Хроники осажденной крепости

Федор Иванович Карпов был боярином, ближайшим советником великого князя Василия III. Он ведал иностранными делами, знал латинский язык, принимал послов и вел с ними долгие переговоры. Он был философом, может быть, первым русским философом; он цитировал в своих посланиях Аристотеля и высказывал мысли, в чем-то похожие на идеи Бодена и Гоббса. Но он не мог много писать — потому что чернила замерзали: он жил в осажденной крепости.

Когда орды кочевников нанесли решающий удар православной цивилизации, уцелели лишь две неприступные крепости. Одна из них находилась на юге; это была огромная скальная крепость Эфиопия. Обширное Эфиопское нагорье было ограждено от вторжений отвесными каменными стенами высотой в сотни метров; там, на высокогорном плато, христиане сохранили в неприкосновенности свою веру и свои священные книги. Правда, будучи отрезанными от окружающего мира, они растеряли остатки знаний и разучились строить каменные здания; они вытесывали свои церкви из скал — таковы были удивительные храмы Лалибэлы.

Другая осажденная крепость располагалась на севере, там, где, как думали, не могут жить люди. Геродот писал, что, по словам скифов, севернее их земли жизнь невозможна, потому что «воздух там полон перьев». Но на самом деле, поясняет греческий историк, это не перья, а снег: «Ведь снежные хлопья похожи на перья, и из-за столь суровой зимы северные области этой части света необитаемы»^[1] .

В X — XI веках земля скифов стала страной славян, здесь на берегу Днепра располагалась столица Древней Руси, Киев. Это была благодатная страна, где цвели сады и простирались бескрайние поля пшеницы. После крещения славян греческие мастера научили их строить храмы; здесь многое напоминало Царьград, и Адам Бременский называл Киев соперником Константинополя, «блестящим украшением Греции»^[2]. Нашествие монголов обратило Киевскую Русь в пепелище; когда посол римского папы Плано Карпини проезжал по этим землям, он видел лишь «многочисленные головы и кости, лежащие на земле»^[3].

Немногие уцелевшие бежали на север, в страну, где, как думали, нельзя было жить. Там уже существовали русские городки: славяне еще до нашествия нашли способ, как выжить в заснеженных лесах. Европейцы тогда (и теперь) использовали для обогрева открытый очаг — беглецы же придумали закрытую печь, которая хранила тепло. Печь стояла посреди бревенчатой избы, и семь месяцев в году беглецы жались к этой печи, лишь по необходимости выходя наружу. Жизнь в курной избе была тяжелым испытанием: печь не имела дымохода, и дым заполнял помещение, выходя наружу через маленькое оконце под крышей. Курные избы сохранялись в русских деревнях до начала ХХ века, и до нас дошли красочные описания этой жизни:
«В прежнее время и зимой рано вставали. Печь затапливали около 5-6 часов утра... Откроют окошко в потолоке (дымник). Дым от по всей избе расходится… Мать горшки готовит, картошку варит, щи готовит, а печь топится. Дыму прибывает. Ходит по избе дым от. Отворят дверь на мост. Дым тянет и в дымник, и в дверь. Стужа полом в дверь ту. Мать оденет на себя каку ни то курточку, а на ноги — валены сапоги. Дока (пока) топят, дымно, холодно в избе те. Поневоле все проснутся, — кому дымно, кому холодно… На аршинчик от потолка ходит дым от. Ест глаза. То наклонишься, то присядешь, даёшь себе какой ни то способ. Ходишь согнувшись». «Угорали до невозможности, даже от угару… к голове те привязывали для холодку квашену капусту. Рябину ели. А то капусты наводят с квасом, и похлебают. Сказывали, лучше угар от пройдёт». «Потолок чёрной, стены закопчённые. И сами те хозяева тоже. Што не схватишь, везде копоть и грязь»^[4].

В XIII веке было так же, как и в начале XX-го: «Горечи дымные не претерпев, тепла не видати», — писал Даниил Заточник^[5].
Беглецам с благодатной киевщины нужно было привыкнуть к жизни в курной избе; к снегам и к долгим зимам. Это был естественный отбор; многие не выдерживали и погибали, но те, кто приспособился и выжил, отличались завидным здоровьем и выносливостью.

«Они с таким мужеством и терпением переносят все суровости жесточайшего холода, что это превышает всякое вероятие… — свидетельствует английский капитан Адамс. — Ибо тогда как земля покрыта глубоким снегом, и от ужасной стужи превратилась как бы в камень, московитяне… раскладывают небольшой огонь, и отворотившись от ветра, лежат подле оного»^[6].

Европейцы, приезжавшие на Русь, описывали эти края с чувством удивления, смешанного с ужасом. «Морозы там столь интенсивны, — писал Алессандро Гваньини, — что как у нас летом из-за чрезмерного зноя, так там из-за жестокого мороза трескается земля… Даже ветки фруктовых деревьев иногда совершенно погибают в суровые зимы. Да и людей, окоченевших от холода, часто находят мертвыми под открытым небом в телегах…»^[7] «Дорогою нашел я множество трупов замерзших людей, а также волов и лошадей, — свидетельствует другой итальянец, — другие же были при последнем дыхании… Видел я также, как у едущих лошадей трескались от мороза кожа и мясо, как будто бы резали их ножом; слышал даже, как деревья в лесах хрустели и трескались… Наконец, когда дующий прямо от севера ветер начнет стрелять в лицо, то кажется, будто сыплет горстью битого стекла»^[8].

