КАК ПОМНИТЬ БУДУЩЕЕ?

Эрлих Сергей Ефроимович — историк, публицист. Родился в 1961 в Кишиневе. В 1988 году окончил исторический факультет Кишиневского государственного университета. Доктор исторических наук, директор издательства «Нестор-История». Автор многочисленных статей и книг, в том числе «Бес утопии. Утопия бессов» (Спб., 2012), «Война мифов. Память о декабристах на рубеже тысячелетий» (СПб., 2016). Живет в Москве.

Сергей Эрлих

_*

КАК ПОМНИТЬ БУДУЩЕЕ?

Память, идентичность и этика информационной цивилизации

_{Наша истинная национальность — род людской.}

Герберт Уэллс

_{Что есть память?}

Переход от индустриального общества наций-государств к информационной цивилизации глобального человечества тормозится бесплотной реальностью «коллективных представлений» (Эмиль Дюркгейм). И «элиты», и «народные массы» уверены, что нация-государство является если не венцом социального творения, то наименьшим злом, которому нет альтернативы. Консенсус «прагматиков» порожден прежде всего разочарованием в прогрессе, который вдохновлял современников Жюля Верна. Их потомки столкнулись с ситуацией, когда достижения человеческого разума направляются на создание оружия, способного уничтожить все живое на Земле. Пребывание под ядерным дамокловым мечом приводит к тому, что люди «общества риска» (Ульрих Бек) перестают мечтать о будущем и живут сегодняшним днем. Поэтому правительства и бизнес все чаще отказываются от проектов, не приносящих скорой отдачи, в частности в таких жизненно важных сферах, как медицина и образование. Эта узость горизонта планирования получила наименование «краткосрочного мышления», или «шорт-термизма» (Джо Гулди, Дэвид Армитедж).

Возникла парадоксальная ситуация. Индустриальная эпоха модерна, «контейнером» которого является «воображаемое сообщество» (Бенедикт Андерсон) нации-государства, привела к возникновению глобальных угроз (ядерной, экологической, демографической и др.), не поддающихся решению в национальных рамках. Страх будущего, этими угрозами порожденный, не дает выйти за рамки «краткосрочного мышления» и вообразить глобальное сообщество, способное эффективно решать глобальные проблемы.

Как преодолеть этот морок?

Бенедикт Андерсон показал, что мир наций-государств «вообразили» деятели литературы, науки и искусства XIX века. «Нация рождается, когда несколько человек решают, что она должна существовать»^[1]. В XX веке их воображение принесло свои отравленные плоды: две мировых войны, бессчетные вооруженные конфликты, массовый террор и множество геноцидов. Интеллектуалам XXI века полезно осознать глобальную необходимость прекратить играть по правилам позапрошлого столетия, включить воображение и планомерно работать над переформатированием общественного сознания. На этом обширном поле у каждого есть своя зона ответственности. Историкам целесообразно сосредоточиться на том сегменте коллективных представлений, который ученик Дюркгейма Морис Хальбвакс назвал «коллективной памятью».

С начала 1980-х память оказалась в центре внимания исторической науки. Исследования показали, что «мемориальный бум» последних десятилетий не случаен. Коллективная память является основой групповой идентичности, без которой социальная ткань трещит по швам. В эпоху модерна национальная память является «скрепой» нации-государства: «Нет памяти — нет идентичности, нет идентичности — нет нации»^[2].

Пока нет убедительного ответа на вопрос: почему идентичность больших групп не может строиться исключительно на воображении будущего? Ведь, на первый взгляд, ничто так не объединяет людей, как общая цель. Это «теоретическое» предположение не подтверждается практикой наций-государств, сконструированных на основе «футуристической» идеологии Просвещения. Знаменитая «американская мечта» — это в первую очередь индивидуальная стратегия. Коллективная идентичность граждан США опирается на память об отцах-пилигримах, отцах-основателях и прочих героях ушедших веков. Призрак коммунизма объединял лишь тесный круг революционных фанатиков. Во всех коммунистических странах краткий период послереволюционных «милленаристских» ожиданий сменялся строительством «буржуазной» идентичности на примерах национальных героев прошлого.

Коллективная идентичность — это мост между прошлым и будущим, опирающийся на память и воображение. Мы вспоминаем прошлое, чтобы вообразить будущее. «Воображение — это память в будущем времени»^[3]. А память — это воображение прошлого.

