Девочка с единорогом

*  *  *

 

Заклинатели змей, сочинители сказок,

Продавцы благовоний, сверкающих красок,

В небе маленьких звёзд — как песчинок в пустыне,

Пастухи, звездочёты с сердцами простыми,

Толмачи, пилигримы, жонглёры шарами,

Музыканты, менялы, верблюды с дарами,

Вся навыворот жизнь, и лицо и изнанка,

Крутит сальто назад для детей обезьянка.

 

Вещества, из которых псалмы и молитвы,

В голубые сосуды и чаши налиты,

В жест, в улыбку, во взгляд — жарко, холодно, сухо —

В мира нищую плоть и в орнаменты Духа,

В снеговые шатры, в капли звёздного света

И в простые стихи, в древний голос поэта.

 

 

*  *  *

 

Давай на маленькую дачу

Поедем, в тихий край души,

Где люди смотрят передачу

«Спокойной ночи, малыши».

 

Мы в ней когда-то все снимались

В неглавных праздничных ролях,

И, засыпая, обнимались

С подушкой в сказочных полях.

 

Там бродит мямлик чёрно-белый

И чёрно-белый снегопад,

Там шустрик маленький и смелый —

Лет шестьдесят тому назад.

 

Волк хочет зайчиком обедать,

Но, как всегда, — не в этот раз.

Давай уснём, чтоб их проведать,

Посмотрим, как они без нас.

 

Сосульки капают с карниза,

Огни глядят с той стороны

Сквозь чёрно-белый телевизор

Из бедной праздничной страны.

 

Они живут зимой на даче,

Есть домик маленький в глуши

Для всех, кто снялся в передаче

«Спокойной ночи, малыши».

 

 

*  *  *

 

Другому сделай, говорит,

Что должен был тогда,

Раз до сих пор душа болит,

А не вернуться, да.

 

Второй раз мимо не пройти

Через полсотни лет,

Когда прохожий на пути

Лежит, упавший в снег.

 

От Бога спрятали глаза

Адам, Иона, Пётр,

Нет сна, раскрыты небеса,

Идёт полночный смотр.

 

Лежит на совести свинцом

Тот позабытый свет,

Теперь, почти перед концом

Бояться смысла нет.

 

Другому сделай, говорит,

Что сделать Бог велит.

И всё равно душа болит,

И всё равно болит.

 

 

Военная почта

 

Надену очки, превращаюсь в отца,

Письмо вслух читаю от сына-солдата,

С трудом пробираясь сквозь почерк писца,

И голос дрожит, как однажды когда-то

Давно, в полумгле расплывается дата.

 

И надо же, дожил до времени, эх,

Не я ему, он мне стена и защита,

Читаю каракули вспять, снизу вверх,

И бравая речь чуть звучит нарочито,

Начальство довольно, да жидки харчи-то.

 

Темнеет. Соседей разреженный круг,

Заслушавшись, замер. В листве — ни движенья.

Вчера ещё отроком прыгал — и вдруг

Отслужит и станет отцу утешенье.

Дробится в стаканax луны отраженье.

 

И легче представить, что волей небес

В вечерней провинции тихой Китая

Дед этого мальчика чудом воскрес,

Военную почту от внука читая,

Мать плачет в тени, о своём причитая.

 

Его не утешил я в горестный день,

Надежд не оправдывал отроду стольких,

Я ныне оделся в бесплотную тень

В щетине седой и очках дальнозорких.

Сын пишет: боец, говорят, что из стойких.

 

 

Семидесятые

 

Я разлюбил семидесятых

Дух, заколдованный их круг.

И так кому не лень костят их.

Но я что вдруг?

 

Иных уж нет, и тех в Нью-Йорке,

Переговоры — кто с кем пил,

Себя, мальчишку на галёрке,

Я разлюбил.

 

Heвольный риск, госбезопасность,

Ктогдеиздат, сирень в окне,

И кругу узкому причастность —

Так чужды мне.

 

Издалека, за синим снегом,

Тот дорогой десяток лет

Сиял серебряным мне веком.

Но больше нет.

 

И в будущее, как в пучину,

Проваливаясь, вспять гляжу

Без ностальгии.

Я знаю точную причину.

Но не скажу.

