Вынул ножик из кармана

ИВАН ИВАНЫЧ ИЗ АФРИКИ

 

Когда я перешла в эту школу, травля была уже в самом разгаре.

Я не заметила, как он очутился в классе. Двадцать восемь глоток орали так, что закладывало уши. Звонка, разумеется, не было слышно.

И все-таки через некоторое время я на своей последней парте почуяла что-то неладное. Мои новые одноклассники продолжали самозабвенно вопить, бегать между рядами, скакать по подоконникам.

А за учительским столом сидел печальный седой человечек в шерстяной кофте.

Человечек глядел в стол, горбился и так глубоко засовывал руки в карманы кофты, будто хотел спрятать туда и все остальное тело. Залезть в собственный карман. И отлежаться там, в темной вязаной норе.

Мне почему-то стало трудно дышать.

— Кто это? — спросила я соседку по парте, пучеглазую Оленьку.

Оленька взахлеб пересказывала двум девочкам, сидевшим впереди, какой-то сериал. Меня она услышала только после тычка локтем. Оленька возмущенно взвизгнула и протараторила, не оборачиваясь:

— Иваныванычпоалгебре.

Пауз между словами она не делала в принципе.

Тут я увидела, что на доске появилось несколько уравнений. Как-то сразу стало понятно, что решать уравнения на уроке алгебры здесь не принято. Этого не делал никто, даже самые последние изгои.

Я открыла тетрадь и стала переписывать иксы и игреки.

На человечка в кофте я не смотрела. Иксы расплывались перед глазами, будто у меня вдруг резко испортилось зрение. Перебирали синими ложноножками, дергались и бесились. Как все вокруг.

Мой саботаж быстро заметили. Вопли стали стихать, уступая место зловещим шепоткам и смешочкам. Я понимала, что нарушаю закон своей новой стаи.

Но продолжала решать.

Почему-то было совсем не страшно.

Но вдруг я почувствовала, что надо мной кто-то стоит. И напряглась в ожидании какой-нибудь пакости. Подняла глаза и увидела… вязаные карманы.

Иван Иваныч развернул к себе мою тетрадку и стал в нее изумленно вглядываться. Увидеть уравнения он, видимо, все равно не ожидал. Несмотря на свое отчаянное путешествие на край класса.

Потом Иван Иваныч прошелестел:

— Bien, tres bien…^[1]

Голос был похож на грязную доску, всю в старых меловых разводах. Такой же засохший и пыльный. Будто им пользовались крайне редко.

— Me comprenez-vous?^[2]

Я кивнула. В школе мы учили французский. Чего же тут не понять.

Иван Иваныч вернул мне тетрадь. Расплывшиеся синие иксы были окружены частоколом исправлений, а внизу под резкой наклонной чертой стояла аккуратная двойка.

Вокруг заржали. Стиснув зубы, я написала под красной двойкой:  «Работа над ошибками» — и стала переписывать уравнения.

Вдруг на тетрадь опустилась гора. Так мне показалось в первую секунду. Но это была не гора, а задница переростка Ваганова.

— Хочешь стать великим математиком? — пробасил он.

Вокруг глаз у Ваганова темнели круги, как у маньяка из фильмов.  А лицо блестело, будто ему на голову вылили бутылку масла.

Сердце у меня заколотилось сразу во всем теле. Дыхание сбилось. Но я заставила себя посмотреть на Ваганова. И ответить:

— Нет. Не хочу.

— А чего же ты хоооооооооооооочешь? — протянул Ваганов, закатив глаза, будто пел романс в филармонии.

Стая зашлась смехом. Но вскоре все замолкли и уставились на меня в ожидании ответа.

— Я хочу, — проговорила я, еле ворочая деревянным языком, — чтобы ты. Убрал. Свой зад. С моей тетради. Ясно?

Класс снова заржал. Но уже одобрительно. Ваганов озирался в поисках поддержки. И тут прозвенел звонок.

— Ладно, живи пока, — разрешил переросток.