Перед конструкторами памяти «глобального века» (Мартин Элбрау) стоит двуединая задача. Вначале необходимо разобрать по косточкам скелет национальной памяти, показать, что опирающаяся на него идентичность порождает общество, которое не в состоянии адекватно отвечать на вызовы информационной цивилизации. После этого следует вообразить, в какой идентичности и, следовательно, в какой памяти нуждается жизнеспособное общество будущего.

Отвечая на вопрос «Что есть память?» — необходимо отметить, что она не имеет ничего общего с истиной. В отличие от истории, нацеленной на поиск истины о прошлом, которая «одна на всех», память отвечает за формирование идентичности «своего» коллектива посредством примеров из прошлого. История-истина находится в конфликте с памятью-идентичностью. Это объясняется тем, что истина безразлична к групповым интересам. Историкам, ищущим истину, то и дело приходится разрушать идентичность: «История подозрительна к памяти и видит свое предназначение в том, чтобы подавить и разрушить ее»^[4]. Если в обществе исчезает представление об идентичности, то оно разваливается. Поэтому нация-государство с подозрением относится к поискам исторической истины и уделяет много внимания формированию коллективной памяти.

Три в одном

Ряд исследователей считают, что память существует только в индивидуальной форме^[5]. Они риторически предлагают оппонентам указать «носитель» коллективной памяти. Джеймс Верч, опираясь на концепции Эрнста Кассирера и Льва Выготского, посвященные опосредующей «орудийной» функции знаков естественных и искусственных языков, продемонстрировал, что нарратив (повествование) является «посредником» между индивидуальным и коллективным опытом^[6]. Поэтому нарратив выступает «носителем» не только коллективной памяти. Это «шампур», на который индивид нанизывает «мясо» личного опыта. Коллективная и индивидуальная формы памяти взаимодействуют посредством нарратива, преображая его и друг друга.

Нарративы памяти — это не «информация к размышлению», это пример, т. е. образец деятельности. Для пущей «перформативности» нарративу придается сакральный статус. Обязанность верующего — беспрекословно следовать инструкциям этого руководства к действию. Предложенное Мирчей Элиаде понимание мифа как «священного образца» поведения позволяет отождествить эти феномены. Нарративы-мифы не только отвечают на вопрос «Что делать?» Они указывают, кого считать «своими», а кого — «чужими». Предписывают, как относиться к «близким» и как — к «дальним». Нарратив — это три в одном: память, идентичность, этика.

Верч пишет, что множество нарративов памяти сводится к ограниченному «репертуару» нарративных шаблонов (narrative templates), которые выступают генераторами конкретных сюжетов-историй. Каждая нация-государство обладает «своим» набором шаблонов. Для русских основным шаблоном является «изгнание-чужеземных-захватчиков»: «1. „Начальная ситуация”, миролюбивая Россия не вмешивается в чужие дела; 2. „Беда”, чужеземные враги коварно атакуют Россию, которая их никак на это не провоцировала; 3. Враги пытаются уничтожить уникальную российскую цивилизацию, и она оказывается на грани гибели; 4. Проявляя исключительный героизм, Россия без чьей-либо поддержки, вопреки всем обстоятельствам, одерживает победу, изгоняя врагов со своей территории»^[7]. У американцев главную роль играет шаблон «город-на-холме», согласно которому оплот демократии несет ее свет всему человечеству: «Этот нарратив является обоюдоострым. С одной стороны, это рассказ о маяке, излучающем свет надежды, указывающем путь, которому добровольно следуют другие народы. С другой, этот нарратив становится оправданием попыток США насильственно навязывать другим свои идеи и политическое устройство»^[8]. Эти нарративы основаны на реальном историческом опыте. Они выступают источником «истины» и «быстрого мышления», т. е. убеждают в «нашей» правоте и придают «вечный» смысл новым историческим вызовам^[9].

На мой взгляд, множество нарративных шаблонов можно, в свою очередь, редуцировать к трем базовым мифам-нарративам: мифу добычи (волшебной сказке)^[10], мифу жертвоприношения (героическому мифу), мифу самопожертвования. Замена общепринятых именований вызвана тем, что общий смысл нарратива определяется его концом (Фрэнк Кермод). Поэтому будем именовать эти мифы-нарративы согласно их конечным целям. В каждом последующем мифе память углубляется во времени, идентичность (множество «своих») расширяется в пространстве, что приводит к изменению этических норм:

1) Миф добычи (волшебная сказка) состоит из трех основных элементов^[11]. Первый — самопожертвование, герой вступает в смертельный бой с чудовищем. Второй — жертвоприношение, герой побеждает чудовище. Третий — возвращение с добычей домой. Самопожертвование и жертвоприношение — это средства. Добыча — это цель;

2) Миф жертвоприношения (героический миф) образован из самопожертвования и жертвоприношения^[12]. Самопожертвование — средство, жертвоприношение — цель;

3) Миф самопожертвования сводится к одному элементу. Самопожертвование — это цель, которая обходится без средств.