«Страна эта отличается невероятными морозами, так что люди по девять месяцев в году сидят в домах», — писал венецианский посол Амброджо Контарини^[9]. Проводя большую часть года в курных избах, русские тосковали о лете: «Я бы и больше тебе об этом предмете написал, если бы хорошее и плодородное было лето, когда песни птиц услаждают писца за письмом. Сейчас же враги жизни — мороз, холодный снег и дым…» Эта тоска по пению весенних птиц была частью русской души — но зимой были только черные вороны на снегу.

Кочевники, загнавшие славян в северные леса, не могли жить в курных избах. Для скота требовались степи и пастбища; эти пастбища простирались на север до верховий Дона. Татары приходили сюда летом, в период травостоя, откармливали здесь стада, а потом уходили зимовать в Крым и на Кавказ. Страна, где прежде жили славяне, теперь называлась «Диким полем». «Хождение» митрополита Пимена описывает эту страну: «Страшное запустение всюду, и не видно было на берегах ничего: ни городов, ни сел. А когда-то в древности здесь были красивые города и очень благоустроенные места, теперь же все запущено и не населено. Нигде не увидишь человека, только запустение великое и зверей множество: козы, лоси, волки, лисицы…»^[10] Но за безлюдными холмами на берегах таилась опасность. «Обширные пустыни и равнины населены… татарами, — писал Марко Фоскарино, — народом зверским и диким. Они вечно кочуют с места на место, ибо у них нет ни замков, ни городов, ни рвов, ни укреплений, которые им нужно было бы защищать; но у них бесконечное множество конных стрелков из лука, которые в сражении обыкновенно не щадят неприятеля»^[11].

У татар были страшные луки, стрела из которых пробивала любой доспех; им не могло противостоять ни одно войско, и русские князья поклонились им, согласившись платить дань. Каким-то облегчением было лишь то, что татары не требовали сменить веру; таким образом, Русь осталась православной страной. Более того, ордынские ханы даровали освобождение от налогов священникам и монахам, и, пользуясь этим, братья-монахи основывали новые обители в лесах и привлекали на свои земли крестьян. Северная страна постепенно превратилась в «святую Русь», страну церквей и монастырей; русские люди укрепились в своей вере и считали всех иноверцев нечистыми, «погаными». «Ибо неправо они веруют и нечисто живут, — писал игумен Феодосий, — едят со псами и кошками, пьют свою мочу и едят ящериц, и диких коней, и ослов, и удавленину, и мертвечину, и медвежатину, и бобровое мясо, и бобровый хвост»^[12].

Между тем дань, уплачиваемая татарам, не спасала от набегов. В XV веке Орда распалась, и на ее месте образовались три ханства, жившие войнами и грабежами. Год за годом большие и малые орды кочевников прорывались за Оку, иногда доходя до Москвы и угоняя тысячи людей в полон. Каменные стены, построенные Дмитрием Донским, к тому времени обветшали, а в некоторых местах проломы были прикрыты частоколом из бревен. 2 июля 1451 года татары приступили к Москве, зажгли посады, и «с вся страны огнь объят град, и храмы загояхуся, и от дыма нельзе бе и прозрети»^[13]. В этот раз неприятель отступил, но Ока превратилась в линию фронта и великокняжеское войско каждое лето выходило на берег, ожидая нового появления татар. На западной границе наступала литва, и в 1470 году Новгород присягнул польскому королю и великому князю литовскому Казимиру. Повсюду были враги, «поганые»; православная Русь была подобна осажденной крепости, только стенами этой крепости были не неприступные скалы, как в Эфиопии, а заснеженные леса и засеки на дорогах. Неприятель мог, если повезет, прорваться к Москве летом, но из страха перед русской зимой торопился уходить к осени.

В XV веке, кроме Московии и Эфиопии, существовала еще одна осажденная крепость православия, Константинополь. Некогда могущественная Византийская империя находилась на краю гибели, и, надеясь на помощь католического мира, в 1439 году православные иерархи приняли Флорентийскую унию, признали верховенство римского папы и католический символ веры. Наиболее красноречивым сторонником унии был митрополит Никейский Виссарион; он вдохновенно доказывал, что соединение церквей положит конец вековечным распрям между православными и латинянами, позволит объединиться в борьбе с нашествием «измаильтян». Виссарион рассуждал как просвещенные философы уже наступившей эпохи Возрождения; для них четырехконечный католический крест был столь же свят, как восьмиконечный православный. Но истово верующие монахи смотрели на это дело иначе, и на Руси не приняли унию; Московия предпочла остаться осажденной крепостью «истинной веры».

