Сентиментальная проза в круге чтения детей и подростков

Фикс Ольга Владимировна родилась в 1965 году в Москве. Окончила сельхозтехникум по специальности «ветеринария», Московскую ветеринарную академию, Литературный институт им. А. М. Горького и медицинское училище по специальности «акушерка». Работала ветврачом в Московской области, публиковалась в журналах «Мы», «Крестьянка», «Лехаим». С 2006 года живет в Израиле, работает медсестрой в родильном отделении Иерусалимской больницы «Шаарей Цедек» и ветврачом в частной ветеринарной клинике. Публиковалась в израильских журналах «Иерусалимский журнал», «22», «Артикль». Романы «Улыбка химеры» (2018), «Темное дитя» (2019), «Сказка о городе Горечанске» (2020) вышли в московском издательстве «Время».

Эссе выполнено в рамках учебной программы магистратуры МГПУ по специальности «Проектирование и сопровождение программ в сфере чтения детей и молодежи».

Сделала некоторую уборку и нашла давно потерянную книжку Евгении Тур (псевдоним Елизаветы Салиас-де-Турнемир, урожденной Сухово-Кобылиной) «Княжна Дубровина». Стерла с нее пыль и бережно поставила на полку.

В детстве и отрочестве мне дико не хватало так называемых «девчачьих книг». Настолько, что я часами сидела в иностранном отделе Центральной юношеской библиотеки на Преображенке на полу между стеллажами и глотала их на языке оригинала одну за другой, не жуя. К счастью, я училась в английской школе и английский к тринадцати годам у меня был свободный.

Нет, я там, конечно, и другие книги брала. Руссо, Вольтера, Дидро. Диккенса, Гюго, Альфонса Доде. «Воспоминания» Анастасии Цветаевой, «Прозу» ее сестры Марины — все, чего в простых районных библиотеках было не достать. Я была серьезная девица, в очках.

Но тем не менее «Леди Джэн с голубою цаплей», «Гайди», «Аня из зеленых мезонинов», «Ребекка с фермы Саннибрук», «Домик в прерии», «Маленькая принцесса» — все они были мной прочитаны и многократно оплаканы.

Сентиментальная проза для детей и подростков считается литературой второго сорта. Ее презрительно называют «девачковой». Хотя она вовсе не всегда о девочках и вовсе не только девочки ее читают. «Маленький лорд Фаунтлерой» Фрэнсис Беннет, «Без семьи» Гектора Мало, «Сердце» Де Амичиса и «Волчонок» Александры Анненской рассчитаны, скажем так, на более широкую аудиторию. Чарская тем не менее лидирует.

Вот, например, цитата из статьи Л. Пантелеева «Как я стал детским писателем»:

«Среди многих умолчаний, которые лежат на моей совести, должен назвать Лидию Чарскую, мое горячее детское увлечение этой писательницей. В [моей] повести Лёнька читает Диккенса, Твена, Тургенева, Достоевского, Писемского, Леонида Андреева… Всех этих авторов читал в этом возрасте и я. Но несколько раньше познакомился я с Андерсеном и был околдован его сказками.  А год-два спустя ворвалась в мою жизнь Чарская. Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне — где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманящие запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны»^[1].

Мало того, оказалось, на этих книгах выросло поколение авторов-фронтовиков. Борис Васильев, автор фронтовых повестей, в том числе знаменитой «А зори здесь тихие», вспоминал, что «писатель сумел превратить этих (исторических) мертвецов в живых, понятных и близких мне моих соотечественников. Имя этого писателя некогда знали дети всей читающей России, а ныне оно прочно забыто, и если когда и поминается, то непременно с оттенком насмешливого пренебрежения. Я говорю о Лидии Алексеевне Чарской, чьи исторические повести — при всей их наивности! — не только излагали популярно русскую историю, но и учили восторгаться ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней. И первые уроки этой любви я получил из „Грозной дружины”, „Дикаря”, „Княжны Джавахи” и других повестей детской писательницы Лидии Чарской»^[2].

Ему вторит фронтовая поэтесса Юлия Друнина: «...есть, по-видимому, в Чарской, в ее восторженных юных героинях нечто такое — светлое, благородное, чистое, — что... воспитывает самые высокие понятия о дружбе, верности и чести... В 41-м в военкомат меня привел не только Павел Корчагин, но и княжна Джаваха»^[3].

Помню, как счастлива я была, обнаружив у кого-то Чарскую с ятями!