 

Шли дни. Серые, холодные, как макароны в школьной столовке. Постепенно со мной стали разговаривать. Чаще всего Оленька, просто не способная молчать. Оленька знала все и про всех. Она сообщила мне, что Иван Иваныч несколько лет преподавал в Африке, в одной из бывших французских колоний. Где и набрался «пагубных демократических замашек», как повторяла Оленька вслед за взрослыми.

Иван Иваныч никогда не повышал голос, не заставлял, не наказывал, не писал замечаний в дневник. Он считал это проявлением неуважения. Наш 7 «В» счел это проявлением слабости.

Каждый урок стая проверяла, как далеко он позволит зайти. А Иван Иваныч только все глубже прятал руки в карманы кофты. И звереныши заходили все дальше. Так, что уже самим делалось не по себе. И ждали, когда, ну когда же он наконец наорет.

Но Иван Иваныч не орал. Иногда у него синели губы. Он вставал и уходил, держась рукой за стену.

Разговаривал он только со мной. И всегда по-французски.

Двойки мои по алгебре сменились тройками. Выпал первый снег. Кончилась первая четверть.

 

После каникул класс привычно драл глотки в ожидании алгебры.  И вдруг дверь кабинета отлетела в стену. На пороге стояла укротительница. Зажатая в кулаке указка казалась хлыстом. Платье переливалось зловещими цирковыми блестками.

Она стояла так довольно долго, давая себя рассмотреть. 7 «В» сначала перестал орать. Потом дышать. А она все стояла и молчала, не сводя с нас тяжелого взгляда. Когда она наконец заговорила, это было такое облегчение, что слова могли быть уже совершенно любыми.

— С сегодняшнего дня, — медленно произнесла она, — на уроках алгебры будет всегда мертвая тишина. Вот как сейчас.

И с того дня на уроках алгебры была всегда мертвая тишина.

Иван Иваныч в школе больше не появлялся. Что с ним стало, не знала даже Оленька. Да никто особо и не интересовался. Его постарались поскорей забыть.

 

А я почему-то верю, что Иван Иваныч вернулся в свою Африку. И говорит по-французски с толпой мультяшных негритят, как Бонифаций. А они слушают его, раскрыв рты. В какой-нибудь школе из пальмовых  листьев.

И вязаная кофта ему больше ни к чему. Ведь он наконец-то согрелся.

 

 

 

ВЫНУЛ НОЖИК ИЗ КАРМАНА

 

Первый раз это случилось на уроке труда, в столярке. Они вырезали из дерева, и у Васьки в руках был нож. Очень острый. Этими ножами разрешали пользоваться только под присмотром Сан Паоло.

Острый-то острый, а дерево все равно не поддавалось. Руки у Васьки уже дрожали, а в животе раздувалась злость. Пока она еще помещалась внутри, поэтому можно было продолжать делать что-то нормальное, как все. Например, стоять и ковырять ножом эту тупую деревяшку.

Но скоро злость заполнит всю столярку, весь мир, и Васька будет болтаться в ней, как резиновый клоун у новой «Пятерочки». И не сможет управлять ни руками, ни ногами. Они начнут летать сами по себе, туда-сюда, будто их тоже надувает огромная воздушная пушка.

Чтобы отвлечься, Васька стала рассказывать Славке, что летом они с папой поедут на Байкал к шаманам. А Славка сделала это свое лицо — закатила глаза, выпятила толстые губы — и фыркнула:

— Все ты врешь. Как всегда. Никуда ты не поедешь. У твоей мамы денег нет. А папа вообще с вами не живет.

Васька задохнулась, рука с ножом застыла в воздухе. Но тут у них над головами загремел гром:

— Василиса и Мирослава! Пальцы себе оттяпаете, трещотки! Это вам не шарфы вязать — серьезное дело! Еще одно слово — и пойдете двор мести! Идея ясна?

— Да, мы вообще молчим, Сан Палыч, — протянула Славка приторным голоском, который тянулся и лип, как лизун. — А посмотрите, я правильно делаю?

Сан Паоло, который, кажется, доставал лысой макушкой до потолка, послушно согнулся пополам и принялся крутить в обветренных клешнях так называемый Славкин кораблик, больше похожий на жертву мутации, чем на что-то дельное.