Между тем римский папа Евгений IV сдержал данное на соборе слово и организовал крестовый поход для спасения Византии. Возглавляемая королем Венгрии и Польши Владиславом крестоносная армия одержала несколько побед, но в 1444 году была разгромлена под Варной. Участь Византии была предрешена; в 1453 году огромная «пушка Урбана» разрушила прежде неприступные стены Константинополя и город был взят турками; император Константин XI Палеолог погиб в сражении. Те, кому посчастливилось уцелеть, бежали — по большей части в Италию.

Для беглецов из Константинополя его освобождение стало целью оставшейся жизни, и они предпринимали отчаянные усилия, чтобы побудить европейских монархов к участию в новом походе. На соборе в Мантуе Виссарион живописал ужасы, творимые турками в Константинополе: «…град Константинов… был ими взят, разорен, разрушен, от всяческого украшения жестоко и подло разграблен, а жители его умерщвлены или порабощены, опозорены жены, пленены девы, монахини осквернены, юноши истреблены свирепо… А потому отложим небрежение и терпимость эту, воспрянем духом, взыдем с христианскою силою на супостатов и с Божьей помощью во брани сокрушим вражье племя…»^[14] На этот призыв ответила лишь Венеция; европейские монархи медлили, и, чтобы составить широкую коалицию, приходилось искать новых союзников. Одним из этих союзников стал персидский шах Узун Хасан, связь с которым удалось наладить благодаря его женитьбе на деспине Феодоре, дочери последнего трапезундского императора Иоанна IV. Феодора активно подталкивала шаха к войне с захватившими Трапезунд турками, но войско Узун Хасана страдало от недостатка артиллерии, поэтому венецианцы отправляли ему пушки, инструкторов и мастеров.

Это была обычная дипломатическая практика того времени, когда один правитель предлагает другому свою дочь с целью вовлечь его в военный союз (и в случае необходимости посылает союзнику оружие). Такая судьба была уготована и деспине Зое, которую в Москве называли Софьей.

Наследником византийского трона был младший брат погибшего императора Фома Палеолог, но в 1462 году он умер, оставив после себя в Риме двух сыновей, Андрея и Мануила, — и дочь Зою. Папа Павел II возвел кардинала Виссариона в сан патриарха Константинополя и поручил ему воспитание юных Палеологов. Зою сначала предлагали кипрскому королю Якову II (разумеется, в обеспечение союза против турок), но король медлил с ответом — тогда возникла идея московского брака. В 1468 году Виссарион отправил с соответствующим предложением в Москву одного из приближенных Палеологов, Юрия Траханиота. Великий князь Иван III счел это предложение весьма лестным, и после довольно долгих переговоров Софья со своей свитой в ноябре 1472 года прибыла в Москву.

Что мы знаем о Софье? Очень мало. Осколки утраченной мозаики, которые никак не удается собрать воедино. Даже мнения о внешнем облике Софьи противоречивы: одни считали ее красивой, другие писали, что она была излишне полной. (Впрочем, на Руси считали худобу признаком болезни и предпочитали полных женщин). Она умела красиво одеваться, была любезной и деликатной в общении и притом держала себя с достоинством. Кардинал Виссарион был строгим воспитателем, одним из предшественников иезуитов; он готовил девушку к важной миссии и позаботился о том, чтобы вооружить ее средствами, необходимыми для достижения цели (которая оправдывает средства). Софья получила хорошее образование, помимо родного греческого языка она свободно говорила на итальянском и на латыни. По преданию, Софья привезла в Москву несколько возов с книгами, целую библиотеку, которую потом видел Максим Грек. Но зачем невесте брать с собой столько книг? Были и другие странные подробности. Девушка обладала удивительным умением перевоплощения. Ее звали Зоей, но в Москве она стала Софией — или просто Софьей. Послы Виссариона убеждали московитов, что к Софье сватались миланский герцог и французскую король, но она отказалась, будто бы желая сохранить православие^[15]. В действительности Софья была воспитана в латинской вере и не получала столь лестных предложений. Но, приехав в Россию, она стала ревностно исполнять православные обряды — как будто ее заранее этому обучили.

При всем том Софья умела влюблять в себя и умела любить. Она подарила великому князю двенадцать детей — такой подвиг невозможен без настоящей любви; сразу же вспоминается «красавица дворца» Мумтадж-Махал, погибшая при тринадцатых родах. И, конечно, это свидетельствует о том, что великий князь страстно любил свою жену. Но помимо любви в душе Софьи — как мы увидим в дальнейшем — таились коварство и жестокость.

Софья не оставила после себя воспоминаний или записок, поэтому историку приходится реконструировать ее впечатления и действия, опираясь на воспоминания и записки других лиц. Что она могла увидеть в Москве? Хмурое небо, голые деревья без листьев, сугробы — это было непохоже на яркую зелень италийских долин. Вдоль улиц стояли грубые бревенчатые избы, срубленные одним топором, без пилы; чтобы получить доску, бревно раскалывали вдоль с помощью клиньев — можно представить, как выглядели такие дома.

«Дома — деревянные, даже богатые палаты не отличаются изяществом отделки. Голые стены черны от дыма и сажи…»^[16]
«Дома знатных и городских жителей малы и по большей части крытые соломой… Вместо окон они употребляют льняной холст, пропитанный маслом для того, чтобы туда проникало больше света, либо бычачьи пузыри, потому что стекла у них совсем нет»^[17].