Если мы сопоставим цели трех мифологических нарративов памяти, идентичности и этики с двумя нижними и верхней ступенями так называемой пирамиды персональных потребностей Абрахама Маслоу, а также с социальной «индоевропейской триадой» Жоржа Дюмезиля, то увидим «странные сближения» трех триад:

1) Материальные («физиологические») потребности пирамиды Маслоу — миф добычи (волшебная сказка) — «работники» триады Дюмезиля;

2) Потребность в безопасности пирамиды Маслоу — миф жертвоприношения (героический миф) — «Воины» триады Дюмезиля;

3) Потребность в самореализации пирамиды Маслоу — Миф самопожертвования — «жрецы» триады Дюмезиля.

Мифы-нарративы во всех трех случаях выступают посредниками между индивидуальными потребностями и коллективными функциями. Подобно тому как в структуре личности и общества сосуществуют названные потребности и функции, миф добычи (волшебная сказка), миф жертвоприношения (героический миф) и миф самопожертвования постоянно конфликтуют как в душе каждого из нас, так и в общественном пространстве. В то же время мы можем выделить исторические эпохи, когда в обществе господствовал один из трех базовых мифов-нарративов.

_{В гостях у волшебной сказки}

В догосударственную эпоху присваивающего хозяйства первобытные люди руководствовались преимущественно мифом добычи (волшебной сказкой). Это объясняют наблюдения Вальтера Буркерта. Он пишет, что крыса, которая вылезает из норы на поиски добычи, в точности воспроизводит ходы волшебной сказки^[13]. Можно сказать, что миф добычи (волшебная сказка) — это программа мелкого хищника, переведенная на язык культуры. Это древнейший нарратив человечества, еще не окончательно порвавшего со своим животным началом. Он создает узкую идентичность, способную объединять только малочисленные группы. В современных условиях миф добычи (волшебная сказка) скрепляет семью и бандитские формирования. Не случайно «мафия» значит «семья». Память, создаваемая на основе сказочного нарратива, тоже неглубока. Сегодня она обычно ограничивается тремя поколениями. Идентичность, согласно которой «свои» — это только члены семьи или банды, формирует этику эгоистического отношения к окружающему миру.

_{Уловка героического мифа}

В государственную эпоху производящего хозяйства на первый план выдвигается миф жертвоприношения (героический миф). Идентичность этого мифа постепенно расширяется. На стадии аграрного общества в древних и средневековых государствах она преимущественно ограничивалась господствующей верхушкой. «Верхи» зачастую не считали, что имеют общую этничность с «низами». В средневековье понятие «нация» охватывало только господ. В период индустриального общества идентичность мифа жертвоприношения (героического мифа) охватила всех граждан модерных наций-государств. Память, в свою очередь, углубилась. В традиционных обществах она добиралась до основателей государственности из первоначальных летописей. В период модерна память в поисках «праэтноса» обращается к археологическим источникам, порой достигая палеолита. Этика мифа жертвоприношения (героического мифа) носит двойственный характер. По отношению к «своим» она альтруистична, так как учит жертвовать жизнью за «свой» народ. По отношению к «чужим» становится еще более эгоистичной и агрессивной, чем этика волшебной сказки. Это объясняется тем, что цель мифа жертвоприношения (героического мифа) — жертвенное убийство врага. Не случайно ядром ритуалов памяти нации-государства является могила Неизвестного солдата^[14].

Миф жертвоприношения (героический миф) — яркий пример манипуляции посредством «ложного сознания» (Фридрих Энгельс) идеологии. Бенедикт Андерсон писал, что нация воображается «филологами» в интересах буржуазии с помощью кровнородственных терминов («Мы все — дети одной Родины-матери»), которые свойственны волшебной сказке. При этом «сказочная» цель — добыча и проблема ее дележа — снимается с повестки национального дня. Гражданин должен пожертвовать жизнью ради убийства врага, несмотря на собственные интересы. Для этого «филологи», согласно опытам великого физиолога Павлова, зажигают лампочку «Родина-родня в опасности!», чтобы вызвать условный рефлекс самопожертвования. Эта уловка служит интересам правящих классов не только потому, что позволяет им увеличивать свое благосостояние ценой жизни простых людей, но и потому, что переводит социальное противостояние в безопасную для власти плоскость ненависти к «чужаку».

