из Союза писателей, записал в дневнике: «Пришел Сельвинский, с ним говорили с полчаса, он утешал и ободрял. О себе он говорит: „Пушкин умер в 37 лет, Лермонтов тоже, мне сейчас тридцать семь. Буду думать, что я уже умер, как Пушкин, и сейчас вместо меня живет другой человек, с интересом наблюдающий, как расправляются с памятью умершего Сельвинского”»^[32].

Внешне дачная жизнь 1937 года практически не изменилась: писатели так же сажали деревья, дети играли в волейбол, но при встрече соседи разговаривали шепотом, допоздна не выключали свет, прислушивались к редким звукам подъезжающих автомобилей. Вокруг кандидатов на арест образовывался вакуум. А. Н. Афиногенов писал в дневнике: «Поселился на даче, отверженный и одинокий. Гуляющие знакомые писатели, проходя мимо его дачи, отворачивались в сторону, чтобы случайно не увидеть его и не быть вынужденными хотя б к холодному, но поклону. А ему не надо было ни поклонов, ни людей»^[33].

Первым в Переделкине был арестован любимец А. М. Горького, сибирский писатель В. Я. Зазубрин. Его племянница Л. Н. Зиединя вспоминала день ареста, 28 июня 1937 года: «Володя ждал, что приедут, но с утками, их должны были привезти. У него же дача была: утки, корова, куры. И вот подходят двое вооруженных людей — у них торчали штыки за спиной, но очень приветливые, и говорят ему: собирайтесь. Бабушка сразу в обморок. Он к ней подошел, любил ее очень. А когда она пришла в себя, сказал: „Мама, это недоразумение.  Я вернусь”. Один из этих, вооруженных, говорит: „Возьмите с собой пальто”. Он ответил: „Ни в коем случае. Брать не буду”, — и ушел»^[34].

31 июля, в Москве, в Гослитиздате арестовали И. М. Беспалова, ночью на его даче провели обыск. Н. К. Федина вспоминала, что незадолго до этого дня в поселке была изменена нумерация дач: в начале каждой улицы дома нумеровались с единицы, в результате дома К. А. Федина и Бруно Ясенского оказались под одним номером. Ночью у дома Фединых остановилась машина, в дверь постучались двое в штатском. После нескольких настойчивых просьб хозяина назвать имя того, кого они ищут, он услышал, что ищут Бруно Ясенского. Когда выяснилось, что дачи перепутали, они уехали^[35]. В эту ночь Бруно Ясенский был арестован.

Следующий арест произошел 17 августа. А. Н. Афиногенов, каждый день ждавший, что придут за ним, записал, как уводили соседа по даче, мужа Л. Н. Сейфуллиной, критика В. П. Правдухина:

 

Ночью проснулся от голосов:

— Да, у него даже пары белья с собой нет.

— Неважно...

Узнал Сейфуллину и Правдухина. Выглянул в окно. Видны были силуэты людей, огонек папиросы. Понял. Приехали за Правдухиным, и он уже уходил.

Опять его голос:

— Ну, прощай.

— Нет, не прощай, а до свиданья. И даже не до свиданья, завтра я приеду в Москву и все выясню. Я тебе верю.

Потом урчание заводимой машины, яркий свет фонарей, машина разворачивалась долго по узкой травянистой дороге. Потом рывок, хлопнула дверца машины. Уехали. А из-за оврага пьяные голоса тянули песню про ухаря купца. Собаки тявкнули редко и неохотно и замолкли. Туман расходился. Чуть видная занималась заря^[36].

 

В ночь на 28 октября в Москве был арестован Артем Веселый, а вечером в Переделкине — Б. А. Пильняк. Этот арест отличался от других. По воспоминаниям сына, Б. Б. Андроникашвили, чей день рождения отмечался в день ареста, на дачу писателя приехал знакомый его отца. Б. А. Пильняк знал его с поездки в Японию как представителя посольства. Необходимо было ответить на несколько вопросов Н. И. Ежова. Гость заверил жену писателя, что через час тот вернется домой. Так же как и В. Я. Зазубрин, Пильняк отказался взять с собой какие-либо вещи: хотел уйти свободным человеком.

Как и многие писатели, Б. А. Пильняк, посадивший перед крыльцом своего дома привезенные из Японии лопухи (они до сих пор растут на участке и достигают человеческого роста), был объявлен японским шпионом. «Мама рассказывала мне, как вели себя друзья отца после его ареста, — вспоминал Б. Б. Андроникашвили, — Николай Федорович Погодин нисколько не изменил своего поведения, приходил не чаще и не реже и сидел столько же, — во всем остался прежним; Борис Леонидович, хотя два дома разделяла всего лишь калитка, шел через улицу, громко заявляя, что идет к Пильняку, узнать, как там Кира Георгиевна, демонстративно, так сказать, оповещая об этом окрестности; Федин прокрадывался, когда стемнеет, осторожно и пугливо оглядываясь, и Кира Георгиевна разрешила ему не приходить, — больше его не было»^[37].