«Дома в этом городе, как и в прочих городах и селениях, небольшие и дурно расположены, без всякого удобства и надлежащего устройства. Во-первых, большая изба, где едят, работают, одним словом, делают все;  в ней находится печь, нагревающая избу, и на этой печи обыкновенно ложится спать все семейство, между тем не придет им в голову хотя б провести дымовую трубу, а то дают распространяться дыму по избе, выпуская его только чрез двери и окна, так что немалое наказание там оставаться»^[18].

Конечно, Софья удивлялась: почему в домах нет стекол, почему не делают дымовых труб? Наверное, ей объяснили, что она находится в другом мире, в отрезанной от цивилизации осажденной крепости. Изолированные от мира эфиопы разучились строить кирпичные здания — то же самое произошло и в Московии. Когда-то, в киевские времена, русские мастера строили дворцы и соборы — но мастера погибли во время нашествия, и спасшиеся на севере беглецы жили в курных избах. Они не могли сделать печную трубу, потому что у них не было больших печей для обжига кирпича и керамики. Венчание Софьи и великого князя происходило во временной деревянной церкви, стоявшей посреди развалин Успенского собора. Храм стал рушиться еще два года назад; его пытались обновить, но русские не умели делать ни кирпич, ни хорошую известь — так что после двух лет строительства стены снова обрушились.

После венчания Софью повели в деревянный терем великого князя.  В тереме была спальня-светлица, которую отапливали жаровнями, принесенными из другого помещения, где находилась большая курная печь. Но даже при жаровнях приходилось спать в одежде и с головой укрываться тяжелыми меховыми одеялами. Впрочем, главным для Софьи были не одеяла, а ее муж и государь — Иван III.

«Упомянутому государю от роду лет 35, — писал венецианский посол несколько лет спустя, — он высок, но худощав; вообще он очень красивый человек. У него есть два брата и мать, которая еще жива; есть у него и сын от первой жены, но он в немилости у отца, так как нехорошо ведет себя с деспиной; кроме того, у него есть дочери; говорят, что деспина беременна»^[19].
Софье нужно было пообвыкнуть и прижиться в новой семье, выучить русский язык, приспособиться к непривычной пище. «Как бы русский не был знатен, он вовсе неприхотлив. Самая обычная его пища: каша, горох, кислая капуста, соленая рыба, ржаной хлеб…»^[20] «У московитов крепкие желудки, они любят грубую пищу и поэтому едят полусырое мясо»^[21]. Пищу обильно сдабривали луком и чесноком, отчего в горнице стоял чесночный дух. «У них нет никаких вин, но они употребляют напиток из меда, который они приготовляют с листьями хмеля». «Нет также никаких плодов, бывают лишь огурцы, лесные орехи, дикие яблоки»^[22]. «За столом они держатся самых простых обычаев, и так как не употребляют никаких тарелок, то пищу берут пальцами из чашек…»^[23]

Софья должна была привыкать к русским обычаям — особенно к тем, которые касались женщин. «Женщин и жен своих они держат не в таком почете, как другие народы, — свидетельствует Марко Фоскарино, — напротив, они обращаются с ними немного лучше, чем с рабынями. Знатные москвитяне очень ревнивы: они не пускают своих жен ни на пиры, ни на праздники, ни в дальние церкви и едва позволяют им выходить из дома»^[24]. «Чрезвычайно ревнуют своих жен и мало дозволяют им отлучаться со двора; да и не без причины так ревнивы они: мужчины и женщины у них чрезвычайно как хороши собою и здоровы. Одно только, что женщины обыкновенно употребляют румяны и белила, к тому же так неприятно, что стыд и срам»^[25]. Обычай покрывать лицо густыми белилами имеет восточное происхождение; русские переняли его у монголов, а те — у китайцев; он до сих пор сохранился у японских гейш. Что до мужчин, то отличием русских от иноземцев была окладистая борода; бритье бороды почитали смертным грехом, а иноземцев, бреющих бороды, считали «пропащим народом».

Конечно, Софью удивляло высокомерие живущих в курных избах московитов. «О себе московиты имеют самое высокое мнение, остальные же народы, по их мнению, достойны презрения. Они считают, что их страна и образ жизни самые счастливые из всех»^[26].

В конечном счете Софья привыкла к бородам, научилась белить лицо и жить в тереме; как и другие женщины, она посвящала свой досуг ткачеству  и вышиванию. Сохранилась сотканная ею шелковая пелена с вышивкой:  «Царевна царьгородская Софья». Софья помнила, кто она такая и зачем ее послали в эту холодную северную страну. Однако прежде всего она должна была родить своему господину сына-наследника. Иван III уже имел одного сына, Ивана Молодого, но для преемственности княжеской власти это считалось недостаточным. Тогда говорили: «Один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын».

Итак, Софья рожала каждый год. Первая дочь, Анна, умерла через несколько месяцев, и вторая, Елена, — тоже. Софья была в отчаянии, она, должно быть, думала, что во всем виноват этот климат; эти холода, приносящие с собой болезни, каких не бывает на юге, что ее дети не смогут здесь жить. Но третья дочь, Феодосия, выжила, а потом Бог смилостивился, и весной 1479 года Софья родила крепкого мальчика, которого нарекли Гавриилом.