Майкл Манн указывает, что практика геноцида эпохи модерна во многом порождена сменой идеи богоданного государя на принцип «власти народа». Древним и средневековым правителям было довольно того, чтобы их разноплеменные подданные исправно платили подати. Суверенный «народ» эпохи модерна считает справедливым единолично распоряжаться «своими» государством и страной. Под «распоряжением» понимается право притеснять, изгонять и даже уничтожать «чужеземцев» и «инородцев». Манн напоминает, что первая демократия эпохи модерна уничтожала индейцев и эксплуатировала чернокожих невольников^[15]. С тех пор ситуация в США изменилась. Остаткам индейцев выплачиваются компенсации, чернокожим американцам принесено официальное извинение. Бывшие внутренние «чужие» постепенно становятся «своими».

Но по отношению к внешним «чужим» США и их европейские союзники по-прежнему продолжают вести себя цинично. Уже в XXI веке под предлогом борьбы за права человека свергаются неугодные режимы в Ираке и в Ливии, что приводит к социальной катастрофе в этих странах. На Западе почти не говорят о трагических последствиях «освобождения». Извинение лидера британских лейбористов Джереми Корбина перед народом Ирака является благородным исключением^[16]. Если бы побуждением к недавним интервенциям на Ближнем Востоке действительно выступали гуманитарные мотивы, то у США должны были возникнуть претензии к многолетним союзникам — монархиям Персидского залива, где Декларация прав человека нарушается не вопреки, а согласно действующему в этих странах средневековому законодательству.

Это не значит, что США — «плохие», а, скажем, Россия — «хорошая». По сравнению с Россией, где «своими» для мыслящих по феодальным «понятиям» представителей власти являются в первую очередь представители власти, западные демократии, считающие «своими» всех сограждан, — это несомненный шаг вперед. США являются примером предельного развития идентичности и этики в обществе, опирающемся на агрессивный нарратив мифа жертвоприношения (героического мифа). Совокупность «своих», на которых распространяются этические нормы, ограничивается национальными границами. Это та рамка, за которую нация-государство не в состоянии переступить.

_{Тупик модерна}

Мартин Элбрау отмечает, что нация-государство жестко связана с капитализмом. Это две стороны одного процесса модернизации^[17]. Достаточно вспомнить историю страны классического капитализма — Великобритании. Вначале крестьяне сгоняются с земли: «Овцы съели людей» (Карл Маркс). Потом «бродяг» загоняют в работные дома. Капиталу также понадобились внешние рынки: «Потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару» (Карл Маркс, Фридрих Энгельс). Начался захват колоний и колониальные войны. Во второй половине XX века выяснилось, что содержать колонии нерентабельно. Дешевле эксплуатировать богатства Третьего мира, освободившись от социальных обязательств. Все эти акции, требующие немалых полицейских и военных сил, капитал и нация-государство совершают соединенными усилиями.

Бенедикт Андерсон, Эрнст Геллнер, Эрик Хоббсбаум и Теренс Рэнджер писали, что нация-государство — это продукт модерна, который появляется в XIX веке, но пытается выдать себя за вечную «примордиальную» сущность. Часто остается за рамкой, что капитализм — это тоже по большому счету явление XIX века. В отличие от нации, этот конструкт настаивает на своей вечности не столько в прошлом, сколько в будущем. На мой взгляд, оба феномена модерна — и нация-государство, и капитализм — преходящи, хотя бы по той причине, что породили проблемы, которые не в состоянии разрешить.

Среди множества вызовов, которые не могут получить адекватного ответа в рамках национальных государств и капитализма, необходимо выделить ядерную и экологическую угрозы. Первая грозит человечеству мгновенной смертью. Вторая угроза не столь очевидна и потому гораздо опаснее.

Академиком Никитой Моисеевым и другими учеными доказано, что в глобальной ядерной войне не будет победителей. Поскольку все земляне погибнут в независимости от того, на чьей территории произойдут ядерные взрывы, то создавать сколь угодно эффективные противоракеты бессмысленно. Несмотря на это, продолжаются разработки еще более мощных модификаций оружия массового поражения и средств его доставки. Главная причина современной гонки вооружений — не забота о безопасности, а прибыль тесно связанного с властью оружейного бизнеса. Даже если у руководителей ядерных держав достанет ума ни в коем случае не пускать в ход оружие, смертельное для всего человечества, есть немалая вероятность, что им смогут овладеть международные террористы.

