Небо Санникова

 

 

Андрей Санников. Собрание стихотворений. Редактор-составитель Сергей Ивкин. Екатеринбург; М., «Кабинетный ученый», 2021, 280 стр.

 

Фактически полное собрание стихотворений Андрея Санникова, легендарной уже фигуры уральской поэзии, выпущенное «Кабинетным ученым» к 60-летию поэта, позволяет увидеть все сделанное им в прекрасной целостности. Уточню: именно сделанное, ибо сам Санников любит повторять известную фразу Хармса о том, что стихи надо писать так, что если бросить стихотворение в окно, то есть стекло разобьется. Санников сам живет в таком мире вещей и является их активным созидателем и разрушителем. И еще уточню: именно целостности, даже если речь идет не о монолите авторского сознания и письма, но о поэтической эволюции.

Собрание, представляющее в хронологическом порядке девять книг и ряд циклов, то есть не одно десятилетие работы (что, кстати, ранее было предпринято поэтами его поколения и его географии — Виталием Кальпиди с «Izbrannoe» и Юрием Казариным с его «500 стихотворениями»), предъявляет того Санникова, которого ранее приходилось самостоятельно конструировать и достраивать. Санникова всех его поэтических возможностей. Санникова всех возрастов. Санникова всех, если так можно выразиться, направлений/направленностей, поскольку метареализмом, ключевым для современной уральской поэзии и недолюбливаемым Санниковым, или сюрреализмом, который утверждает сам поэт, его поэтическая речь ограничиваться не может.

В энергичном конструировании книги, скрупулезном пересмотре и переоценке сделанного, проявляется зазор, ради которого автор и составитель и затеяли это издательское предприятие. Зазор этот связан с ретроспективной коррекцией мифа о Санникове-поэте. Условно говоря, если сложить все книги Андрея Санникова, которые нам доступны (а доступны только те, что были опубликованы, остальные существуют в виде рукописей и/или замыслов), то полученная сумма практик не даст того, что предъявляется в этой книге. Даже избранное Санникова, выпущенное в 2014 году Виталием Кальпиди и Мариной Волковой в рамках проекта «ГУЛ», представило нам как бы все-того-же-Санникова.

С одной стороны, в подобной стратегии нет ничего нового. Всякое собрание — даже полное на настоящий момент (точнее, почти полное — невключения/исключения, как правило, всегда есть) авторское собрание сочинений — продуманная автопересборка с учетом запросов времени и меняющегося представления о творческих задачах; авторская и составительская рефлексия при составлении таких сводов неизбежна. Публикация юношеских стихов (они открывают книгу) — нередкий жест зрелости, осознавшей свою литературную состоятельность и из этой состоятельности, глядя ее глазами, достраивающей поэтический миф. Публикация стихотворений, не вошедших в книги (они тоже здесь наличествуют), также не редкость; выбор текстов здесь связан с самоощущением в текущий момент и формированием творческой репутации постфактум.

Итак, что мы знали о поэте Андрее Санникове до этой книги? Представитель уральского поэтического андеграунда — вплоть до 1990-х годов. Как и все восьмидесятники, преодолевающий наследие Мандельштама — Пастернака, больше Мандельштама и акмеизма вообще, учитывая вещественную конкретность его художественного мира, впаянность поэтического сознания в мир предметов. Мастер объективации и символизации (поезд как символ материальности времени; земля как сверхсгущенная материя быта; снег и холод как знаки отчужденной реальности и т. д.). Носитель катастрофического сознания — Марк Липовецкий указывает на «экзистенциальный резонанс» поэтики Санникова с Мариной Цветаевой, «самым трагическим из русских поэтов»^[1] (думается, отсюда двоящийся образ Марины в стихах; жену поэта тоже зовут Мариной). Поэт мощного языкового чутья, языковой функции. Кумир поэтической молодежи, восхищенно твердящей про «подземные дирижабли», «железные дурдомы», про то, как «сидят подводные татары», а «господь лежит глазами ниц / с клоками ваты из глазниц», или вот это:

 

Разбитые дивизии дождей

отходят через город весь июль.

И животы торчат у тополей.

Дожди отходят на восток и юг.

 

Среди дождей и ты. Ты слеп. Ты дождь.

И в толпах тополей стоит она.

Ты слеп. Тебя ведут. И ты идешь.

Кругом войным-война. Войным-война.

 

Рьяный консерватор, фундаменталист, в политическом спектре — правый, никогда не политизирующий свои поэтические высказывания, а потому уважаемый даже левыми, не имевшими с ним иных дел, кроме литературных (см. знаменитый учебник «Поэзия»)^[2]. Автор «ангельских писем» и ангелического субъекта, смоделированного с учетом опытов метафизического письма поэтов второй культуры — от Елены Шварц и Ольги Седаковой до Алексея Парщикова (от которого в уральскую поэзию прилетели еще и дирижабли). И в то же время брутальный экзистенциалист, ни в коей мере не презирающий постмодерн и постмодерность и, когда ему надо, использующий инструментарий стилизации, интертекста и метатекста (см. «Сибелиусы. Комментированное издание»^[3]).

