В Париже

Грустным промозглым позднесентябрьским вечером уже весьма немоло-дой, но еще довольно бодрый мужчина стоял на перроне Анхальтского вокзала в Берлине. Заостренные черты его немного вытянутого лица не выражали почти никаких эмоций, он ждал подачи поезда, не поглядывая ни на часы, ни на других пассажиров. Небольшой чемодан свой он поставил между ног, руки спрятал в карманах. Его никто не провожал, и по всему было видно, что покидает он Берлин не то чтобы без сожалений — он вообще не думает о том, откуда уезжает.

Кругом толпились люди. Подъехал поезд, началась привычная всеобщая суматоха с перебеганием из одной части платформы на другую в поисках своего вагона. Немолодой мужчина подхватил чемодан и тоже зашагал по перрону, вглядываясь в номера на вагонных дверях. Вошел, отыскал свое купе, закрыл дверь и даже не сел: буквально обвалился на прохвостово ложе путешественника. Наконец-то. Последние два часа пришлось стоять или ходить, очень утомился. Возраст... Впрочем, засыпать не торопился.

Когда поезд тронулся, а за окнами уже отмелькали ближние пригороды, немолодой мужчина, так и не обнаружив в купе попутчиков, решил выйти в вагонный коридор, где сразу же увидел стоящую женщину. Одного взгляда на ее скорбное лицо хватило, чтобы он вновь почувствовал уже определенное время не просыпавшийся азарт и даже страсть.

Возможно, это именно она, которая ему нужна. Все предварительное указывает на это.

Но как бы ее... разговорить?

— Bonsoir, madame, — сказал он.

Дама посмотрела на него и вяло улыбнулась.

— Bonsoir. Но вы ведь русский?

— Русский. Как вы поняли?

— Столько лет в эмиграции, как-то уже научилась отличать.

— Это все же какой-то талант. Я не умею.

— Чего тут уметь... Скажите, а в этом поезде есть ресторан? Я не ездила много лет, никаких порядков не знаю.

— Мне думается, да. Можно спросить кондуктора, когда он пройдет по вагонам.

— Чего нам ждать, может, сразу пойдем на розыски? Я страшно голодна...

Его очень тронуло, что незнакомка сразу стала говорить «мы». Как будто только и ждала возможности сблизиться с ним.

А ему только этого и надо!

Приятные предчувствия теснили грудь. Как молодой повеса ждет...

— Если вы позволите, я приму на себя расходы, — предложил он в ресторане.

— Не надо, — просто сказала она. — У меня есть деньги. Не это моя беда.

— Не очень понимаю...

— Думаете, я на последние деньги купила билет в первый класс?

— Я еще пока ничего не думаю, но мне хотелось увидеть вашу улыбку, поэтому я и предложил...

— Улыбка маловероятна, но не исключена.

— Вы позволите узнать ваше имя?

— А вот это уже точно исключено, но я понимаю, что вам хочется меня как-то называть. К примеру, пусть я буду Анной Николаевной, так звали мою давнюю подругу, но не меня.

— Ваша подруга, часом, не гречанка?..

— Мы не очень близко дружили, не знаю, но что-то подобное. Почему-то она мне сейчас вспомнилась.

— Хорошо, Анна Николаевна. Тогда я тоже сохраню инкогнито. Меня несколько лет назад назвали «концом эпохи», первые буквы — «Ка»-«Э», поэтому я буду для вас Константином Эдуардовичем.

— Мне ваше лицо кажется знакомым, Константин Эдуардович. Я могла вас видеть в газетах?

Ка-Э опешил, но вида не подал.

— Как это вы сказали? Маловероятно, но не исключено, — нашелся он.

— Вы политик?

— Почти...

Они отвлеклись на выбор и заказ ужина. Потом она закурила, а он продолжил:

— Анна Николаевна, если вы думаете, что я пытаюсь завязать с вами интимное знакомство...

— Да я тоже ничего не думаю. Мне кажется, думать я просто разучилась. Внутри все как-то... Умными словами это не выразишь.

— Может, расскажете? — осторожно задал он сокровенный вопрос. Всю свою деликатность и участие вложил он в этот вопрос. — А я послушаю.

— Мы не дети, я, конечно, вам расскажу, если уже столько намеков дала. Но давайте тогда сперва поедим. В последний раз я ела, кажется, сутки назад. Впрочем, с утра выпила сквернейший кофе с шриппеном.