В конце 1937 года из протоколов заседаний Литфонда исчезли хозяйственные вопросы, касающиеся Переделкина, воцарилась тишина и напряженное ожидание. Перемены наступили в начале 1938 года, когда вышло постановление Пленума ЦК «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков» и количество арестов сократилось. Тогда решения по вопросам заселения пустующих, опечатанных НКВД дач, начали принимать практически еженедельно.

Из множества желающих арендаторы выбирались тайным голосованием. Дача Бруно Ясенского (№ 9) была отдана под летний детский сад, дача Артема Веселого перешла И. Г. Эренбургу, дача В. Я. Зазубрина (№ 8) — А. А. Фадееву, И. М. Беспалова (№ 11) — драматургу К. А. Треневу^[38]. Но судьба дома Б. А. Пильняка будет отличаться от остальных. Весной 1938 года на собрании Правления Литфонда было принято решение отдать дачу В. П. Катаеву и Е. П. Петрову^[39]. Это был первый случай превращения переделкинской дачи в коммунальную. Вскоре дачи, полностью арендуемые одной семьей, станут для Переделкина редкостью. В начале 1938 года жизнь В. П. Катаева складывалось более чем благополучно, в мае была готова и сдана его квартира в доме «Советский писатель» в Лаврушинском переулке. Вероятно, ожидая более удачного предложения, В. П. Катаев написал в Литфонд письмо с отказом разделить дачу со своим братом^[40]. Дачу решено было отдать Е. П. Петрову и Л. С. Соболеву, но и это не стало окончательным решением^[41]. Вскоре этот просторный, обустроенный дом привлечет внимание сотрудников Наркомата оборонной промышленности и будет отнят у Литфонда^[42]. Позже дачу удастся вернуть в собственность Литфонда, она будет предоставлена П. Ф. Нилину и Д. С. Диковскому, а в последствии второй этаж будет разделен между женой Диковского и семьей А. А. Первенцева. В протоколе Заседания Правления Литфонда от 20 апреля 1940 года о временном предоставлении дачи А. А. Первенцеву была прописана и перечеркнута дополнительная причина уплотнения дачи: «Ввиду того, что 3 свободных комнаты на даче № 7^[43], занимаемые женой т. Диковского могут быть заняты сотрудниками Наркомата Авиационной промышленности»^[44].

После неудачной попытки заселиться в Переделкино, В. П. Катаев остался первым кандидатом на любую освободившуюся переделкинскую дачу. 31 января 1939 года ему был присужден орден Ленина, а уже на следующий день состоялось заседание Правления Литфонда, на котором было принято решение передать ему дачу А. Г. Малышкина, осенью 1938 года скончавшегося от рака легких^[45]. Но и в этот раз с дачей не сложилось. Т. В. Иванова вспоминала, что Б. Л. Пастернаку было тяжело оставаться на первой даче: тяготил вид дома арестованного друга, Б. А. Пильняка^[46]. В протоколе Правления Литфонда от 10 марта 1939 года зафиксировано: «Слушали: Заявление В. Катаева. Постановили: Разрешить В. Катаеву и Б. Пастернаку произвести между собой обмен дач в Переделкине»^[47]. Вероятно, дача привлекала В. П. Катаева своим размером, а Б. Л. Пастернак радовался в письме к родителям: «...все удивлялся, к чему такой манеж, непосильный и обширный. Теперь будет вдвое меньше, и не в лесу, а у поля, на солнце, для огорода будет лучше»^[48]. Здесь для него начнется новая творческая жизнь: переводы, новый цикл стихотворений после долгого перерыва и, наконец, после войны, — роман «Доктор Живаго». В письме к двоюродной сестре О. М. Фрейденберг он будет писать: «А поездки в город, с пробуждением в шестом часу утра и утренней прогулкой за три километра темным, ночным еще полем и лесом, и линия зимнего полотна, идеальная и строгая, как смерть, и пламя утреннего поезда, к которому ты опоздал и который тебя обгоняет у выхода с лесной опушки к переезду! Ах, как вкусно еще живется, особенно в периоды трудности и безденежья (странным образом постигшего нас в последние месяцы), как еще рано сдаваться, как хочется жить»^[49].

Для В. П. Катаева же обмен дачами и в этот раз обернулся неудачей. Было установлено, что дому необходим срочный ремонт: в результате многочисленных проектировочных и строительных ошибок в дачах образовался грибок, теперь он грозил их полным разрушением в кратчайший срок^[50]. Литфонд учредил Комиссию по борьбе с грибком, Катаеву рекомендовали отказаться от дома, и он уступил его брату, Е. П. Петрову, который согласился дождаться ремонта^[51].