…

 

1 Сибелиус выходит на балкон.

Уже светает. Желтый небосклон

напоминает позднего Эль Греко.

Идет туман от торфяных болот.

Мы слышим, как Сибелиуса рвет,

6 как отдается в перелесках эхо.

 

7 Теперь мы видим все со стороны.

Вот кадры кинохроники страны

(все это снято как бы с вертолета

и в черно-белом). Бегают полки,

горят сараи. Слышен крик: «Волки

12 позорные!» За кадром плач и рвота.

 

Все это, повторюсь, было известно о Санникове и ранее.

Что мы узнаем об Андрее Санникове благодаря «Собранию стихотворений»? Принципиально новыми, не попавшими в предыдущие сборники блоками являются здесь «Юношеские стихи» (еще один цветаевский след), а также написанные за последние 5 лет циклы «Следы горения», «Плотный песок», и более всего — книга «Переводы о бессмертии», точнее, извлечения из нее. Хотелось написать: ранний и поздний Санников, но сложно судить, насколько «Юношеские стихи», датированные 1977 — 1980 годами, подвергались последующей правке и вообще насколько точны авторские датировки. И все-таки, следуя логике составителя: ранний и поздний Санников.

 

Вот ранний:

 

По моему лицу топчется

невнятный свет.

Мой голос тощ.

В моих порах снег.

 

И как-то боком летает

и, ударяясь об асфальт и дома, звенит

прозрачная железяка

зимы.

 

(Посвящение Боратынскому; из «Юношеских стихов», 1977 — 1980)

 

А вот и поздний:

 

и ничего не происходит

и вот я стою как здание как

постройка или дерево

и ровный раскачивающийся как вода

у пристани в июле тогда

ветер дует и дует в лицо в окна в

подмышки и ветви

и вот я ветшаю и улыбаться не перестаю

и плакать не перестаю

и петь не перестаю

и молчать не перестаю

и нет смерти

а если есть то я о ней не узнаю^[4]

 

(2018 — 2019)

 

Причем у раннего и позднего, если миновать условного срединного, оказывается множество общих черт, начиная от склонности к верлибрам, заканчивая эмоциональной разряженностью речи, как будто говорящий еще не осознал или уже преодолел драматизм существования в мире примитивно устроенных вещей.

В таком — хронологически выстроенном — ракурсе «Собрание…» выглядит как своего рода санниковская трилогия расчеловечения. От юношеской, слегка рассеянной оптики и внутренней гармонии говорящего («голуби спят в губах у меня»), через боль и отчаяние 1990 — 2000-х годов («утро пластилиновых голубей — / белых или помнящих темноту»), к заново собираемому посткатастрофическому субъекту, я бы сказала, целановского типа («здравствуйте птицы / живущие будто сухие мыши»). Чтобы говорить так, как говорит Санников, нужно перестать быть человеком — хотя бы в своем собственном представлении.

 

больше можешь не жить

меня освободили от обязательной жизни от обязательств

от имени возраста денег обиды

(обида измучила меня ну наконец-то)

можешь жить а можешь не жить

а я и не знаю

но зренье осталось а рост

все время меняется

 

В сухом остатке мы имеем верлибры и опыты герметического письма от того, кто должен бы присягать на верность поэтическому традиционализму, но предпочел развиваться в рамках собственной логики. Эта логика атипична уже тем, что, направленая на преодоление разрыва — я говорю здесь про уральскую ситуацию — между поколением восьмидесятников и молодежью, то и дело норовящей отойти от традиций, почитаемых старшими поколениями, приводит всякий раз в какую-то новую художественную парадигму. Если мэтр уральской поэзии развивается именно так, через принципиальную пересборку поэтики, то получается, что и уральская поэзия предстает уже совсем иной, не такой, как ее нам представляли и какой она нам представлялась. Не пространством метареалистического мейнстрима, но чем-то эстетически диверсифицированным, причем еще на каком-то начальном этапе позднесоветского поэтического андеграунда. Я бы сравнила показанного нам в этой книге раннего Санникова даже не с Кальпиди или Туренко, с которыми его принято сравнивать, но с не принадлежащим этому кругу ранним Ильей Кормильцевым, который до того, как оказался вовлечен в пространство рок-музыки, писал верлибры без опоры на какую-либо отечественную традицию. И хотя в «Юношеских стихах» Санникова нет стремления произвести пересборку действительности, которое можно заметить у Кормильцева, важен сам факт уникальной оптики и практики, еще не приведенной к пресловутому общему уральскому знаменателю.

 

Екатеринбург — Москва