Славка хлопала глазами, как Литтл Пони, и все лила и лила этот свой сиропчик: «А тут как надо? А покажите, пожалуйста». И Сан Паоло двумя незаметными движениями — раз-раз — взял и превратил жертву мутации в нормальный такой корабль. Этой подлизе оставалось только пошкурить — и дело с концом. А пошкурить любой дурак сумеет.

— А можете мне тоже помочь? — неловко сунулась Васька.

Но голова Сан Паоло уже взлетела обратно под потолок.

— Давай, давай, делай, — прогрохотало оттуда. — Вы сюда зачем пришли? Смотреть, как я работаю, или самим учиться?

Вот всегда так.

— А у Васьки кораблик похож на окаменевшую какашку! — хихикнула Славка, толкая в бок Степеля, который пыхтел над своей деревяшкой слева от нее.

Степель сдул с глаз фиолетовую челку и глумливо ухмыльнулся. Ладно хоть ничего не сказал. А то он может. Но Ваське все равно хватило.

— Сама ты похожа на какашку! — завопила она. — Болтливую предательскую какашку в тупых розовых заколочках!

— Так все! — разразился Сан Паоло. — С вещами на выход! Я предупреждал! Берем в чулане метлы…

— И улетаем, — ввернул Степель.

— Кузнецов! Тоже захотел в дворники?

— Не. Я лучше столяром побуду. И токарем. А еще лучше тик-токарем.

Под общий гогот Васька, сама не понимая зачем, опустила в карман опасный нож. Злость уже была размером со столярку — и двигала ее руками, как хотела. Злость вышвырнула Ваську во двор — без куртки, без шапки — и бросила за угол столярки. Все вокруг тонуло в белесом тумане. У него не было ни вкуса, ни запаха. Он был никакой. И в нем никого не было. И Васьки тоже не было.

Славка лениво спустилась с крыльца в своей приталенной курточке с блестками, застегнутой на все пуговицы. Метлы она держала на отлете, будто боялась испачкаться.

— Василиса! — крикнула она голосом директрисы. — Долго тебя ждать? И можешь не прятаться, я вижу, что ты там!

Не дождавшись ответа, Славка выпустила из рук метлы — и те упали в разные стороны. Некрасиво так, неровно. Злость дрогнула и расширилась еще немного. Хотя, казалось, куда уж больше. Славка завернула за угол и встала перед Васькой — руки в боки, губы вредной скобочкой.

— Ну и что ты тут…

— Я тебя сейчас убью, — сказала злость и вытащила из кармана очень острый и очень опасный нож для дерева.

— Зарежу, — злость сделала шаг к Славке, и нож стал подниматься.

Васька видела черное лезвие, белое горло, торчавшее из разноцветного шарфика. Видела сокращающееся расстояние между этими двумя предметами. Просто видела. И все. Ничего не хотела. Ни о чем не думала.

А еще она видела Славкино лицо. Оно вдруг сделалось очень-очень серьезным. И это было приятно. Но тоже как-то слишком далеко, чтобы почувствовать.

— АААААААА! — заорала наконец Славка и бросилась бежать.

Она споткнулась о метлы, но не упала. Шарфик размотался и болтался у нее за спиной, как хвост у ее любимых тупых Литтл Пони.

«Тебе нравится Литтл Пони, а мне — Литтл Биг. Мы разошлись, как в море корабли», — вдруг пришло в голову Ваське.

Она сунула нож в кучу сухих листьев, в самую середину, будто пырнула кучу в живот. Но злость уже сдулась. Руки двигались вяло, без азарта. Очень хотелось спать. И есть.

 

Вечером маме позвонили. Васька сразу окаменела над своими нерешенными примерами и стала слушать.

— Да, привет, Антон…

Нет. Антон. Убирайся вон, Антон. Зачем ты сюда звонишь. И без тебя тошно. Математики хватает.