— С чем, простите?

— Тут так называют хлеб, маленькие булочки. Вы не из Берлина?

— Нет, я француз, наполовину парижанин.

— Тогда понятно, словечек местных не знаете. Ну а я по-французски все позабыла.

Принесли ужин.

— Вы в Париж едете?

— Пока да, но я хочу прорваться на пароход в Америку. В Марсель, говорят, ехать надо?

— В Марсель. А зачем за океан?

— Вы же видите, что творится. Тут уже совсем невыносимо, хоть я  и не еврейка. И, тем более, я одна. Во Франции, боюсь, тоже будет все хуже и хуже. Может, хотя бы в Америке они не достанут.

— Пожалуй.

— А вы не планируете ехать дальше?

— Я как-то подустал уже. Мне почти семьдесят. Останусь во Франции. У меня есть домик на юге, там можно укрыться. Поеду туда в крайнем случае и не буду выезжать.

Ка-Э разделался с ужином быстрее Анны Николаевны и, пока она отстраненно и чуть аристократично утоляла голод, принялся рассматривать ее. Прекрасно держится, повадки и речь, вежливость и безразличие. Черные прямые волосы, полные губы, темные глаза — без сомнений, когда они горят и искрятся, это очень волнует. Дорогие хорошие туфли, облегающее платье, а под ним... Да о чем речь, все же понятно, что под ним — плотное тело, наверняка до умопомрачения белое и тугое. Крупные колени, налитые груди. Это даже отдельно запоминать не нужно, уже не забудется само.

Анна Николаевна аккуратно приложила салфетку к губам и допила оставшееся в бокале вино.

Она уехала в девятнадцатом, как и неисчислимые десятки, сотни тысяч других, не желавших разделять новые порядки и даже боявшихся их. Только-только выскочила замуж за белогвардейца — и сразу же пришлось бежать. Вначале Харьков, потом Ялта, оттуда грузовым кораблем до Константинополя, дальше мучительно долгий — частично буквально пеший — путь до Софии... Надо было бы, конечно, сразу ехать не на юг, а на запад, хотя бы в Ревель, но все как-то нелепо получилось, бессмысленные надежды, а главное, упрямство мужа: она предлагала из Харькова пробираться через Киев, но ее не послушали. Муж рассчитывал на крымское сопротивление, но куда там... В Софии застряли надолго, муж играл в карты, играл целенаправленно, расчетливо, на деньги, успешно, но постоянно сталкивался с негодяями, которые не желали проигрывать и при первых же крупных неудачах доставали оружие. Тогда же поссорились очень и очень серьезно: ей надоело жить в обстановке неопределенности, муж же входил во вкус и не особо, как казалось, собирался покидать Болгарию. Под ее натиском он согласился двигаться дальше, но буквально через несколько дней, добравшись до Белграда, первым же вечером исчез — навсегда. В полиции ей так и сказали: если найдем труп, сообщим, но вероятнее, он просто вас бросил. «Как — бросил?» — не поверила она. Обычная история. Не очень хороший человек, но таких случаев много, объяснили ей. Сейчас он наверняка где-то затаился, чтобы она его не нашла, а еще вероятнее — уже уехал в какой-нибудь маленький городок, чтобы там затеряться. И что делать? Искать счастье здесь или ехать дальше. На чем ехать? Как? Поездами можно в результате добраться куда угодно, но будет долго. А деньги? Тут полицейский развел руками. Вариантов немного: горничные, официантки, ну, или...

Вот из-за этого «или» в белградские времена пришлось совсем мрачно. Оставаться там не хотелось, а одновременно жить и собирать на дорогу, работая при этом официанткой, не получалось никак. Впрочем, все это случилось давно, почти двадцать лет назад, уже и не больно об этом вспоминать.

Да и тогда было не очень больно, скорее невыносимо противно, но возобладали практические соображения. Куда сильнее страшило полнейшее непонимание своего будущего. Куда ехать? К чему стремиться? К кому? Некуда, не к чему, не к кому. Не было никаких достоверных сведений, каждый рассказывал свое, верить никому было решительно нельзя. Будапешт? Вена? Прага? Везде чужие, везде никто никому не нужен, везде толпы неустроенных молодых женщин, брошенных или изначально одиноких, надеющихся непонятно на что. И отнюдь не только русских. Да и не только женщин.