Третью попытку заселиться в Переделкино В. П. Катаев предпринял через год, весной 1940 года. Благодаря А. А. Фадееву и П. А. Павленко ему предоставили дачу, занимаемую семьей И. Г. Эренбурга: писатель находился во Франции и на даче жила его дочь. 29 июля 1940 года К. И. Чуковский записал в дневнике: «Рядом со мной живет Валентин Катаев — на днях он прочитал мне свою прелестную сказку „Дудочка и кувшинчик”, основанную на собирании земляники, которой в этом году множество — и в моем лесочке, и у него. Он занял дачу Эренбурга. Считалось, что Эренбург не приедет из Франции и что его дача переходит к Катаеву. Вчера только Катаев повел меня к себе почитать начало новой пьесы „Санаторий палки” и — сказал:

— Вот наша Бессарабия — (комната сторожихи, которую он удалил с дачи)... Здесь еще румынский запах, но мы скоро его устраним... А вот наша Буковина. (И указал на маленькую комнатку, где сложил вещи Эренбурга.) Скоро мы очистим комнату от этих вещей.

И вдруг приезжает Эренбург»^[52].

В этот раз, не смотря на обещания возвратить дачу в случае приезда Эренбурга, В. П. Катаев от дома не отказался. И. Г. Эренбург, после немецкой оккупации укрывавшийся в посольстве, с трудом добравшийся в СССР через Германию по поддельному паспорту, столкнувшийся с неопределенностью того, что ждет его в Москве, сделал несколько попыток вернуть дачу, отправлял телеграммы в ССП, но не стал продолжать борьбу. К. И. Чуковский писал в дневнике: «…у него отняли переделкинскую дачу и дали Валентину Катаеву, а когда он захотел объясниться с Павленко и подошел к автомобилю, в который садился Павленко, тот „дал газу”, и автомобиль умчался»^[53].

И. Г. Эренбург с самого начала состоял в списках дачников и следил за строительством городка. В его письмах к секретарю, В. А. Мильман, в 1934 — 1935 годах неоднократно мелькают хозяйственные вопросы и пожелания: «Что с дачей?», «Дачу гоните». Так и не простив Катаева, он напишет в книге «Люди, годы, жизнь»: «…в Москве пустили слух, будто я — „невозвращенец”. Дело было простое, житейское: моя дача в Переделкине кому-то приглянулась, нужен был предлог, чтоб ее забрать. Бог с ней, с дачей! Происходили события поважнее: немцы забирали страну за страной; фашизм грозил всему миру»^[54].

Когда часть книги готовилась к публикации в журнале «Новый мир» в 1962 году, А. Т. Твардовский, отмечал в письме с перечнем своих замечаний: «„Дача кому-то приглянулась”. Фраза как будто невинная, но мелочность этой мотивации так несовместима с серьезностью и трагичностью обстоятельств, что она выступает к Вашей крайней невыгоде»^[55]. После этого И. Г. Эренбург снял фразу про дачу в журнальной редакции.

Несмотря на то, что И. Г. Эренбург был в списках на получение дачи с самого начала строительства, его семье выделили дом, освободившийся после ареста Артема Веселого в 1937 году. Именно здесь летом 1940 года и окажется  В. П. Катаев, здесь он проживет 46 лет вплоть до своей смерти, напишет множество произведений. Дочь Артема Веселого, Заяра, вспоминала, как летом 1937 года, когда об арестах знали даже дети, застала деда в сарае с лопатой в руках, у его ног лежал большой рюкзак. Позже, когда архив Артема Веселого был найден, она предположила, что в 1937 году какая-то часть рукописей могла быть спрятана в том рюкзаке: «Мы с Гайрой поехали в Переделкино», — вспоминала она в книге «Судьба и книги Артема Веселого», — «Поднявшись в кабинет Валентина Петровича, объяснили цель нашего визита… Выйдя с ним на участок, увидели, что приехали напрасно: сарая вблизи дома не было, на его месте росли кусты смородины»^[56].

Так обновлялась переделкинская жизнь. Бойко и беззаботно она росла поверх старой, выкорчеванной и уничтоженной в 1937 году. В 1940 году в протоколах появятся решения о строительстве дополнительных дач по индивидуальным проектам, первые, многострадальные дома превратятся в коммунальные, в некоторых впоследствии будут устроены студенческие общежития.

Первые годы жизни поселка пришлись на страшный период советской истории, время, когда судьбы его первопоселенцев тасовались как карты, писателей переламывали и уничтожали. Противостоять этому, сохраняя лицо и голос, удалось немногим. Для Б. Л. Пастернака и А. Н. Афиногенова Переделкино стало местом, которое помогло пережить опальные времена, вырваться из советской повседневности, писать и стать свободными. Для большинства — местом отчуждения, творческого бессилия, а иногда подтверждением того, что компромисс с историей возможен и безвреден. Переделкинские дачи будут сменять хозяев, достраиваться, перекрашиваться и ветшать, но неизбежно судьбы уничтоженных писателей будут проступать в них, как и судьбы тех, кто был сломлен историческими событиями.

 

 

Дача В. В. Вишневского (до лета 1939 года арендовалась И. Э. Бабелем).