КАК ПОЙМАТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ГОЛОС В ПОЛЕТЕ

*

КАК ПОЙМАТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ГОЛОС В ПОЛЕТЕ

Гильермо Кабрера Инфанте. Три грустных тигра. Роман. Перевод с испанского и комментарии Д. Синициной. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2014, 576 стр.

Колониальная Куба довольно поздно осознала свою уникальность, что особенно сказалось на местной живописи. Кубинское искусство, в отличие от европейского, развивалось стремительно, одновременно осваивая все существующие направления. Так, в залах национального художественного музея Гаваны, особенно там, где представлены художники рубежа XIX — XX веков, вполне реалистические полотна соседствуют с импрессионистскими, примитивистскими и т. д. А уже в следующих (хронологически) залах располагаются авангардные, с сильной фольклорной составляющей, картины Вифредо Лама, Рене Портокарреро и Амелии Пелаэс дель Касаль. Похожая ситуация сложилась и в области литературы. Пережив раннемодернистский ренессанс в конце XIX столетия, кубинская литература оформилась в отдельное оригинальное явление, сочетающее элементы барокко, унаследованные от колонизаторов, с новейшими тенденциями модернизма, мифологией и фольклором карибских аборигенов. Потому весьма непросто встроить иные кубинские произведения в контекст западной литературы, даже если по формальным признакам вроде бы все сходится. Впрочем, этого делать и не нужно.

«Три грустных тигра» (1967) — именно такое модернистское произведение с местным колоритом и запутанной синтетической (где-то эклектичной) структурой. Его автор Гильермо Кабрера Инфанте (1929 — 2005), кубинский прозаик, сценарист и кинорежиссер, некогда активный коммунист, противник режима Батисты и главный редактор журнала «Революция», затем такой же активный противник режима Кастро и последовательный диссидент, эмигрировал в 1966 году в Великобританию и писал свой роман уже в Лондоне. Несмотря на дистанцию, получилась крайне кубинская книга, полная критики родного острова и любви к нему, особенно к его столице. «Книга написана по-кубински, — сообщает автор в «замечании», предваряющем текст романа — Под кубинским следует понимать различные диалекты испанского, на которых говорят на Кубе, а письмо есть не более чем попытка поймать человеческий голос в полете, так сказать»^[1].

Эта сложносочиненная книга о Гаване, написанная за пределами родного острова, но сотканная из диалектов, жаргонов, просторечий и всевозможных языковых экспериментов, стала неотъемлемой частью «латиноамериканского бума», но в отличие от произведений Гарсиа Маркеса, Астуриаса, Кортасара, Фуэнтеса, Варгаса Льосы и др. «Три грустных тигра» прежде не переводились на русский — сначала в силу идеологических противоречий, затем из-за сложности и «непереводимости» текста. Однако наконец роман выходит в мастерски изощренном переводе Дарьи Синицыной — результат поистине скрупулезного труда, сродни тому, что когда-то проделал переводчик «Улисса». Надо сказать, перевод фрагментов романа уже был отмечен премией журнала «Иностранная литература» (2010)^[2].

Если попытаться как-то структурировать происходящее под пестрой джазово-коллажной обложкой, то перед нами незамысловатый, казалось бы, и весьма условный сюжет: трое персонажей (вероятно, они и есть три грустных тигра) шатаются по улицам ночной Гаваны 5 августа 1958 года накануне последних революционных событий (как раз в августе с гор спустились две колонны повстанцев во главе с Сьенфуэгосом и Че Геварой). Мы не видим персонажей ни со стороны — с традиционного описательного ракурса, — ни изнутри, как обыкновенно действует модернистская оптика, мы только слышим их голоса. Главную функцию выполняет процесс говорения, он существенней даже, чем сам предмет разговора. Отсюда заглавие романа, бессмыслица, не подразумевающая никакой скрытой метафорики, фрагмент обыкновенной испанской скороговорки — «Tres tristes tigres», — организованной не семантически, но фонетически. То есть роман озаглавлен чистой звуковой игрой. По той простой причине, что именно акт говорения является основной формо- и сюжетообразующей силой, движущей текст со страницы на страницу.

