ХРОНИКИ ПИКИРУЮЩЕГО ИСТРЕБИТЕЛЯ

Читая одну и ту же книгу, видим ли мы одно и то же? Редакция представляет две трактовки романа Евгения Водолазкина «Брисбен».

ХРОНИКИ ПИКИРУЮЩЕГО ИСТРЕБИТЕЛЯ

Евгений Водолазкин. Брисбен. М., «АСТ: Редакция Елены Шубиной», 2019, 416 стр.

Название романа к реальному городу в Австралии отношения не имеет никакого: Брисбен здесь — Аркадия, расположенный в противоположной части земного шара город всеобщей гармонии и благополучия, в который стремится мать главного героя — и не только она. В интервью порталу «Петербургский авангард» Евгений Водолазкин поясняет:

«Это символ недостижимого счастья. Название связано с моей мамой. Она всю жизнь мечтала поехать в Париж, что в советских условиях было скорее мечтой напрасной. Но Париж совсем рядом, а Брисбен… Живя в Питере, я спрашивал у своих знакомых, были ли они в этом городе. Ни один из них там не был. Приехал в Москву, большая пресс-конференция, и половина из людей была в Брисбене. Вот что значит финансовая мощь российской столицы. И мне там сказали, что это замечательный город, где люди ходят со счастливым выражением лица, а не как мы»^[1].

В отличие от барочного «Лавра» стиль «Брисбена» сознательно и заметно «высушен» под рассказчиков. Не случайно Майя Кучерская в своей рецензии вспоминает античную трагедию с застывшими на масках актеров эмоциями^[2].

Нарративная структура романа включает две основных линии. Первая — главы из книги писателя Нестора, работающего над биографией музыканта Яновского, которые охватывают период с 1972-го по 2000 год. Псевдоним писателя отсылает нас к «Повести временных лет», или «Несторовой летописи», — летописному своду начала XII века, составленному, кстати, в Киеве — и в контексте романа это приобретает особое звучание. Вторая линия — дневниковые записи самого Глеба Яновского с 2012-го по 2014-й, в которых тоже временами встречаются краткие, почти фрагментарные воспоминания. Воспоминания эти практически лишены налета ностальгии, меланхолии, это если и амаркорд, то амаркорд уставшего, пытающегося смириться со своей участью человека. Но есть в романе еще и эпилог — и это уже текст «от автора», третьего нарратора, замыкающий роман и подводящий его к настоящему времени. «Брисбен», таким образом, роман полифонический, что уже отмечено рецензентами^[3]. Впрочем, если следовать Бахтину, любой роман полифоничен по определению, на то он и роман. «Брисбен», таким образом, полифоничен демонстративно^[4].

Центральный персонаж романа — музыкант Глеб Яновский снискал мировую славу своей уникальной манерой — играя гитарные партии с мелизмами, своим фирменным тремоло, он сопровождает исполнение «гудением» — особой формой пения с сомкнутыми губами, придающим звуку дополнительный объем. В его исполнении (и прототипом здесь, конечно, стали вокальные аккомпанирования Гленна Гульда) инструмент и голос важны в равной степени.

О полифонии — равнозначности и неразделимости звучащих голосов — заставляет вспомнить и двуязычие героя, отец которого украинец, а мать — русская. Двуязычие подчеркивается и отсылающей к Николаю Гоголю фамилией Яновский. Детство Глеб проводит в Киеве, заканчивает украинскую среднюю школу и музыкальную (сперва по классу домры, потом — гитары, и это тоже в своем роде музыкальное многоголосие), а затем уезжает в Ленинград, чтобы на филологическом факультете университета заниматься — внимание! — полифонией по Бахтину. «Брисбен», таким образом, роман отчасти автобиографический — Евгений Водолазкин родом из Киева, бывший аспирант Института русской литературы АН СССР (знаменитого Пушкинского дома).

Из романа, как это уже видно из хронологии, оказываются «исключены» 12 лет жизни героя — и это годы его головокружительной музыкальной карьеры. Критики неоднократно упоминали об этом: о самых успешных годах «истребителя с вертикальным взлетом» в романе почти не говорится. Сделано это вполне сознательно. «Брисбен» — в последнюю очередь «история успеха»: по-настоящему важно в нем то, что предшествовало появлению Яновского-виртуоза, а затем — этап «начала конца». Повествование Нестора — главы о детстве и юности — почти роман воспитания; история кристаллизации «я», о том, как графит медленно, но верно превращается в алмаз, уплотняется и крепнет, причем в большей степени за счет внутренних ресурсов, нежели внешних обстоятельств. А дневниковая линия неотвратимо и безжалостно фиксирует обратный процесс — неизбежного распада. Успех эфемерен, непостоянен и, в сущности, не так важен. Неслучайно герои Водолазкина обсуждают Адажио Альбинони — пьесу Ремо Джадзотто, впервые опубликованную в 1958 году и выданную за реконструкцию музыкального фрагмента Томмазо Альбинони, якобы найденную на развалинах разрушенной при бомбардировке Дрездена Саксонской земельной библиотеки. А в контексте романа, учитывая героя-гитариста, вспоминается еще один мистификатор — Владимир Вавилов, автор музыки для лютни и гитары, выдававший свои произведения за чужие.