Экологическая проблема порождена прежде всего гонкой потребления, которая диктуется насущной потребностью капитала в расширенном воспроизводстве. Многие уже столкнулись с эффектом бытовой техники, которая выходит из строя вскоре после окончания срока гарантии. О необходимости следовать последнему крику моды и говорить не стоит. Все это приводит к истощению невосполнимых ресурсов, к губительному для всего живого загрязнению среды, к трате времени и сил на обеспечение престижного потребления. Можно заботиться об экологии своей страны, но если в других частях планеты вода, почва, воздух будут отравлены, то губительные последствия затронут весь мир. Глобальное потепление и озоновые дыры также не признают государственных границ.

Третья глобальная проблема связана с тем, что современное развитие техники позволяет автоматизировать выполнение большинства рутинных операций, именуемых трудом. Но в обществе, основанном на формуле «товар — деньги — товар», технический прогресс не воспринимается как освобождение человечества, а оборачивается трагедией потери рабочих мест. «Роботы против рабочих» — так формулируется проблема новых «луддитов»: «...Герман Греф собирается уволить тысячи бухгалтеров, заменив их „искусственным интеллектом”. Как о решенном деле, говорят о скором исчезновении профессии дальнобойщика и многих других профессий. А для людей, может быть, это тоже дело всей жизни. И что им скажут, возвращая трудовую книжку? Наверное, что технический прогресс нельзя остановить, а вам, ребята, просто не повезло в жизни...» Это поэт Игорь Караулов беспокоится, что «работяги» лишатся «дела всей жизни»^[18]. Социал-дарвинистская идеология, согласно которой право заниматься творческой деятельностью принадлежит только избранным «элоям», а «морлоки» (Герберт Уэллс) обречены на бессмысленный в современных условиях труд, не может быть преодолена в рамках нации-государства и капиталистического строя жизни.

_{Переход количества в качество}

Первым шагом для решения проблем, которые модерные нации-государства и постмодерный, так называемый «глобальный капитализм» разрешить не в состоянии, должно стать создание постгосударственных и посткапиталистических форм памяти, идентичности и этики, которые бы соответствовали нашей глобальной эпохе информационной цивилизации. Ее специфика состоит в беспрецедентном изменении цели общественной деятельности. До сих пор львиная доля общественного времени уходила на обретение материальных благ. Разница между присваивающим хозяйством первобытных людей, а также двумя стадиями производящего хозяйства — аграрной и индустриальной — состояла лишь в количестве общественного продукта, производимого в единицу времени. Информационная революция — это в полном смысле переход количества в качество. В отличие от неолитической и промышленной революций, она направлена не на увеличение производительности труда, а на то, чтобы преобладающая часть общественного времени была занята духовным производством — творчеством. Опросы показывают, что стремление к материальным ценностям сегодня присуще представителям «развивающихся», т. е. аграрных и индустриальных обществ. В развитых странах, переходящих к глобальной информационной цивилизации, материальная мотивация отходит на второй план, уступая место «самореализации и постматериалистическим ценностям»^[19].

Ограниченность материального ресурса приводила и приводит к ожесточенной борьбе за него, которая то и дело выливается во внутригрупповое и межгрупповое насилие. Переход от «дикости» и «варварства» к «цивилизации» заключался в установлении государственной монополии на насилие. Благодаря этому постепенно сформировались правила конкуренции за материальные блага согласно законам частной собственности. «Попутным» результатом всеобщей одержимости материальным потреблением стала «материализация» творчества посредством авторских прав. Попытка Маркса определить творчество как «сравнительно сложный труд», который представляет собой «помноженный простой труд», является не только интеллектуальным поражением гения, но и показывает, в какой степени «экономический материализм» пророка коммунизма определялся буржуазным духом индустриального времени. О том, что «инновационная» деятельность творчества, в отличие от «рутины» трудовой деятельности, не поддается калькуляции, свидетельствуют как нищета большинства художественных гениев, так и материальное преуспеяние многих их посредственных коллег.