Да что там яти! Язык! До сих пор мне неясно, баг этот ее язык или фича. Даже ее современницы на таком не писали. Ни Анненская, ни Новицкая, ни Кондрашова, ни Лукашевич. Многих из них сегодня переиздали. Все они, с разными вариациями, писали истории о бедных Золушках и Гаврошах. Писали языком простым, без изысков, так что и современная девочка с удовольствием прочтет, если ей захочется (а многим хочется, мои дети и дети моих друзей с удовольствием читают). Но язык Чарской — это, конечно, нечто! Впрочем, он мало чем отличается от языка, которым написаны опубликованные не так давно воспоминания институток. Конечно, если мы станем читать воспоминания об Институте А. Бруштейн, Веры Фигнер, Е. Водовозовой, там язык будет принципиально другой. Но там и сантиментов не много.

Но мне было тогда все равно, каким языком она писала. Мне тогда казалась, что вот я умирала от голода — и мне дали кусок хлеба!

Всем известно, как не любил Чарскую К. И. Чуковский. Как он разгромил ее в своей статье 1912 года. И пошлая она, и истеричная, и машина штамповальная! Но даже его разгромная статья о Чарской практически начиналась со слов: «Вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею, все Лилечки, Лялечки и Лёлечки. <…> Детским кумиром доныне считался у нас Жюль Верн. Но куда же Жюлю Верну до Чарской! По отчету одной библиотеки дети требовали в минувшем году сочинения: Чарской — 790 раз»^[4].

Очень трудно жить юной, но уже запойной читательнице, когда вокруг не хватает книг о самом важном: о чувствах, переживаниях, физическом взрослении. Я не буду говорить о классиках — классиков как таковых всегда мало. И они обычно говорят о высоком. А хотелось книг об обыденном и простом. Фантастика, приключения, поэтика труда, юмор, даже сатира (порой — только в детской литературе и сохранявшаяся в советское время), да, это было. И это тоже было нужно, важно и интересно. Очень согревала и поддерживала литературная сказка (я помню, как мне во втором классе дали на одну ночь «Семь подземных королей» Волкова; я ночь не спала и к утру дочитала!).

Но катастрофически не хватало чувств. Дети в книгах казались бесполыми, похожими на стойких оловянных солдатиков.

 С тоски мы рано брались за романы — Мопассана, Стендаля, Жорж Санд, Флобера, Золя. Но все это было тоже не то — о взрослых, не о таких, как мы.

Или переписывали от руки по двадцать пять страниц подряд сентиментальные рассказики и повести о несчастной любви в пионерском лагере из «песенника» в «песенник». И не лень же нам было!

Чем привлекают детей и подростков эти книги? Почему даже самые идейные дети рабочих и крестьян в тридцатые годы добывали их правдами и неправдами, зачитывались ими под партой? «Он родился и растет в другом мире, среди других отношений, — сетовала в 1934 году Елена Данько, — он дышит воздухом нашей эпохи. Школьница пишет заметки в стенгазету, организует соревнование в школе и пионеротряде, и она же простодушно вписывает в графу „самых интересных книг” своей анкеты — жизнь В. И. Ленина и... повести Чарской (дев. 12 лет, происхожд. из рабоч.)»^[5].

«Аня из Зеленых мезонинов» Люси Монтгомери, допустим, по моему скромному мнению, шедевр. Недаром Астрид Линдгрен вспоминает о ней как об одной из любимых, прочитанных в детстве и оказавших влияние на ее творчество. Но и в книгах попроще: «Поллианне», «Леди Джен», «Что Кейти делала», «Маленькой принцессе», «Балетных туфельках», «Маленьких женщинах» и «Маленьком домике в прерии» есть свое обаяние. На этих книгах выросло во всем мире не одно поколение. И, что немаловажно, девочки в них, хоть и вполне инициативные, бойкие и живые, при этом вполне себе остаются девочками: шьют, вяжут, учатся убирать и готовить, мечтают выйти замуж и завести детей.

Но советская девочка должна быть другой! Она должна вырасти в нового человека! Она как минимум должна ничем не отличаться от мальчика. Никаких таких мечт о замужестве и детях — одна учеба в голове и стремление овладеть будущей профессией.

Хотя, конечно, шить, мыть, убирать и готовить девочка тоже должна уметь. Выучиться этому как-нибудь незаметно, между делом. Само собой, говорить о таких пустяках и тем более писать о них в книгах даже как-то неприлично. Так же, как, например, о месячных.

Я помню ровно две советские книги, где упоминается о приходе первых месячных. Обе, разумеется, не детские и написаны мужчинами. Одна из них «Детство Люверс» Бориса Пастернака, другая — сборник рассказов Юрия Нагибина.