Антон — это Славкин папа. Но, может, это не оно? Он ведь иногда заказывает маме какие-то тексты для своих сайтов. И платит копейки, как та жалуется. А Славка-мерзавка потом издевается, что у них нет денег… Так пусть твой распрекрасный Антон платит нормально…

Васька сунула в рот контрабандное печенье (в комнате есть нельзя, а сладкое — только на десерт) и написала первую попавшуюся цифру в столбик с ответами. Потом еще одну, и еще. И вот уже заполнены все пустые строчки. А мама все молчит и молчит…

Может, это вообще другой Антон? Которого Васька не знает. Влюбился в маму и звонит. Рассказывает, какая она прекрасная. А она слушает…  И улыбается в темном коридоре, как девочка… Васька даже на такое согласна, лишь бы не то самое…

Но тут мама вздохнула на всю квартиру и сказала:

— Ну, разумеется, поговорю. Ты думаешь, я с ней не говорила? А толку-то?.. Да, ходили мы к психологу, ходили… А толку-то?.. Спасибо, конечно, но ты ведь платного посоветуешь… Ага, ага… Да, я все понимаю… Буду копить, спасибо…

Потом наступила тишина. И стояла так долго, что Ваське показалось, она оглохла. А может, и правда оглохла. Временно. Потому что как мама оказалась у нее за спиной, она вообще не услышала. И чуть не подавилась печеньем, когда та сказала ей прямо в ухо:

— Вообще ни одного правильного. Ты что издеваешься?

— Это ты издеваешься! — с облегчением огрызнулась Васька. — Лучше бы помогла!

— Что там за история с ножом?

— Откуда я знаю!

— Ох, ну не надо включать дурочку. Мирослава жалуется родителям, что ты ей угрожаешь ножом.

— Ей показалось.

— В смысле? У нее галлюцинации?

— Не знаю. Я вам что, врач, что ли?

— В следующий раз, когда Антон позвонит, я тебе трубку дам, сама с ним объясняйся. У тебя хорошо получается. Я так не умею.

— Отстань. Я вообще-то уроки делаю.

Мама еще пару секунду постояла рядом. Сунув руки в карманы джинсов и покачиваясь с пятки на носок. А потом развернулась и молча вышла из комнаты. Лучше бы ударила, честное слово. Как папа.

 

Второй раз случился очень быстро. Прямо на следующий день. Кажется, злость научилась быть невидимкой и расти незаметно. Или приходить сразу размером с кита и заглатывать Ваську в один присест, как пророка Иону, про которого им рассказывали на первом уроке.

Они спускались вниз, в кабинет музыки, и на лестнице Славка сказала, что у нее есть жвачка. У нее всегда все есть. Даже сенсорный телефон. Правда, с трещиной во весь экран, но кого это волнует. Все равно Славка королева на каждой перемене. Все вьются вокруг, смотрят по-собачьи, и даже Степель со своими вечными подколками то и дело взмахивает фиолетовой челкой у нее над плечом.

Теперь вот эта жвачка. Ничего особенного. Папа Ваське тоже такие покупает, когда приезжает. У мамы-то не допросишься, конечно. Сплошная химия, то да се. А Славке родители деньги дают. Она себе, что хочешь купить может. Даже айфон десятый, как она всем хвастает.

И вот стоит эта королева, открывает жвачку. Весь класс вокруг столпился, ждут. А она, как нарочно, ковыряется. Вот прямо приятно ей, что они все дыхание затаили и глядят, как на фокусника в цирке. Будто когда она эту дурацкую пачку, наконец, доколупает, оттуда слитки золота посыплются или единороги полетят...

На Ваську никто не смотрел, разумеется. Чего на нее смотреть. Ни сенсорного, ни жвачки. А сама она стояла как привязанная и тоже смотрела на Славку. Руки эти с накрашенными ногтями. Дергают и дергают фольговый язычок, никак подцепить не могут… Футболка с блестками. Про такие мама всегда говорит в магазине: «Фу, какая пошлость» — и проходит мимо, как ни проси. Кулончик-сердечко на цепочке. Славка ей тоже такой дарила, «в знак вечной дружбы», только он почти сразу потерялся. У Васьки вообще все всегда теряется. И сменка, и форма на физру. А потом классная высказывает маме, мол, почему у ребенка ничего нет. А та в ответ: «Я не успеваю покупать одежду с той скоростью, с которой она теряет».

«А мне, — бахвалилась как-то Славка, — папа одежду каждый день покупает. Я когда пачкаюсь, мы не стираем, сразу выкидываем».