В эти годы Софье лишь однажды довелось участвовать в принятии решений. Считается, что, когда весной 1474 года обрушились стены строившегося Успенского собора, именно она посоветовала великому князю послать за мастерами в Италию. Посол Семен Толбузин нашел в Венеции мастера Ридольфо Фиораванти дельи Альберти, которого «хитрости ради его Аристотелем зваху»^[27]. Это был знаменитый военный инженер; по определению болонской синьории, мастер, «равного которому нет не только в Италии, но и во всем мире»^[28]. Фиораванти возводил дворцы и крепостные стены по всей Италии; он был известен за границей и по приглашению венгерского короля строил мост через Дунай. Толбузин посулил мастеру огромные деньги, два фунта серебра в месяц, причем речь шла не только о постройке Успенского собора: летопись особо выделяет, что Аристотель был «пушечник той нарочитъ лити их и бити ими»^[29]. Фиораванти согласился и подписал контракт, конечно, рассчитывая в случае затруднений на помощь деспины Софьи. Как предполагают, Аристотель встречался с деспиной в Риме; он был знаком с кардиналом Виссарионом и, вероятно, был в курсе далеко идущих замыслов кардинала. Венецианский сенат не хотел отпускать на Русь столь знаменитого военного инженера — тем более что великий князь не торопился выступать против турок, и надежды, связанные с браком Софьи, пока не оправдывались. В конечном счете «едва деи его отпустил, яко в дар»^[30]; это был «подарок» Венеции в расчете на будущий союз.

В марте 1475 года Фиораванти прибыл в Москву, осмотрел развалины Успенского собора и начал стройку заново. Деспина с улыбкой смотрела, как седой мастер учит рабочих обжигать прочные кирпичи, выделывать хорошую известь и поднимать грузы с помощью блоков. Но главное, Аристотель отливал бронзовые пушки; в Москве был построен первый литейный завод, «Пушечная изба». Специалисты называют Фиораванти «руководителем и создателем русской артиллерии»^[31]; с этого времени у Ивана III появился «последний довод королей», который он не замедлил предъявить противникам. Уже 1478 году Аристотель с пушками участвовал в походе на Новгород, где он удивил великого князя, построив понтонный мост через Волхов. Новгородцы пришли просить о пощаде, и Иван III изъявил свою волю, что отныне «вечевому колоколу в Новгороде не быти, посаднику не быти, а государство все нам держати»^[32]. Это был конец независимости Новгорода и начало создания Московского царства. Где-то в тайниках своей души Софья лелеяла мечту о Царьграде, но, чтобы приблизить эту мечту, нужно было создать Московское царство.

После приезда Фиораванти и рождения сына-наследника Софья получила право голоса в делах управления. В начале правления Ивана III Русь продолжала платить дань татарам. «Как он ни был могуществен, — писал об Иване III имперский посол Сигизмунд Герберштейн, — а все же вынужден был повиноваться татарам. Когда прибывали татарские послы, он выходил к ним за город навстречу и стоя выслушивал их сидящих. Его гречанка-супруга так негодовала на это, что повторяла ежедневно, что вышла замуж за раба татар, а потому, чтобы оставить когда-нибудь этот рабский обычай, она уговорила мужа притворяться при прибытии татар больным»^[33].

Летопись говорит, что хан Большой орды Ахмат направил к Ивану III посла, который потребовал дань за прошлые годы. «Аще же не исполнеши повеление мое, то веси, яко пришед, пленю всю землю твою, и тебе самого взяв, рабом учиню». «Князь же великий поведа сие матери своей, иноке Марфе, и дяде своему, також всем князьям и боярам, и мнози реша ему: „Лучше ти, княже, умирити дары нечестивого, нежели кровь християнскую пролияти”. Слышав же великая княгиня София, всплакася горько и рече великому князю, мужеви своему: „Господине мой! Отец мой и аз не хотехом дань давати, лучше отчины лишихомся, и аз, не хотя иных богатых и сильных князей и королей веры ради прияти, тебе причитахся, а се ныне хощеши мя и моя дети данники учинити; имаши воинства много и Бога по себе помощника, почто хощеши раб твоих слушати, а не стояти за честь свою и веру святую…” Князь же великий велми удивился совету ея; на другий же день приидоша посол с басмью ханскою. Князь же великий, призвав пред себя оного, просто без встречи, и прияв басму, та же прочитав грамоту ханскую, плюнув на ню, изодра и басму и зловверже на землю под нозе предстоящим…»^[34]

Теперь следовало ждать татарского нашествия, и война обещала быть тяжелой. Братья великого князя, удельные князья Андрей Угличский и Борис Волоцкий, не ко времени затеяли мятеж, вступили в сговор с королем Казимиром и пошли к Новгороду, который присоединился к мятежу и закрыл ворота перед Иваном III. Но великий князь имел пушки, «а из пушек бияху беспрестанно, бе бо Аристотель искусен зело»^[35]. «Тогда отвориша врата и изшедше арихиепископ… бояре и весь народ… и падше просиша прощения»^[36].