В советское время сентиментальных книжек для детей и подростков на русском языке не было совсем. Никаких — ни плохих, ни хороших. Дореволюционные не переиздавались, а новых к производству не принимали. Боролись с «традициями Чарской». Книг про девочек вообще было мало. «Динка» Осеевой, «Дорога уходит вдаль» Бруштейн, «Девочка в бурном море» Воскресенской, «Повесть о рыжей девочке» Будогодской, «Светлана» Артюховой — пальцев на одной руке хватит пересчитать^[6]. Да и сколько в этих книгах уделено личному, а сколько общественному?

Произошло это не случайно. Советская власть, как мы помним, считала, что сперва все надо «разрушить до основания» и только потом уже «а затем...» Гонениям подвергались не только сентиментальные детские повести, но и сказки, и вообще любые литературные произведения сомнительного содержания. Мы долгие годы жили без множества прекрасных стихов, практически без всего Серебряного века. И ничего, выжили. Другой вопрос, пошло ли это нам на пользу.

Когда в 1921 году Наркомпрос РСФСР счел произведения Лукашевич не соответствующими духу времени, когда на Первом съезде писателей в 1934 году Чуковский и Маршак обрушились на Чарскую, которую, по словам Маршака «не так-то легко убить» и «она продолжает жить в детской среде, хоть и на подпольном положении»^[7], когда Шкловский написал, что «Маленький лорд Фаунтлерой» — это вредная книга о том, что лорды могут быть и хорошими, и что достаточно быть хорошим лордом, чтобы делать добро, и потому «…носить первого мая на палке чучело Керзона или Чемберлена и дома читать маленького лорда — это значит самому иметь два сердца и две шкуры»^[8] — вот тогда всему этому пласту не только русской, но и всей мировой детско-юношеской сентиментальной прозы был подписан приговор. Отныне все, что хоть отчасти могло подпасть под эту ошельмованную категорию, не издавалось, не переводилось, изымалось из библиотек.

И мы остались без Ани с ее Зелеными мезонинами, с ее искрометным юмором. Кстати, автор «Ани…», Л. М. Монтгомери, сама постоянно подтрунивает над преувеличенными чувствами героини: «Я не могу есть, потому что я в бездне отчаяния. Если вы никогда не были в бездне отчаяния, то вы не знаете, почему при этом так трудно есть. Понимаете, в горле образуется ком и мешает что-либо проглотить»^[9]. Остались без трудолюбивых и мужественных обитателей «Маленького домика в прериях», которые все сеют и сеют, хотя «Одно зерно суслику, второе зерно суслику, и третье тоже суслику»^[10], без доброго и чудаковатого «противника лордов» маленького лорда Фаунтлероя и многих-многих других.

В последние годы большинство этих книг переиздали. И, пожалуй, не меньше уже вышло новых, современных книг, о сегодняшних девочках и мальчиках — например, их часто издает «Аквилегия». И новое поколение детей, которых так часто трудно бывает усадить за книгу, с удовольствием их читает.

Конечно, немаловажную роль здесь играет то, что сентиментальную прозу читать легко. Елена Данько писала, что «заставить читателя думать, но в то же время не переутомить его, не ослабить его интереса — задача, требующая большого мастерства. У нас есть такие книги („Солнечная” К. Чуковского, „Часы” Пантелеева, „Швамбрания” Л. Кассиля и др.), но все же таких книг немного, а „трудных” много»^[11].

Если вы думаете, что с 1934 года что-нибудь изменилось, то не надейтесь. Хороших и легких книг по-прежнему не хватает.

«Придерживаясь того взгляда, что дети — прежде всего люди, а не только объекты воспитательного на них воздействия, и что в вопросах, касающихся детей, необходимо, до известной, по крайней мере, степени, считаться так же и с мнениями и взглядами их самих…»^[12] — писал сто с лишним лет назад критик Виктор Русаков.

Чего хочет ребенок? Увлекательного чтения? Замирания сердца, сладкой жути, как на американских горках, томления и тревоги, сочувствия и сопереживания? И одновременно — тайной уверенности в том, что добро обязательно восторжествует. Да-да, именно книжек из «Розовой библиотеки». Даже повторяемость, избитость основных сюжетных ходов бывает особенно мила детскому сердцу, особенно на фоне бесконечных маленьких вариаций и неожиданных поворотов. Все знают, как любят дети, когда им без конца пересказывают одну и ту же сказку, но каждый раз чтобы на новый лад. Это успокаивает, дает чувство уверенности. Да, мир вокруг ежедневно стремительно меняется, но принцесса в итоге все равно выходит за принца, а кот в сапогах делает хозяина маркизом — что-то наверняка остается навсегда незыблемым.