Тема распада звучит в романе постоянно. Это и развивающаяся у Яновского болезнь Паркинсона, ставящая крест на его музыкальной карьере, и сумасшествие его первой возлюбленной Анны, которая спустя многие годы находит адрес его электронной почты и просит спасти ее единственную и долгожданную дочь Веру, больную раком, — еще одна грань энтропии. Талантливая пианистка Вера, подросток, дает было бездетным Яновским надежду на новую жизнь, становится им дочерью. Но надежда исчезает так же внезапно, как появляется, оставляя после себя зияющую пустоту.

Впрочем, энтропия в «Брисбене» касается не только «частного» — героев, каждого по-своему, но и «всеобщего». Вот в 1991 году Яновский в порыве массовой эйфории едет на Исаакиевскую площадь, чтобы своими глазами увидеть, как совершается история. Вот эпизод, описывающий события на Майдане. В Киеве в 2014 году герой оказывается случайно — приезжает хоронить отца. Но пропасть, разверзающаяся в это время, оказывается весьма зримой. Коротким диалогом между братьями, несколькими репликами, Водолазкин показывает глубину этой пропасти:

— Скажи, братику: ти Украі?ну хоч трохи жалiєш? Ти ж народився тут, вирiс. В тебе серце не болить?

— Болит. Россия и Украина для меня — одна земля.

— Для нас — не одна.

— Пореже говори мы. Я значит гораздо больше.

Не отрываясь от дороги, он качает головои?.

— Це, братику, вибач, твоя фантазiя. Коли воюють тисячi, я не значить нi-чо-го.

— Стяжи мир, и тысячи вокруг тебя спасутся.

— Це ти... сам таке вигадав?

— Это Серафим Саровскии?. В нашем случае: мир между людьми начинается с мира в человеке.

— Серафим — росiянин, — смеется Олесь. — Не знаю, чи можна и?ому вiрити.

Высшая степень распада, высшая его форма — смерть. И тема смерти проходит через весь роман, начиная с самых ранних эпизодов биографии героя.

Вот маленький Глеб учится играть на домре, футляр которой недвусмысленно напоминает ему гроб:

Всякий раз, когда Глеб его открывал, домра виделась ему широкобедрой красавицей, принесенной не из музыкальной школы, а с кладбища Берковцы — тогда еще пустынного, но уже огромного. Укладывая же домру в футляр, он представлял ее потерянной возлюбленной, навсегда увозимой на кладбище.

Вот он же, потрясенный оперой «Евгений Онегин», вместе с приятелем Клещуком несколько раз инсценирует сцену дуэли Онегина с Ленским. Раз за разом Онегин-Яновский убивает Ленского-Клещука, и раз за разом тот падает слишком ненатурально, чтобы можно было поверить в реальность смерти.

Вот соседка по коммунальной квартире Евдокия, прибираясь на кухне, танцует и напевает неизвестную мальчику «грустную и прекрасную мелодию». В день похорон Евдокии эту мелодию исполняет духовой оркестр, и отец объясняет, что это траурный марш Шопена — значит она мечтала умереть, потому что «людина звичаи?но спiває про те, про що вона мрiє» («Человек обычно поет о том, о чем он мечтает» — Т. С.)^[5].

Подобно тому, как Ветхий Завет содержит претексты новозаветных историй, как жертвоприношение Исаака предвещает будущую Голгофскую жертву, главы, написанные Нестором, предвещают события из дневника Яновского, связанные с обретением и потерей Веры. Одно из наиболее ярких детских впечатлений будущего музыканта — эпизод с утонувшей девушкой, первое по-настоящему болезненное переживание смерти, предвещает будущую утрату героем названной дочери Веры и в каком-то смысле является исходной точкой его собственной энтропии. Линия детства как бы предвосхищает «взрослую» линию романа — словно отброшенное в прошлое эхо.

Постепенно смерть из красивой иллюзии делается все более и более настоящей, подбирается все ближе. Она постепенно забирает родных и знакомых: отца, бабушку, брата, деда, приемную дочь Веру. Даже родину, распадающуюся на несколько независимых и конфликтующих друг с другом родин.

И чем ближе подходит смерть, тем спокойней, безэмоциональней учится герой принимать жизнь, по крайней мере жизнь внешнюю. Вот, вспоминая уже упомянутые события 91-го года, он отмечает, что, оценивая их с нынешних позиций, остался бы дома, поскольку с годами понял:

...не надо решать проблемы народа — ты же видишь, чем это обычно кончается. Реши свою. Пусть каждый решит свою, и все у народа будет в порядке. <...> Ты считаешь, что ради хорошего стейка нужно сменить систему. Я же думаю, что нужно просто научиться хорошо готовить. А система — она подтянется.

Симптом общей усталости? Или признак зрелости, утраты юношеских иллюзий — не пытаться изменить то, что ты изменить не в силах? Главное — в самом человеке, говорит Евгений Водолазкин, внутри, а не снаружи.

Гармонии и благополучия достичь невозможно — можно лишь примириться с неизбежным. Поэтому и Брисбен — реальный, нанесенный на все карты Брисбен, — да и Австралия в целом оказываются всего лишь иллюзией, выдумкой, миражом. Или рассказанной перед сном сказкой.

— Ты все еще веришь, что Австралия существует?

— Вот теперь даже не знаю. Может, и нет ее, Австралии.

Татьяна СОЛОВЬЕВА