Между материальным и духовным производством существует принципиальное различие, гениально сформулированное в афоризме, который приписывается Бернарду Шоу: «Если у вас и у меня есть по одному яблоку и мы с вами ими обменяемся, то у каждого из нас останется по одному яблоку. Если у вас и у меня есть по одной идее и мы с вами ими обменяемся, то у каждого из нас станет по две идеи». Идеи, в отличие от материальных продуктов, неотчуждаемы. По своей природе они не могут быть собственностью либо частного лица, либо сколь угодно многочисленной группы. Пока большинство людей было вовлечено в материальное производство, творчество — производство идей (информации) было вынужденно «прогибаться» под материальные отношения собственности. Глобальный век становится временем, когда большинство населения занимается производством информации. В ближайшей исторической перспективе в материальном производстве будут участвовать примерно столько же людей, сколько сегодня заняты в аграрной промышленности развитых стран, — порядка 2%. По этой причине «спиритуальные» законы творчества со временем преобразуют по своему образу и подобию маргинальное для информационной цивилизации материальное производство и основанные на нем отношения собственности. По данным опросов, носители «постматериалистических» ценностей все меньше связывают себя с национально-государственной идентичностью, все больше отождествляются с глобальным человечеством. «Материалисты» же, прямо по Марксу: «Патриотизм — идеальная форма чувства собственности», — поголовно патриоты своих национальных государств^[20].

Бенедикт Андерсон писал, что «печатный капитализм» сыграл ведущую роль в становлении модерна. Книгопечатание было одной из первых индустриальных технологий и образцом для других видов промышленности. Производство печатных книг не было сковано средневековым цеховым регулированием и изначально осуществлялось на основе рыночных отношений. Необходимость расширять рынок вынудила перейти от издания книг на «интернациональной» латыни к книгам, написанным на местных языках. Ареалы этих рынков и стали границами формирующихся наций-государств.

В глобальный век роль промоутера новых технологий, новых общественных отношений и новой общности выполняет интернет. Планетарный охват и возможность общаться в реальном времени стали предпосылками формирования глобальной идентичности. В отличие от «капиталистического» книгопечатания, «сеть» создает возможности нерыночного обмена информацией. В научной сфере уже созданы такие мощные ресурсы, как Academia.edu и Sci-Hub, где исследователи всех стран бесплатно обмениваются результатами своего творчества. И это только начало.

_{«Я пожалел людей» или «За них Аз свящу Себе»}

Глобальной информационной цивилизации нужен новый миф-нарратив. Каким он может быть?

Напомню, что нарратив мифа жертвоприношения (героического мифа) — миф добычи (волшебная сказка), у которого отсечена цель добычи. Если, в свою очередь, из мифа жертвоприношения (героического мифа) удалить цель жертвоприношения, то возникнет нарратив, цель которого — самопожертвование. Эта цель не оправдывает, а отменяет средства. Тем самым в мифе самопожертвования снимается отчуждение, о чем мечтал молодой Маркс. Это самая ценная и до сих пор актуальная часть его наследия. В европейской культуре существуют две авторитетных версии самопожертвования: истории Прометея и Христа. Прометей пожертвовал печенью, потому что, как пишет Эсхил, «пожалел людей». Христос взошел на крест, чтобы подтвердить делом слово любви к ближнему: «За них Аз свящу Себе» (Иоан. 17; 19). В двух названных версиях нарратива самопожертвования речь идет о том, что «свои» — это не эллины и не иудеи, но все люди. На этой основе можно строить глобальные память, идентичность и этику, которые позволяют выйти за гибельные для современного человечества национальные и капиталистические рамки. Человечество вымрет, если не осознает, что мы все «свои», что чужих людей нет, что наше отечество — вся планета Земля.

Пространство нарратива самопожертвования — «глобально». В этом состоит отличие порождаемой им идентичности от «семейной» и «национальной» идентичностей, соответственно, мифа добычи (волшебной сказки) и мифа жертвоприношения (героического мифа). Планетарная «предельность» пространства глобальной идентичности определяет временные пределы глобальной памяти, упирающейся в эпоху Большого взрыва. На стадии «глобальности» исчезают групповые интересы, питавшие прежние формы памяти. Память-идентичность становится тождественной истории-истине: «История представляет универсальную память рода человеческого»^[21]. В этом смысле историк, который в поисках истины бесстрашно разрушает «частные» групповые идентичности, является пророком. Создавая таким образом глобальную идентичность, он приближает торжество глобальной информационной цивилизации.