Когда Васька вспомнила эту дурацкую фразочку, она наконец почувствовала, что вокруг — злость. Тугая и непролазная. Будто вся школа наполнена жвачкой, которую жевал какой-то тролль. Васька не могла смотреть по сторонам. Только на Славку. Кулончик. Цепочка. Шея. Такая белая. Из выреза темной футболки. Когда-то футболка была фиолетовой, но цвета уже пропали. Так же как звуки и все остальное. Так же как умение управлять руками. Руки взлетели. Это было не так медленно, как тогда с ножом. Просто — раз! И эти руки уже на этой шее. И сжимают ее. Сжимают, сжимают…

А потом все рвется. Кто-то кричит. Что-то происходит. Какая-то беготня. Будто вокруг карусель или калейдоскоп. На секунду в этом месиве мелькает фиолетовая челка. И глаза сквозь эту челку. Испуганные глаза. Васька ничего не чувствует. А потом сразу — очень хочет спать. И есть.

 

— Я не знаю, что делать, — говорила мама, а потом снова: — Не знаю, что делать. Не знаю. Незнаюнезнаюнезнаю…

Она сидела за кухонным столом, обхватив голову руками, и выглядела совсем девочкой.

— Да не было ничего! — закричала Васька. — Говорю же тебе — ничего такого не было!

— Не ори на меня!

— Я не ору!

— Ага. Так же не орешь, как Мирославу не душила. Что, у Борисы Ларисовны тоже галлюцинации?

Мама была сильно расстроена, раз назвала Славку Мирославой. Васька даже не сразу поняла, о ком это. Зато переделать их классную в Ларису Борисовну все равно не получилось. Тут никакого расстройства не хватит. Язык сам обратно перекладывает. Особенно, когда делать этого совсем нельзя. Например, когда тебя ругают перед всем классом. И надо каяться и, повесив голову, мямлить: «Я больше так не буду, Бори… ой… Лари…»  И все уже сдавленно хихикают. А Бориса Ларисовна окончательно выходит из себя и говорит: «Я с вами как со взрослыми людьми, а тут детский сад какой-то!»

— Борисы Ларисовны там вообще не было! Ей Славка наплела. А она все врет.

— Там еще другие ребята были. Степа Кузнецов…

— Да они все Славкины фанаты! Рабы! Она им свой сенсорный покажет — и они идут за ней, как зомби! Вот если бы у меня…

Мама заткнула уши. Не очень-то вежливо, честно говоря. Васька уже хотела крикнуть ей об этом, а потом громко хлопнуть дверью. Но тут зазвонил телефон. Мама взглянула на экран, застонала и протянула телефон Ваське:

— На, расскажи ему сама, что Славка все придумала…

— Совсем, что ли? — Васька ломанулась из кухни, больно стукнулась коленкой о стиральную машинку, а потом еще в коридоре плечом об косяк.

Вот у Славки в квартире много места. Если бы у них с мамой была такая квартира, Васька не ходила бы все время в синяках.

 

Антон потребовал «очную ставку».

— Насмотрелся сериалов про американское правосудие, — сквозь зубы пробормотала мама, когда они с Васькой шли в Парк трехсотлетия, где у них была назначена встреча.

Васька не поняла, о чем это, но расспрашивать не решилась. По маминому лицу было ясно, что ей сейчас не до сериалов.

Неожиданно мама притормозила у хлебного ларька и купила заварное пирожное. С чего это вдруг? Сама она сладкого вообще не ест. Может, Славку задобрить? Или Антона? Ну, Антону-то таких целую коробку надо. А Славка больше любит сосиски в тесте. Она после школы всегда их покупает в этом ларьке. Сначала одну. Потом царственно вздыхает, закатывает глаза и берет вторую — Ваське. Хотя та никогда не просит. И вообще предпочла бы заварное пирожное.

Мама сунула пакет с пирожным Ваське.

— На, взбодрись. Сейчас всем будет очень хреново.

— Такие слова нельзя говорить. Забыла?

— Угу. Спасибо, что напомнила.