 

 

*  *  *

 

А когда ты счастливой бываешь

И считаешь — не слышит никто,

Ты негромко звенишь, напеваешь

Просто так, неизвестно про что.

 

Вытираешь посуду и полку,

Освещённая тихим лучом,

Напевая без слов втихомолку

В небо песенку так, ни о чём.

 

Я тебя через стену не вижу,

Я не сплю, только делаю вид,

Я и так уже главное слышу,

Что в тебе колокольчик звенит.

 

Что синица проснулась на ветке,

Расплывается утро пятном,

И снежок опускается редкий

На деревья за нашим окном.

 

 

*  *  *

 

Девочка пришла с единорогом,

Сантиметров сорок от земли,

С белым жеребёнком-недотрогом,

Нежным, словно деревце вдали.

 

Он топтался в маленькой прихожей,

В сумерках ресницами моргал,

Ни на что на свете не похожий,

Девочку свою оберегал.

 

Где-то в кухне капала водица,

Пах капустой тёплый пирожок,

И светились острые копытца

И на лбу пронзительный рожок.

 

 

 

Последний троллейбус

 

От Таганки до Арбата,

По-старинке не спеша,

Ты ходил тяжеловато,

Хлебным воздухом дыша,

Чуть постукивая палкой, —

Лихоборы, Разгуляй —

Всем знакомою развалкой,

Словно дедушка Гиляй.

 

Погляди неторопливо

На Москву во весь экран,

До свидания, счастливо —

Век двадцатый, детский храм,

Фотографией, иконкой

Станешь, кадром из кино,

За извозчиком и конкой,

За чудесным эскимо.

 

Адреса друзей, подружек,

Осень, Яуза-река,

Вся дорога — пара двушек,

Два коротеньких звонка.

Над Полянкой и над Пресней

Ты парил на волоске

И остался старой песней,

Болью маленькой в виске.

 

 

*  *  *

 

Вещей не останется много,

Гитара, чуть-чуть табака,

Простая игрушка с Востока,

Колечко, два-три пустяка.

 

Какие-то диски и книги,

Горсть писем и мамина брошь,

Не будет с наследством интриги,

Со всем, что с собой не возьмёшь.

 

Останутся два, три мгновенья

Для будущих светлых времён —

Из музыки и откровенья,

Из нищих вещей и имён.

 

Тень песни из райского сада,

Стихи с неземным сквозняком —

Как Лена писала когда-то —

Вразмешку с сухим табаком.

 

 

*  *  *

 

Лучшие песенки и стихи —

Детские, так уж оно и есть,

Суть, свободная от шелухи,

Чистая, как благая весть.

 

Голос с мачты — земля, земля,

Вдоль дороги в росе трава,

Сердце бьётся, поёт ля-ля —

А песня всегда права.

 

Так и было и будет впредь,

А те, для взрослых, — ни там, ни тут,

Им взрослеть ещё и взрослеть,

Пока до детских не дорастут.

 

 

Ефрем Сирин

 

Обидевших благослови,

Прости нелицемерно.

Я полон, Господи, любви

И скверны, что каверна.

Я персть из тлена и крови

И каждому прозрачен,

Но полон, Господи, любви,

И ум в Тебе утрачен.

(Все будут петь — и шурави,

И рынок, и таверна.)

 

В пустыне снег белит зарю,

Ткёт иго легче пуха.

Скажи во мне, я повторю,

Я, Боже, весь из слуха.

Скажи хоть птицей на лету,

Стремительною тенью,

В снегу я Слово обведу,

Пусть даже то, что обведу,

Мне будет к осужденью.

 

 

*  *  *

 

тихий воин поэзии хрватской

кюхельбекер и петя бачей

луч блокадной звезды ленинградской

и оттаявшей речи ручей

 

экономятся крайние силы

наступает последний парад

и бессмертных стихов эликсиры

на невидимых полках стоят

 

за обиженных кровный обидчик

соловьиного слова толмач

самовитого звона добытчик

и рассеянный тёртый калач

 

невесть чем навсегда оскорблённый

как сказал бы о.м. — гоголёк

говорил под язык раскалённый

положив немоты уголёк

 

я прощаю тебе всё прощаю

и кричу тебе молча прости

что на землю слова возвращаю

словно мир ещё можно спасти