Глобальная этика, включающая весь род людской в число «своих», приводит к революционным изменениям сознания. Она приравнивает войны к таким «табуированным» преступлениям, как кровосмешение и каннибализм (Зигмунд Фрейд). Заставляет ужаснуться тому, что усилия лучших умов приближают ядерную и экологическую катастрофы. Этика, основанная на нарративе самопожертвования, утверждает, что самореализация — это не право так называемой «элиты», а обязанность каждого. Становится стыдно, что в современном мире, несмотря на неслыханное развитие техники, множество людей зарабатывают на пропитание либо в качестве двигателя ручных орудий, либо в роли нервного придатка к станкам, машинам и компьютерам.

Глобальные память, идентичность и этика мифа самопожертвования — это мечта, которая постепенно становится «материальной силой». Современные «мемориальные» исследования отличаются разнообразием подходов, которые рассматривают память с «транснациональной», «транскультурной», «перемещающейся», «разнонаправленной», «космополитической», «глобальной» и других точек зрения. Их объединяет признание того, что блестяще описанный Пьером Нора феномен национальной памяти все меньше соответствует «глобализирующейся» реальности. Современная память не вмещается в контейнер модерного государства-нации.

Первым транснациональным феноменом стала память о Холокосте. Она задала стандарт сочувствия жертвам, которые в рамках героического нарратива модерного государства-нации традиционно считаются «чужими». Постепенно возникают новые «иконы» глобальной памяти — жертвы либерального колониализма и коммунистического ГУЛАГа, многочисленных войн и геноцидов эпохи модерна, антидемократических режимов Латинской Америки и других стран Третьего мира, внутринационального и международного терроризма и т. д. глобальная идентичность формируется через постепенное понимание того, что нет «чужих» жертв. Все жертвы насилия, львиная доля которого совершается государством, являются «нашими».

Такие «коллективные представления» являются вызовом этике нации-государства, нарративу мифа жертвоприношения (героического мифа), предписывающего жертвовать «чужими» ради блага «своих». «Деконструкция» национального мифа-нарратива, демонстрация губительных результатов следования его «инструкциям» — это только первый шаг для утверждения глобального нарратива памяти, идентичности и этики. Миф — это вдохновляющая мечта. Он не может основываться исключительно на переживаниях травматического опыта.

_{Шекспир наш!}

В чем состоит «позитив» мифа самопожертвования?

Его содержание может быть определено по противоположности военно-политическим героям национальных мифов, которые разделяют народы. Для русских неприемлем культ Чингисхана. Поляки с неприязнью взирают на культ Суворова. Не думаю, что испанцы с пониманием относятся к культу Наполеона, а индийцы — к культу Черчилля. Культ «героев ОУН и УПА»^*, недавно получивший государственное признание на Украине, является открытым вызовом глобальной памяти о жертвах Холокоста и Волынской резни. Редкими исключениями в рядах политических живодеров являются деятели, которые содействовали освобождению человечества: «царь-освободитель» Александр II, «президент-аболиционист» Линкольн, романтический объединитель Италии Гарибальди и др. К сожалению, на совести многих даже из этого ограниченного круга политических героев остаются поступки, которые с современной точки зрения являются преступлениями против человечества. Признавая «прогрессивные» стороны деятельности политиков прошлого, мы не можем безоговорочно включать их в число героев глобальной памяти.

Политики, которые, согласно стратегиям модерна, стараются перераспределить ограниченный материальный ресурс в пользу «своих» и, значит, в ущерб «чужим», не могут объединять глобальное человечество. Их противоположностью являются те, кто создают обогащающие мировую культуру неотчуждаемые духовные ценности, являющиеся основным «способом производства» глобальной цивилизации. Герои культуры прошлого: мыслители и писатели, деятели науки и искусства — должны войти в пантеон глобальной памяти, основанной на нарративе мифа самопожертвования. Сближение творческой деятельности и жертвенной этики не является «странным». Каждый, кого посещало вдохновение, знает, что «цель творчества — самоотдача» (Борис Пастернак). Разумеется, творцы прошлых эпох вместе с общечеловеческими прозрениями несли в себе ментальные ограничения времени и места. Групповые пристрастия отразились в их произведениях. Мне трудно поверить, что «Дневник писателя» принадлежит перу автора «Братьев Карамазовых». Мне кажется невероятным, что «Бремя белого человека» и «Книгу джунглей» писал один человек. Наше восхищение гениями духа не должно препятствовать критическому восприятию их наследия, позволяющему отличать вечное от сиюминутного.