И все. Васька представила, что было бы, если бы она сейчас шла с папой. Он бы после такого всю оставшуюся дорогу ее ругал. И что она хамит, и что яйца курицу, и что она, вообще, себе позволяет? Правда, с ним она бы и не позволила. А что сказал бы папа про историю со Славкой — даже думать страшно. Наверное, он бы уже не говорил, а кричал. А может, и все остальное…

Васька поскорее вытащила пирожное и откусила столько, сколько поместилось во рту. На дереве, от которого после подстригания остался один ствол, сидела галка и, задрав хвост, гадила прямо на объявление о спутниковых антеннах, прикрученное к обрубку ржавой проволокой.

Парк трехсотлетия открыли прошлым летом, когда их городу исполнялось триста лет. Нормальные деревья тут вырастут, наверное, еще лет через триста. Пока же из земли торчали дохлые прутики, часто даже ниже табличек, где золотыми буквами указывалось их название и фамилия богатого человека, который этот прутик городу подарил.

Славка с родителями была уже на месте. Хотя Васька с мамой, вроде бы, старались не опоздать. Сквозь серую ограду издалека светился разноцветный шарфик Славки и ярко накрашенные губы Тани, Славкиной мамы. Антон, размахивая руками, говорил по телефону.

Васька с мамой подошли и встали напротив Славки и Тани. Антон отключился и тоже вступил в круг. Парк продувался насквозь холодным ветром с реки. Васька, которая, несмотря на уговоры, не надела свитер, начала стучать зубами. Мама тут же принялась разматывать свой длиннющий вязанный шарф, но Васька буркнула: «Мне жарко!» — и на всякий случай отодвинулась подальше.

— Не будем терять время, — начал Антон таким ледяным голосом, что Васька, изо всех сил старавшаяся не дрожать, задрожала еще сильнее. — Произошли два события, которые нам необходимо обсудить. Но для начала — надо установить, произошли ли они. Поскольку налицо некоторые разночтения. Итак, версия Василисы: «Ничего не было». Я правильно изложил?

Васька смотрела на свои грязные ботинки. Она слышала, что Антон замолчал. И даже догадывалась, что сейчас ее очередь сказать что-то. Но не могла ни поднять головы, ни, тем более, открыть рта.

— Все правильно, ваша честь. Давай дальше, — тихо произнесла Васькина мама.

— Отлично. Переходим к версии Мирославы.

Славка шумно вздохнула и заговорила. Тоже очень тихо. Обычно ее голос слышно в другом конце коридора. Васька от удивления даже подняла глаза. Славка стояла прямо перед ней, непривычно бледная и очень взрослая. И обстоятельно, со всеми деталями, докладывала про нож. При этом она неотрывно смотрела на Антона, который возвышался над их маленьким кружком почти как Сан Паоло. Было похоже, будто Славка отвечает перед очень строгим учителем очень трудный урок, к которому очень хорошо подготовилась. Антон кивал и скользил взглядом по кругу, как секундная стрелка. Когда он дошел до Васьки, та опустила голову так быстро, что в шее что-то хрустнуло. И дальше она видела только грязь на ботинках.

— Ну, что же. — После Славкиного шелеста голос Антона прозвучал, как гудок поезда. — Василиса, у меня к тебе очень простой вопрос. То, что сейчас рассказала Мирослава, это правда? Или она лжет?

Наступила тишина. Только ветер свистел в ушах. Васька нащупала в кармане недоеденное пирожное, расковыряла пакет и влезла пальцем  в самый крем. Если сейчас они хоть на секунду перестанут на нее пялиться, все вчетвером, можно будет быстренько облизать.

— Мы ждем, Василиса, — напомнил Антон. — Это очень простой вопрос.

— Да, ладно тебе. И так все понятно, — попыталась встрять Васькина мама.

— А мне вот ничего понятно, — упрямо сказал Антон.

Тут у него, к счастью, зазвонил телефон.

— Наберу через пять минут, — крикнул он в трубку, не здороваясь.

Васька обрадовалась: значит все это не будет тянуться вечно. Пять минут — не так уж много. Есть надежда пережить. Отмолчаться. Но Антон это вам не Бориса Ларисовна. Он не собирался отставать и спрашивать кого-нибудь другого.