В 1480 году хан Ахмат собрал всю Орду и пошел на Русь. «И ста хан Ахмат на брезе на Угре на другой стороне противу великого князя, и начаша наших стреляти, и наши на них… Наши стрелами и пищальми многих побиша, а их стрелы меж наших падаху и никогоже не уезвляху — и отбиша их от берегу. И по многу дни приступаху бьющеся и не возмогоша…»^[37] Татары не могли перейти реку, потому что у русских была артиллерия, созданная Аристотелем Фиораванти. Между тем братья помирились с Иваном III и пришли со своими войсками на Угру, а король Казимир не явился на помощь хану. Приближалась зима, и, как всегда, завоевателям нужно было уходить из этой северной страны. «З Дмитриева же дня стала зима, и реки все стали, а мразы великие, яко не мощи зрити. Тогда царь убоялся и с татары побежа прочь, ноября 11 день: бяху же татарове нагы и босы, ободралися»^[38].

11 ноября 1480 года — это был день окончания татарского ига, тяготевшего над Русью почти четверть тысячелетия. «И взрадовавшася и взвевеселишася вси людие, и похвалиша Бога и Пречистую Богородицу, глагоюще: ни ангел, ни чаловек спасе нас, но сам Господь спасе нас Пречистые и всех святым молением. Аминь»^[39].

Софья не участвовала в этих празднествах: опасавшийся худшего исхода великий князь отослал ее вместе с детьми далеко на север, в Вологду. Она, конечно, тоже молилась Богу и Пречистой Богородице. Но седой мастер Фиораванти, должно быть, смотрел на эти моления с усмешкой: из рассказов константинопольских беглецов он знал, как истово они молились в 1453 году. Однако молитвы не помогли; один из беглецов, Михаил Критовул, писал, что не молитвы, а «пушки решили все»^[40]. У современных историков есть понятие «пороховая империя» — государство, появившееся на свет благодаря пушкам; в качестве примеров часто приводят Османскую империю. И Московию.

В 1482 году летопись говорит, что «того же лета поча князь великий рать замышляти, на Казань хотя идти» и послал вперед «Аристотеля с пушками».  И как дошел Аристотель до Нижнего Новгорода, «ту же царь Казанский присла с челобитьем»^[41]. В 1485 году «князь великий, собра воа многа, поиде на Тверь, а с ним… Аристотель с пушками и с тюфяки и с пищальми»^[42]. Тверское княжество было присоединено к Москве, и таким образом, говорят историки, было создано «Русское централизованное государство».

К этому времени на Пушечном дворе в Москве трудилось уже много мастеров, итальянцев и немцев. Софья наконец получила доступ к власти и первым делом стала отправлять посольства за мастерами; эти посольства возглавляли греки, «бояре великой княгини», Дмитрий и Юрий Траханиоты, Дмитрий и Мануил Ралевы, Федор Ласкарис, Мануил Ангел. В отличие от русских бояр, эти ученые греки знали иностранные языки и были сведущи в дипломатических хитростях. Притом это были потомки знатных византийских родов; они не оставляли мысли об отвоевании Константинополя; в Италии и Германии они говорили, что великий князь собирается принять унию и готовится к войне с турками, — и получали помощь от римского папы и местных правителей. Если бы не Софья и ее дипломаты, никто бы не захотел ехать в эту северную страну, а если бы захотел — то его бы не пустили. Таким образом Софья с помощью итальянских мастеров создавала новое Московское царство.
«Бояре великой княгини» нанимали мастеров во множестве, так что «в последние десятилетия XV века „фряжские” (итальянские) мастера, а вместе с ними и купцы, и сокольники, и прочие искатели приключений буквально наводнили Москву»^[43]. Ехали строители, пушечники, литейщики, ювелиры, монетчики. С посольством, которое возглавлял Дмитрий Ралев, на Русь прибыло несколько десятков специалистов. Некоторые из них ехали с семьями и служанками — «съ женами и съ детьми и съ девками»^[44].

В 1487 году вместе с послом Юрием Траханиотом в Москву приехал мастер-литейщик Паоло де Боссо, который отлил огромную бомбарду; ее назвали «царь-пушкой». Это знаменательное событие было запечатлено на одной из миниатюр «Лицевого летописного свода»: «царь-пушки» наподобие пушки Урбана в то время выступали государственными инсингниями, такими же, как корона и держава; мощь «царь-пушки» символизировала мощь государства. Другим символом новорожденной державы стал Московский Кремль. Строительством укреплений и соборов Кремля руководили Марко и Антон Фрязины (Фрязин означает просто «итальянец»), Антонио Солари, Алоизо де Каркано и Альвизе Ламберта да Монтаньяна. Кремль был построен по подобию Миланского замка: это крепости из красного кирпича, их стены венчают «ласточкины хвосты», и многие башни Кремля копировали миланские образцы.