В переходный период пантеон национальной памяти должен быть перекроен на глобальный лад. Первые места в нем необходимо отвести деятелям национальной культуры, внесшим весомый вклад во всемирное наследие. Для русских это прежде всего Толстой и Достоевский, Чайковский и Шостакович, русская икона и русский авангард, Менделеев и Бахтин, Зворыкин и все русские покорители космоса. 12 апреля — дню космического полета Гагарина — следует придать статус главного национального праздника РФ. Это та «скрепа», которая устремляет русский народ в будущее.

Сочувствие жертвам всемирной истории и восхищение героями мировой культуры образуют фундамент глобальной памяти, идентичности и этики. Исследователь памяти Анна Ридинг остроумно заметила, что слово «humankind» (человечество) может быть прочитано как «человек добрый». На мой взгляд, прекрасное определение высшей стадии развития человека разумного.

_{Новая охота на ведьм?}

Угрюмые «прагматики» сомневаются в реализации мечты о едином человечестве. «Неотразимым» аргументом «реалистов» является нынешний подъем национализма, переживаемый не только периферийными, но и ведущими западными державами. В контексте рассуждений о памяти уместно привести историческую аналогию. Католические инквизиторы и протестантские святоши развернули «средневековую» охоту на ведьм вовсе не в разгар Средневековья, а в период раннего модерна XVI — XVII веков. Тогда по обвинениям в колдовстве были казнены десятки тысяч людей в Европе и в Северной Америке. Историки объясняют этот иррациональный припадок растерянностью традиционного общества перед вызовами, порождаемыми переходом к модерну.

Аналогичный процесс мы переживаем сейчас. Нация-государство неспособно достойно отвечать на вызовы современности. Пытаясь сохранить свое влияние, она винит в порожденных ей проблемах (ядерной, экологической, демографической, росте социального неравенства) глобализацию, которой приписываются дьявольские черты. Уродства современного капитализма, который является неотъемлемой принадлежностью модерна, иррациональным образом отождествляются с глобальным проектом. Осуждая «глобальный капитализм», агенты государства, хранящие в оффшорах награбленное непосильным трудом, грезят ретроутопиями о «патриотичном бизнесе». Современное государство все еще в состоянии вредить людям. А вот его способность содействовать общественному благу с каждым днем становится все более проблематичной. Если опыт истории в состоянии нас чему-то научить, мы должны предпринять все усилия, чтобы неминуемый переход к глобальной цивилизации не сопровождался новой «охотой на ведьм».

_{Народники глобального масштаба}

Существует ли социальный слой, который способен осуществить революционный переход от материального к духовному «способу производства»?

Маркс упорно искал «движущую силу», которая сможет «снять» отчуждение мира, завороженного престижным потреблением. Его ставка на промышленных рабочих не оправдалась. Даже гениям не всегда дано заглянуть в будущее. Но сегодня не надо быть гением. Надо просто внимательно взглянуть на окружающий мир. У нарратива самопожертвования появился, как сейчас принято говорить, «носитель». Это волонтерское движение, которое не просто увеличивается количественно (например, в современной Великобритании им занимается не менее 20% населения страны^[22]), но и давно пересекло национальные границы. Названия таких организаций, как «Корпус мира» и «Врачи без границ», говорят за себя. Представители этих и других волонтерских организаций, подобно русским «народникам», отправляются учить и лечить униженных и оскорбленных. Отличие состоит в том, что для многих волонтеров нашего времени понятие своего «народа» перешагнуло границы государства, этноса, религии, расы и охватывает всю Землю. Волонтеры по всему миру — это пока еще «класс в себе». Они действуют в согласии с этикой нарратива самопожертвования, не осознавая до конца своей общей памяти и идентичности. Задача ученых, людей литературы и искусства, педагогов, журналистов и других творцов и трансляторов смыслов состоит в том, чтобы сформулировать и донести эти память и идентичность до носителей волонтерской этики, превратить их в «класс для себя», т. е. в сознательный авангард современного человечества. На смену демонстративному материальному потреблению эпохи модерна сегодня приходит т. н. незаметное потребление «устремленного класса» (аналог русских креаклов), сосредоточенного на переносе престижа в нематериальные сферы: учебу, чтение, высокое искусство, путешествия^[23]. Эта попытка приспособить буржуазный стиль потребления к реалиям информационной цивилизации отдает пошлостью, но тем не менее подрывает модерный строй жизни, основанной на подстегивании материального потребления. Это переходный этап на пути к адекватному новым реалиям стилю жизни — престижному жертвованию на благо глобального человечества. На этом пути есть огромное число препятствий. Но если ничего не делать, то ничего и не получится.