— Да или нет, Василиса. Это правда?

Теперь голос прозвучал так, что прятаться дальше стало невозможно. Голос как будто припер Ваську к стенке, тряхнул пару раз и рывком поднял ей голову. Прямо за волосы. Как тогда папа.

— Да… — выдохнула Васька.

— Переходим ко второму случаю. Рассказывай, Мирослава.

Славка снова заговорила, уже чуть громче.

Ваське было три года. Волосы никак не хотели расти, оставались короткими, как у мальчишки. И белыми, как одуванчик. Она натягивала на голову колготки и бегала вокруг мамы, распевая «а я девочка с косичками, а я девочка с косичками». И в тот день, когда папа... когда она не слушалась... когда все это случилось... мама вернулась из магазина, она сначала не поняла, почему Васька вся усыпана мелкими белесыми волосами. Потом до нее стало доходить, но тут Васька начала дышать и отключилась, намертво вцепившись в мамину красную кофту.

— Это правда или нет? Василиса! Ты вообще здесь?

Васька кивнула. Второй раз прошло уже легче.

Дальше Антон разразился длинной-длинной речью. Она грохотала и никак не кончалась, как товарный поезд. На вагонах были написаны непонятные слова: «Недопустимо», «абсолютное табу», «никто не имеет права», «инспекция несовершеннолетних»…

Но вот поезд отгремел. И снова молчание и свист ветра. А еще стук зубов и шуршание пакета в кармане.

— Василиса, может, ты хочешь что-нибудь сказать Мирославе? — предложила Таня.

Обычно у нее очень приятный голос. Мягкий и обволакивающий, как пена в горячей ванне. Но сейчас даже пена была железной. К счастью, Ваське уже много раз приходилось слышать такие вопросы. И она точно знала, что должна хотеть сказать.

— Прости меня, пожалуйста, — еле слышно произнесла она и даже отважилась поднять взгляд.

— Я тебя прощаю, — быстро проговорила Славка и тоже посмотрела на Ваську.

Ваське показалось, что она облилась кипятком. Ей вдруг, правда, стало ужасно жарко на холодном ветру. Она поскорее уткнулась обратно в ботинки.

— Ок. Разговор окончен. Идемте.

Антон обнял Таню и Славку и повел их к выходу из парка. Они обе с облегчением прижались к его большому телу. И пошли, как слитное шестиногое существо. Васька смотрела им вслед и сосала палец. Крема на нем уже не осталось, но она не могла остановиться. Было уже немного больно. И это успокаивало.

 

На первом уроке они молчали. Только иногда переглядывались. На перемене Славка сказала:

— Хочешь посмотреть новый ролик А-4?

Васька поспешно кивнула. К концу перемены они уже смеялись над Степелем, который сегодня явился в школу с зеленой челкой. Еще не взахлеб, но уже вполне дружно.

 

После уроков они подошли к хлебному ларьку.

— Хочешь сосиску в тесте? — спросила Славка.

— Лучше заварное пирожное, — ответила Васька.

— Фу, как ты можешь есть эту замазку, — скривилась Славка.

Но все-таки купила.

 

 

 

ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ, ВЕРЕ

 

На качелях лежал кособокий сугроб с траурной каемкой. Он равнодушно хранил в себе отпечаток голубиной лапы, полупрозрачную кленовую вертушку и трамвайный билет, обещавший счастье.

Вера замедлила шаг, по привычке сложила цифры и махнула рукой. Счастливые билеты преследовали ее с упорством маньяка, но что хотела сказать этим насмешливая судьба? Поддержать в очередную трудную минуту? Пообещать, что когда-нибудь, на следующей остановке, в другой раз? Или поиздеваться? Но сколько можно? Не надоело еще?

Даже в сугробе на старых качелях (Вера слегка толкнула их, и снег с унылой готовностью пополз к краю) — и тот счастливый. А между тем мир устроен иначе. Всем на нее плевать.

Плевать, плевать, плевать — заскрипело внутри в унисон с качелями. И мне на всех. Ну, или почти. За одним-единственным исключением. Которое не считается.