Помимо стен и башен, новое государство должно было удивлять иностранцев своими дворцами. Мастер Марко Руффо построил предназначенную для посольских приемов Грановитую палату, а жилищем семьи великого князя стала Набережная палата — Софья наконец получила резиденцию, достойную наследницы византийского престола. Она все еще мечтала о Константинополе, о ярком солнце, теплом море и оливковых рощах Греции. Вероятно, по ее приказу в «Повесть о взятии Царьграда» было включено предсказание о том, что в конце концов с севера придут русы и разгромят измаильтян. Но Иван III не желал воевать с турками; его послы-греки обманывали римского папу и легковерных итальянских мастеров. Папе сулили принятие унии, а мастерам обещали, что их привезут в богатую страну, где громадное изобилие всяких припасов, где рекой льются мед и пиво и где их ждут доступные женщины.

«Он говорил, что в этой стране имеется громадное количество скота крупного и мелкого, что есть в ней очень большие пастбища и в продаже много дешевого мяса, а также кур и что есть большие реки и озера, производящие много хорошей рыбы, что у них есть громадное изобилие зерна… Из напитков они употребляют пиво, сделанное чаще всего из ячменя (orzo), и мед с цветом (fiore de lovertise), что дает хороший напиток, которым они часто напиваются допьяна»^[45]. «Даже иностранцу можно легко, и притом за небольшую цену, склонить к любовным утехам всякую женщину из простонародья»^[46].

Приехав в Московию, увидев холодную северную страну и курные избы, многие хотели вернуться. Но великий князь не отпускал мастеров, даже когда истекал срок контракта. Аристотель Фиораванти едва ли не первым понял, что Московия была «страной без возврата». Болонская коммуна просила великого князя отпустить знаменитого инженера. Но когда Фиораванти «почал проситися у великого князя въ свою землю, князь же велики пойма его и ограбивъ посади на Онтонове дворе» (потом его выпустили)^[47]. Позже, уже при Василии III, имперскому послу Сигизмунду Герберштейну пришлось просить за пятерых оружейников, уже давно отработавших свое, — один из них даже ослеп в России. Слепцу позволили уехать, остальные остались в Москве, двое из них вскоре скончались^[48]. Бежать было невозможно. Эта страна, писал Матвей Меховский, «повсюду охраняется стражей, чтобы не только рабы или пленные, но и свободные туземцы или пришлые не могли без княжеской грамоты выйти оттуда»^[49]. Русь оставалась осажденной крепостью; она по-прежнему воевала со всем окружающим миром, и беглецов из крепости безжалостно убивали как дезертиров.

Атмосфера осажденной крепости была тяжелой для иноверцев. Историк Л. П. Рущинский сделал подборку сообщений приезжавших в Москву иностранцев: «Иностранцы сознаются, что русские на всех иноверцев без разбора смотрели как на собак, или змей, и называли нехристями, язычниками, еретиками, нечистыми»^[50]. Приезжавших в Москву послов шокировал прием во дворце великого князя. «Подавая руку послу римской веры, государь считает, что подает ее человеку оскверненному и нечистому, — писал Сигизмунд Герберштейн, — а потому, отпустив его, тотчас моет руки»^[51]. Бояре брезговали сидеть за одним столом с послами. «Кто ел с латинами, зная об этом, должен быть очищен очистительными молитвами»^[52]. «Народ московский по природе горд и надменен; так как своего князя они предпочитают всем государям, то и себя также считают выше всех других народов»^[53].

В начале своего правления Иван III часто советовался с митрополитом и боярами. Но женитьба на византийской принцессе и одержанные победы возвысили великого князя над его окружением. «Современники заметили, что Иоанн после брака на племяннице императора византийского явился грозным государем на московском великокняжеском столе; он первый получил название Грозного, потому что явился для князей и дружины монархом, требующим беспрекословного повиновения и строго карающим за ослушание»^[54]. Сигизмунд Герберштейн рассказывал, что великий князь, опьянев, иногда засыпал за обедом. Он спал, уронив голову на стол, а «все приглашенные, меж тем, сидели пораженные страхом и молчали»^[55].

После мятежа братьев великий князь остерегался новых измен и через несколько лет приказал схватить Андрея Угличского; Андрей и его малолетние сыновья окончили жизнь в темнице. Это были жестокие порядки осажденной крепости: любая усобица грозила гибелью, поэтому правителей постоянно преследовал страх измены. Иван III объяснил митрополиту, что он очень жалеет брата, но «когда я умру он будет искать великого княжения перед внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут Русскую землю губить, жечь и пленить и дань опять наложат…»^[56] Из опасения усобиц османские султаны ввели жестокий порядок, когда вступавший на престол наследник убивал своих братьев — даже младенцев в гареме. Иван III тоже задумывался над тем, как решить эту проблему, — и это страшило Софью.