Добралась до Берлина — вопреки всем и всему, поначалу совершенно не предполагая, что это — конечная станция.

— Все-таки не конечная, — заметил Ка-Э, обводя взглядом вагон.

Да, но сейчас — начало нового маршрута. Так что тогда была определенно конечная. Все как-то сразу наладилось: обзавелась подругами, кто-то дальний даже отыскался из московских времен, поступила на службу продавщицей в KaDeWe, сняла комнатку, голодать не приходилось, откладывала по копейке, но откладывала (хотя инфляция все и сжирала), совсем изредка приходили письма от мамы — вроде, вопреки всем ужасам, жить она как-то приноровилась... Да и немецкий язык оказался чуть более дружелюбным, чем ей казалось по гимназическим годам, главное — не путать порядок слов, местные от этого бесятся, а если строить предложения верно, пусть и половину слов употреблять неправильно, немцы будут снисходительно улыбаться и только поправлять.

Ухитрилась даже влюбиться: в мальчишку лет на пять моложе, потом выяснилось, что какой-то чуть ли не сутенер; охмурил, околдовал невероятной дерзкой силой и юностью, взял все, что смог, включая жалкие накопления, отдал мерзкую болезнь (даже в белградские времена с ней такого не случалось) — и испарился, как муж в том же Белграде.

Анна Николаевна замолчала, потушив уже пятую сигарету за вечер. Ка-Э не нарушал тишину. Сложно представить, что трагедия этой женщины заключается в романчике с Протопоповым, то есть с этим дурачком.  Лет с тех пор прошло немало, и страдать по нему смысла бы не имело.  Ка-Э не ошибся.

После магазина (сократили, сама бы не ушла) ей удалось наняться в знаменитый русский ресторан, куда, конечно, приходили почти исключительно желавшие кулинарной экзотики немцы. Взяли ее охотно: и югославский опыт ресторанной службы пригодился, и чисто русская внешность оказалась кстати, и жила она близко: хозяин, грузин Миша (его настоящего имени и фамилии она так и не узнала), искал официантку, которая была бы готова работать дольше за счет экономии времени на дорогу. О Мише в Берлине говаривали всякое, но он никакими низкими поступками в адрес официанток не отличался, хотя покрикивал на них регулярно.

Однажды поздней осенью она подошла к столу, где сидел самый обычный мужчина, хотела буднично принять заказ, но он с ней заговорил не только о блюдах. Оказался русский, еще один — из тех, из бывших, из когдатошних. Заглянул в это пошлейшее место просто потому что шел мимо и ужасно хотел есть. Лет на двадцать старше. Поговорили. О чем? Уже и не вспомнить, но наверняка обсуждали, кто откуда, кто с кем был, кто с кем оказался. Неизбежные эмигрантские разговоры, едва ли в Париже иначе. Разговаривали с большой приязнью, это запечатлелось явно. Потом он еще несколько раз появлялся и даже не делал вид, что случайно: приходил целенаправленно к ней, хотя вел себя пристойно, даже слишком. Наконец пригласил на фильму — пошли в модный «Вавилон». Смотрели какую-то белиберду, казалось бы, надо запомнить — первое свидание, но фильма забылась, а вот красная помада на губах и как она ее поспешно стирала перчаткой перед поцелуем, самым первым, самым глупым — запомнилась. Потом поехали в ресторан, в какой-то переулок, отходящий от Фридрихштрассе. Ну и уже ночью сели в мотор и неизбежно оказались у него в Шарлоттенбурге.

— Как его имя? — деловито спросил Ка-Э.

Слишком больно. Не хочется произносить. Не секрет, но, если произнести вслух, сразу будут слезы и прочие нелепости.

Дня через три она просто съехала из своей комнатки в Моабите и поселилась у него. Он еще шутил: потеряли три дня!