Всем на меня, мне на всех, мне на меня, всем на всех. Это мировой закон, вроде силы тяготения. А вовсе не моя жизнь, упорно не желающая складываться. Точно кубик рубика.

Ну, а когда одиночество становится всемирным, как потоп, от него уже не больно. Наверное, скоро и счастливые билеты перестанут бесить. Или попадаться.

Вера слушала нытье качелей, сугроб елозил туда-сюда, оставляя мокрый след на гнилых досках. На разбитой голове фонаря голубь выпячивал изумрудную грудь, тщетно призывая подругу. Пахло псиной, птичьим пометом и ветром, примчавшимся из дальних стран, где все совсем иначе. Вера неосторожно повернулась к нему лицом и тут же почувствовала, как внутри надуваются алые паруса. О, нет...

Она полетела по рыхлому льду, прокалывая его каблуками и проваливаясь в сизую глубину, полную невидимой воды. Нет, нет, нет…

Не убереглась. Остро, как завязавшему курильщику затянуться и выпустить дым, ей захотелось написать Матвею письмо. Ни о чем. Обо всем на свете.

Но Вера тут же представила, как Матвей это читает. На своей кафедре, между лекцией и зачетом. Сначала с хирургической аккуратностью вскрывает конверт. Не исключено, что у него для этих нужд хранится в столе специальный ножичек, доставшийся от какого-нибудь внучатого дяди (обязательно благородного и с трагической судьбой).

Матвей достает письмо. От неряшливого почерка его тонкие губы чуть заметно опускаются вниз. А потом брови начинают подниматься вверх. Через минуту рука Матвея (к которой так мучительно хочется прижаться лицом, что сводит скулы) комкает листок и швыряет в мусорную корзину. И Вера чувствует себя этим бумажным выкидышем, отбросом, отобравшим бесценное время великого человека...

Алые паруса наконец-то пожухли и опали, как дешевые тюльпаны из супермаркета на утро после 8 марта.

Вера увидела дурацкое парковое кафе. Почему-то открытое (еще один подарок судьбы, ага). Что же, решим проблему испытанным способом...

Вера присела за шаткий пластмассовый столик (локти тут же прилипли — ну и ладно) и написала письмо. Какое хотела. Лиричное, ироничное, циничное, бесстыдно личное.

Про катание черного сугроба и всемирный потоп одиночества, про издевательство счастливых билетов и официантку, свирепо сопящую за стойкой, словно пожилой бульдог… Под конец она даже забыла про Матвея. Да и кто он такой, если разобраться? Один из ликов, который приняло ее изобретательное одиночество этой бесконечной зимой. Которая, тем не менее, уже начинает слегка подмокать и хлюпать под ногами.

Вера заклеила мятый конверт и на секунду задумалась. Где мы еще не бывали? Вот, например, хороший город — Сургут.

«Сургут. До востребования. Вере П.» — вывела она на конверте.

Синий ящик попался почти сразу, у выхода из парка. Опять повезло.

Часто Вере казалось, что она — последний человек на земле, который пользуется бумажной почтой. Или просто — последний человек на Земле.

Во многих городах, больших и малых, Веру ждали невостребованные письма. Многолетняя переписка с многоликим одиночеством.

Порой она видела во сне, как приезжает куда-нибудь и получает свое письмо. Открывает. А там — чужой почерк, такой раздражающе ровный… Матвей! В учтивых выражениях зовет ее приехать… Куда? Да в этот самый город!

И она ждет его на скамейке в безлюдном парке. Голубь выпячивает изумрудную грудь, сугроб качается на качелях, рвутся прочь выцветшие флажки над танцплощадкой...

И он, разумеется, приходит.

Вот уже мелькает на боковой аллее его вечный вельветовый пиджак. Замерзшие руки в карманах, задранные аистиные плечи. И этот невыносимый, то ли детский, то ли дедовский шарф. Как у солдата разбитой наполеоновской армии...

Вера прирастает к скамейке. Даже во сне она не может пошевельнуться, когда он… И поэтому просто сидит и смотрит.

А Матвей поправляет очки (этим своим машинальным, единственным в мире жестом) и решительно идет к ней.

Из года в год. Из города в город.