И все это сентиментальная проза готова предоставить с избытком. Ты даже не замечаешь, как перелистываешь страницы, хотя вчера еще думал, что читать скучно, трудно и неприятно. Уже за одно это следует благодарить подобные книжки — их читают даже те, кто вовсе даже читать не любит и не хочет.

Начнут с них, а после мало-помалу… Навык-то уже есть.

Хотя критики детской литературы по-прежнему смотрят свысока. Дескать, зачем нужны книжки о девочках? Зачем все эти бантики, ленточки, нежности, поцелуи, ожиданья звонка, стука в дверь?

Но невозможно ведь убедить человека, что он не испытывает потребности в чем-то, если он на самом деле эту потребность испытывает!

Мне никогда не забыть, как я тосковала по этим книжкам в детстве. До сих пор не могу спокойно пройти мимо прилавка с розовыми и золотыми обрезами. Так что я очень рада, что в жизни сегодняшних детей эти книги есть. А уж читать их или нет, пусть сами решают.

На самом деле под понятие «сентиментальная проза» подходит любое прозаическое произведение. Главное, чтоб в нем уделялось достаточно внимания чувствам, переживаниям и эмоциям главных героев, позволяя читателю переживать всю гамму чувств вместе с ними. А так-то ведь книга может быть о чем угодно! В эпопее Монтгомери много внимания уделяется вопросам канадского школьного образования. В «Маленьком домике в прерии» рассказывается об освоении Дикого Запада. В «Сестре Марине» Чарской показана работа медицинских сестер в годы Первой мировой войны.

А что до книги Евгении Тур «Княжна Дубровина», то я ее люблю в первую очередь за третью часть.

Первые две части сравнительно традиционны, все те же вариации сказки о Золушке (не плюйтесь, мы все в детстве в глубине души Золушки, даже самые красивые, богатые и заносчивые с виду). Девочка осиротела, ее передают из рук в руки, от одних родственников к другим, по-своему мила, но отличается строптивым нравом. В последней приемной семье родители небогатые, но добрые, девочка привязывается к ним всей душой, но тут — бац! — умирает богатый знатный прапрадедушка и девочка внезапно становится владелицей громадного состояния. Начинается вторая часть. Девочку перевозят в Москву, помещают под присмотр старых дев теток, чтобы те вышколили ее и подготовили к жизни в большом свете. Девочка, понятное дело, бунтует, рвется в прежнюю приемную семью, ее смиряют, она приучается к послушанию, начинает если не любить, то все же как-то понимать воспитательниц — тоже все очень традиционно.

Но вот в Москву приезжает старший сын ее бывшего приемного отца, студент-юрист. С его помощью ГГ в восемнадцать лет избавляется от постылой опеки старых дев и вступает во владение своими имениями.

И тогда начинается третья часть — совершенно своеобычная. Внезапно девочка обнаруживает, что от нее зависят жизни кучи людей: крестьян, дворни, прислуги, их детей, стариков-родителей. Пока она росла, имения стояли заброшенные, управляющие и старосты воровали, бедняки нищали, здания ветшали и рушились. Срочно надо исправлять! И девочка начинает учиться всерьез управлять имением, становясь вдруг похожей на Короля Матиуша и чем-то даже на Маленького принца с его розой и баобабами.

Ну и, наконец, о языке. Вовсе не всегда сентиментальная проза пишется плохим языком. Основное требование здесь, по сути, то же, что и к вообще языку детской литературы, — понятно, лаконично и просто. Книги с обилием подтекста и языковых изысков очень нравятся нам, взрослым, дети же этого подтекста в лучшем случае не заметят, в худшем — могут просто отложить книгу. Пастернак, собираясь писать «Доктора Живаго» говорил, что хочет «писать совсем просто, как Чарская»^[13].

Но Чарская же писала невозможным языком! Бедные дети, как же они?

А очень просто. Прочтут и забудут. Как роса скатиться с листа. Потому, что не язык для них сейчас в книгах главное.

Л. Пантелеев с изумлением писал когда-то: «Прошло не так уж много лет, меньше десяти, пожалуй, и вдруг я узнаю, что Чарская — это очень плохо, что это нечто непристойное, эталон пошлости, безвкусицы, дурного тона. Поверить всему этому было нелегко, но вокруг так настойчиво и беспощадно бранили автора „Княжны Джавахи”, так часто слышались грозные слова о борьбе с традициями Чарской — и произносил эти слова не кто-нибудь, а мои уважаемые учителя и наставники Маршак и Чуковский, что в один несчастный день я, будучи уже автором двух или трех книг для детей, раздобыл через знакомых школьниц роман Л. Чарской и сел его перечитывать.