Кем работал? Бывший военный, да. Да, тоже. Какие-то у него были странные торговые дела, все время ходил в разные посольства, советским не пренебрегая. В руках ничего не носил, кроме бумаг, но их у него водилось неисчислимое количество и все валялись на столе. Через несколько недель она спросила: прибраться? Он аж в лице переменился — но не закричал, а просто попросил ничего не трогать. «Можешь смотреть, читать, от тебя никаких секретов, но если их переложить, я просто запутаюсь, а это будет крах», — так и сказал. На следующий день она воспользовалась приглашением и посмотрела в верхнюю бумажку: накладная. Сплошные цифры. Зачерпнула рукой стопку — внизу то же самое. На этом и завершила знакомство с его делами. Денег хватало, во всяком случае, в каких-то небольших удовольствиях себе не отказывали. Впрочем, он в открытую говорил, что, если она уйдет из ресторана, будет сложнее — но зато они и жили в отдельной квартирке, а не в комнате. Было ради чего стараться.

О своей предыдущей жизни он говорил охотно, но самый небольшой эпизод описывал так подробно, что за один разговор узнавать удавалось совсем немного. Много рассказывал о бывшей жене. Она тоже его бросила, и тоже где-то там, на юге Европы, в Пирее, кажется. Пока он бегал, пытаясь разобраться в новой реальности, она развлекалась с греком — сыном хозяйки, у которой сняли убогий чулан. Поначалу просто развлекалась, гуляла-хохотала, непонятно, на каком языке общаясь, а вскоре произошло, вероятно, неизбежное, потому что его однажды просто не пустили на порог, в самом буквальном смысле слова. Он пришел, как обычно, постучал, а в ответ хозяйка отворила дверь и подала ему узелок, где он потом обнаружил только свой документ. «Оревуар», — с ледяным выражением лица сказала она. Он пытался что-то выяснить, но первая же догадка оказалась правильной. Конечно, она была сильно младше его — не гречонка, а мужа своего.

Интересно, тысячи или все-таки десятки тысяч скитающихся семей распались подобным образом?

Берлинская жизнь текла совершенно обычным образом, не было никаких ни предчувствий, ни внутренних тревог. Ощущались только ранее ни с кем не испытанные уют и тепло. Она просыпалась и хваталась за его руку, если он еще не уходил к тому моменту. А если и уходил: просто лежала на его подушке и почти всегда снова задремывала. Волшебная подушка какая-то, успокаивающая, умиротворяющая. Чудесно, все правда было чудесно.

Если, конечно, не учитывать национал-социалистов, наглейшим образом укреплявших власть. Происходящее на улицах навевало тоску и даже страх. Многие знакомые потянулись дальше на запад. Постоянно рассказывали: тот теперь в Париже, этот в Лондоне, те вообще в Палестине. Особо сильных эмоций подобные вести не вызывали, но, когда уехала Вера, стало по-настоящему грустно. Хорошая подруга, жена, кажется, какого-то известного журналиста... Может, и не журналиста — она не очень разбирается во всем этом изящном.

Они иногда вечерами обсуждали: ехать? Не ехать? Он говорил, что в последний поезд всегда успеют вскочить, а пока у него, особенно при новых обстоятельствах, неплохо идут дела и лучше подождать.

Настал апрель, их вторая общая весна. Пасха. Во вторник она пришла домой. Его не было. В общем-то обычное дело. Она разделась, легла, стала о чем-то думать. Читать никогда не любила. Стук в дверь. Соседка. «Вечером приходили из полиции, искали вас. Вам нужно пойти туда». — «Зачем?» — «Вам нужно в полицию». — «Но зачем???» — «Вам нужно в полицию».

Дальше все совершенно стерлось из памяти: как одевалась, как бежала, как с кем-то разговаривала. Не забудутся, к сожалению, только морг и страшный свет.

Умер утром в вагоне метро. Просто ехал. Как рассказали — читал газету, вдруг голова откинулась назад, руки разжались. Поднялась паника, его вынесли, положили прямо на перрон. Станция Гогенцоллернплац. Наверняка пытались оживить, но все без толку.

Как теперь проезжать мимо этой станции?

Она тем утром спокойно просыпалась в обнимку с его подушкой, потом умеренно завтракала, собиралась на работу, шла под весенним дождем, принимала заказы, разносила блины и водку, потом, усталая, шла домой, а его все это время уже не было. И ничто нигде внутри не шевельнулось, вот что непостижимо.

Похоронное бюро содрало три шкуры, но хотя бы избавили ее от невыносимых забот. Упокоился он на Старо-Гарнизонном кладбище, в самом углу, почему-то именно там, хотя на этом погосте в основном хоронили военных чинов. Но так распорядилось бюро, а ей было все равно.