Софья родила великому князю пятерых сыновей, которые были соперниками наследнику престола Ивану Молодому. Как свидетельствует Контарини, наследник с самого начала «нехорошо себя вел с деспиной», из-за чего у него возникали ссоры с отцом. Однако споры уладились; отец любил старшего сына за храбрость в боях и рассудительность в мирских делах. Чтобы избежать усобиц, московские князья ввели в обычай еще при жизни провозглашать наследников соправителями — и в 1477 году Иван Молодой формально стал соправителем Ивана Старшего. Через несколько лет он женился на молдавской княжне Елене, и в 1483 году у молодых родился сын Дмитрий, который должен был стать наследником в случае преждевременной смерти отца. Это окончательно отодвигало от престола детей Софьи, и теперь им грозила участь Андрея Угличского.
Что могла в такой ситуации предпринять Софья? Чему учил ее кардинал Виссарион, отправляя в далекую Московию? Вряд ли мы когда-либо узнаем об этом, но очевидно, что Софья должна была знать о «кантарелле». О «кантарелле» знали все римляне. Старая хроника описывает подробности римской жизни: «Как правило, использовался сосуд, содержимое которого в один прекрасный день могло отправить в вечность неудобного барона или богатого служителя церкви... В темноте ночи Тибр принимал в свои волны бесчувственное тело жертвы „кантареллы”…»^[57]

Древнегреческий врач Диоскорид писал об обычном приеме отравителей: яд подмешивали в лекарство, которое давали больному. Иван Молодой страдал «камчугом в ногах», и приехавший в 1490 году в Москву врач «жидовин мистр Леон» взялся излечить наследника. Мистр Леон считал это легким делом и, чтобы рассеять сомнения, сказал великому князю: «А не излечу яз, и ты мене вели казнити смертною казнью»^[58]. Великий князь согласился, и врач приступил к лечению; он давал наследнику пить «зелие» и ставил на ноги «стекляницы» (медицинские банки). Но внезапно наследнику стало плохо: «бысть тягчае и умре», говорит летопись^[59].

При дворе с оглядкой говорили о том, что это Софья подмешала в лекарство яд. Эти слухи потом подтвердил опальный князь Курбский, прямо обвинив «злую жену-чародейцу»^[60]. Но Иван III не поверил слухам о своей любимой жене и обвинил во всем неудачливого мистра Леона; ему отрубили голову на льду Москва-реки.

После смерти Ивана Молодого наследником стал его сын Дмитрий.  В 1497 году великий князь решил сделать 14-летнего внука своим соправителем, и Софья снова почувствовала опасность. Однако организованный деспиной заговор был раскрыт; молодые «дети боярские», друзья ее сына Гавриила, признались под пытками и были казнены. «И в то время опалу положил великий князь на жену свою, на великую княгиню Софию, о том, что к ней приходиша бабы с зелием; обыскав тех баб лихих князь великий велел их казнити, потопити в Москве-реке нощию, а с ней с тех мест нача жить в бережении»^[61].

Таким образом, детей боярских из свиты Софьи четвертовали, ее прислужниц утопили ночью в реке, а саму деспину наказали тем, что с ней «нача жить в бережении». Вероятно, Софья по-прежнему жила с детьми в Набережной палате, и причина легкости наказания состояла в том, что, когда великий князь возвращался домой, его окружали девять детей — младшему сыну Андрею было восемь лет, а старшему, Гавриилу, — двадцать. Была еще старшая дочь, Елена, великая княгиня литовская, но она жила при дворе в Вильно.

Через год с небольшим Иван III снял опалу с Софьи, а еще через три года по приказу великого князя Дмитрий и его мать Елена Волошанка были «закованы в железа» и брошены в каменную темницу. Им не предъявили никаких обвинений. Сигизмунд Герберштейн писал, что перед смертью Иван III приказал привести к себе Дмитрия и просил у него прощения. Но, выйдя из княжеских палат, Дмитрий был схвачен дружинниками Гавриила и отведен назад, в темницу. Великий князь был наполовину парализован, «отняло у него руку и ногу и глаз»^[62], он уже не мог настоять на исполнении своих приказов. Через несколько лет Дмитрий и Елена Волошанка погибли в тюрьме «от истомы».

Князь Курбский объяснял произошедшее тем, что Софья была «чародеица», что она тайной ворожбой подчинила себе великого князя. Сигизмунд Герберштейн, по-существу, писал то же самое: «Говорят, что Софья была очень хитра, и по ее наущению князь делал многое. Рассказывают, что, между прочим, она убедила мужа лишить великого княжения внука Димитрия и поставить на его место Гавриила»^[63].

Итак, в 1502 году Гавриил был назначен соправителем и наследником Ивана III; после смерти отца он стал великим князем Василием III. В отчаянной борьбе Софья закрепила за своими детьми владение великокняжеским престолом, и ее потомки правили Русью почти сто лет. А что же Константинополь? Ведь ее послали в Москву ради будущей войны за Константинополь. Но войны не случилось, западные короли не пожелали идти в новый крестовый поход. И вот Софья осталась одна в осажденной северной крепости. С помощью «кантареллы» она овладела этой крепостью; она призвала итальянских мастеров и создала мощное государство с сотнями пушек и с крепостями, подобными Миланскому замку. И вот теперь она одна стояла у своего дворца на Кремлевском холме и смотрела на засыпанную снегом Москву, на дымки, поднимающиеся от курных изб, и на тусклое солнце.

Федор Карпов отложил в сторону перо и подышал на замерзшие пальцы. «Я бы и больше тебе об этом предмете написал, если бы хорошее и плодородное было лето, когда песни птиц услаждают писца за письмом. Сейчас же враги жизни — мороз, холодный снег и дым…»