Можно ли назвать разочарованием то, что со мной случилось? Нет, это слово здесь неуместно. Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что это она, — так разительно несхоже было то, что я теперь читал, с теми шорохами и сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, который называется Чарская, который и сегодня еще трепетно живет во мне.

Это не просто громкие слова, это истинная правда. Та Чарская очень много для меня значит. Достаточно сказать, что Кавказ, например, его романтику, его небо и горы, его гортанные голоса, всю прелесть его я узнал и полюбил именно по Чарской, задолго до того, как он открылся мне в стихах Пушкина и Лермонтова.

И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжелые слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и недоумеваю: неужели таким же языком написаны и „Княжна Джаваха”, и „Мой первый товарищ”, и „Газават”, и „Щелчок” и „Вторая Нина”?..

Убеждаться в этом я не захотел, перечитывать другие романы Л. Чарской не стал. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна та, которую я читал и любил до 1917 года, и другая — о которую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых. Может быть, мне стоило сделать попытку понять: в чем же дело? Но, откровенно говоря, не хочется проделывать эту операцию на собственном сердце. Пусть уж кто-нибудь другой попробует разобраться в этом феномене. А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже»^[14].

А вот как объясняет это Елена Данько:

«Лубочная картинка „Красная Шапочка” в детстве казалась мне прекрасной. Потом выяснилось: Красная Шапочка — пучеглазый урод, головастик. Румянец сполз на нос героине и замарал часть пейзажа. У зеленого волка из пасти висят два языка — красный и черный. В детстве я видела другую девочку и другого волка на той же картинке. Их создало мое воображение. Трамплином для воображения послужила спектральная яркость лубочных красок.

Бессознательно поглощаемая пошлость не проходит даром для читателя. Но материал, который дети приспособляют на свою потребу, вовсе не обязан быть пошлым.

Мальчик взобрался на сосенку и раскачивается вместе с ее верхушкой. Ветер, скрипят сучья, пахнет смолой. Мальчик чувствует себя сильным и смелым. Он — капитан корабля, кругом бушует море. Мальчик раскачивается сильнее и декламирует:

Белеет парус одинокий...

В стихотворении нет „бури”, но последние строчки: „а он мятежный ищет бури, как будто в буре есть покой”, позволили мальчику все стихотворение приспособить к собственной „буре”. Словами и ритмом лермонтовского стихотворения мальчик выражает свои собственные эмоции. Объективизация литературного произведения наступит позже.

Тут-то и обнаружит читатель подлинную ценность того материала, который он когда-то наполнял своим содержанием. Из „Лизочкиного счастья” читатель вырастет как из старого пальтишка, из „Тома Сойера” вырасти труднее, из „Сказок” Пушкина вырасти нельзя. Но до определенного возраста читатель использует любой материал, лишь бы этот материал какой-то своей стороной годился на потребу формирующейся психики читателя, служил трамплином для воображения и указывал выходы собственной, возрастной героике читателя»^[15].

К каким же выводам это должно нас привести? Ну, прежде всего очевидно, что сентиментальная проза самостоятельно читающему ребенку и подростку нужна. Она явно отвечает каким-то потребностям его души, несет в себе нечто необходимое для его развития, насыщает эмоциональный голод. Она также неистребима из круга детского чтения, как и сказка.

Но мы вовсе не обязаны писать ее плохим или сниженным языком просто потому, что ребенок и так схавает, и притом без особого вреда для себя. Как и любая другая литература, сентиментальная проза для детей должна быть качественной.

И она есть, эта простая, понятная детям современная качественная сентиментальная проза. Прежде всего это проза Екатерины Каретниковой, Майи Лазаренской, Юлии Линде и даже, не побоюсь сказать, многозначная и глубокая проза Евгении Басовой порой тяготеет к этому жанру. Потому что кто сказал, что сентиментальная проза не имеет право быть глубокой и многозначной? Главное ведь, чтоб говорилось о чувствах, причем ясно, просто и лаконично.

Но, пожалуй, самым сентиментальным из всей современной детской литературы я назвала бы комикс-поэму Алексея Олейникова «Соня из 7 „Буээ”».

Потому что она о чувствах и написана пусть необычным, но простым, легким и понятным современным детям языком рэпа и комикса.