Вскоре переехала — в скверную комнатку совсем в другой части Шарлоттенбурга, узкую, всю в сквозняках, но все это не имело никакого значения, главное — не пришлось долго искать. Да и какая уже разница, где валяться, подобно трупу?

— Ума не приложу, как вам тяжело пришлось с денежной стороны, — заметил Ка-Э.

Ах да: как раз с деньгами страннейшим образом повезло. Буквально за пару месяцев до смерти он почему-то настоял, чтобы она взяла на свое имя сейф в банке и положила туда все, что у него было. Так она узнала, сколько он накопил, — не то чтобы миллионы, но сумма скорее радовала, нежели оставляла равнодушной. Предвидел судьбу? Но он никуда не собирался, не болел вовсе, как раз наоборот, говорил, что чувствует себя снова молодым, но надо быть предусмотрительным, а уж в том, что она его не обманет и не сбежит с деньгами, он не сомневался.

Она-то не сбежала, а вот он...

Возвращаясь с кладбища, она крутила в голове мысль: жизнь кончена. Кончена жизнь. Ей тридцать семь. Ни мужа, ни детей, ни родителей, ни прошлого, ни будущего. Только сейф с деньгами, пусть он провалится, и руины вокруг, руины, на которых начертан определенный знак, от которого уже рябит в глазах.

Пролежала на кровати три дня, ничего не ела (та же соседка приносила по утрам кофе, но надолго ее заботы не хватило), потом встала, за одно утро нашла ту самую комнату и мигом съехала. Берлин, Берлин, на кого же ты меня оставляешь?

Полгода провалились в небытие. Неожиданно пришло письмо от Веры. Она рассказывала, как устроились в Париже. Стало ясно: пора. Надо только чуть-чуть оглядеться, вдохнуть — и сразу ехать.

Написала Вере. Спросила, сможет ли у них ночку-другую пересидеть, если будет надо. Вера разрешила.

Купила билет в Париж — решила побаловать себя, поехать первым классом, да, дорого, но солить, что ли, эти деньги? Взяла расчет в ресторане, поставила в известность квартирную хозяйку.

— Большой скарб у вас?

— Видели бы вы его! Чемодан и так крошечный, и то — наполовину пустой.

— И куда теперь? Сразу в Марсель?

— Надо будет комнату поискать. У Веры надолго не задержишься,  у нее и муж не очень приятный, и ребенок маленький... Вряд ли за пару дней удастся все разузнать, так что, может, и застряну. Но жить в Париже точно не хочу. Постараюсь лишнего дня не задерживаться.

— Мне кажется, поиски комнаты надолго не затянутся. Особенно если вы готовы жить в скромных обстоятельствах.

— Хорошо, если так. Помощь не нужна, если вы вдруг терзаетесь.

— Не терзаюсь. Тем не менее я оставлю вам адрес. Возьмите визитку.

— Возьму, если вы настаиваете, но я ее выброшу сразу же, обещаю.

— Напрасно... У вас нансеновский паспорт?

— Конечно.

— Все должно пройти удачно. Хотя, по слухам, бюрократия страшная, придется повоевать. Но если готовы сражаться, вам повезет.

— Я никогда не сражалась и не воевала, не знаю, как это. Придется учиться, если вы говорите.

— Трудностями вас едва ли напугаешь.

— Едва ли.

— Еще хочу спросить. Вы кому-нибудь рассказывали свою историю?

— Полностью нет. Но скоро расскажу Вере. В письме всего не напишешь, да и тяжело ей будет читать такое. Лучше при встрече. Больше — никому.

— Мне вот рассказали.

— Вам... Ну да, но не думайте, что во всех подробностях.

— Мне и не надо... — сказал Ка-Э, добавив мысленно: «И так достаточно».

Они разошлись по своим купе. Анна Николаевна только и успела снять верхнюю одежду и лечь, как сразу упала в картонный бесчувственный сон. Ка-Э еще полчаса что-то исправно записывал, но потом и его сморило.

Снова они увиделись перед самым приездом. Не поздоровавшись, не меняя интонации, как будто продолжая вчерашний разговор, она молвила:

— Хоть книг я и не читаю, мне иногда кажется, что я — героиня безвкусной беллетристики.

Он вздрогнул, но уже ничего не сказал.

— Ну что, где мы уже? — бессмысленно спросила она, вглядываясь в мелькающие улицы.

Он медленно ответил:

— В Париже.