Поскольку роман Кабрера Инфанте — это своеобразная «Песнь песней», где прозаический текст явно рождается из духа поэзии (а также повсеместно окружающей ее музыки и городских шумов), то главный его герой — поэт поэтов, этакий периодически возникающий в кадре демиург с примечательным именем Бустрофедон. Так называется способ письма, где направление строк чередуется слева направо / справа налево, т. е. каждая следующая строка является зеркальным отражением предыдущей, изображая путь быка, идущего за плугом. Подобного распаханного письма в романе как такового нет, но есть разворот, где одна страница является зеркальным отражением другой («...Бус, я знаю, перебрался в иной мир, наизнанку, в негатив, в тень, в зазеркалье, думаю, он прочтет эту страницу так, как всегда хотел: вот так:…» — и далее следует отраженный текст). Уже в имени протагониста заложена основная идея «Трех грустных тигров», а именно всеотражаемость. К отражениям, в том числе и языковым, отсылает также эпиграф из Льюиса Кэрролла: «И она постаралась представить себе, как выглядит пламя свечи после того, как свеча потухнет».

В романе, словно в зеркальном коридоре, все отражается во всем и потому неизбежно искажается. Автор запечатлевает исключительно полученные отражения, изменяющие оригинал, — ему важен не литературный, выверенный язык, не четкое реалистическое изображение с героями, интерьерами и пейзажами и не логически последовательный сюжет, а тени языка, героев, сюжета и проч. Важна полифония Гаваны с ее громкими разговорами, повсеместно стрекочущими, стучащими, дребезжащими музыкальными инструментами, шумом волн, ритмически разбивающихся о набережную, танцами, песнями, многоязычной кутерьмой и черт знает чем еще. Однако при всей сумбурности повествование Кабреро Инфанте не уходит в чистую абстракцию. Перед нами именно голоса персонажей, физически существующих людей, а не произвольно разбросанные внутренние монологи или оголенные идеи. И, что вполне естественно, иные забалтываются, принимаются говорить весьма причудливые вещи. Например, такие: «Как-то раз мы отправились поужинать — он, Бустрофантаст (на той неделе так звался Рине, которого он, кроме того, величал Рине Легавый, а также Рине Лукавый, Рине Луковый, Рине Луговой, Рине Лепый, а потом был еще Риннессанс, а за ним Ринестанс, Ринешанс, Ринежанс, Ринеджазбанд, Ринеджазфан, Ринефанфан, Бомбонвиван, Бомбометан, Бурнофонтан, Бюстофантаст — вариации, отмечавшие перепады дружбы: слова как термометр) и я…»

Нагромождение масок, блуждающих по ночным гаванским улицам, едва различимых силуэтов, ютящихся в световых пятнах вывесок и фонарей, при отсутствии материальных воплощений персонажей как таковых, замена действия их репликами — все это, с одной стороны, родственно «Попугаю с семью языками» чилийца Алехандро Ходоровски — здесь тоже (или вернее, в первую очередь, т. к. «Три грустных тигра» были написаны раньше) мы имеем дело скорей с архетипами героев^[3]. С другой — примат языковой игры, языка ab ovo над собственно сюжетом и его составляющими напоминает поиски авторов французского нового романа, в частности, Натали Саррот^[4], но и здесь Кабрера Инфанте выступает в роли предшественника.

Что же до «Улисса», с которым часто (небезосновательно) сравнивают «Тигров» (как, впрочем, и всякий экспериментальный прозаический текст), то здесь кубинский автор скорее переходит на следующий этап, обнаруживая больше родственного с «Поминками по Финнегану». Перед нами не вполне потоки сознания: нет противопоставления подсознания и реальности. Отсутствует более-менее четкая граница, где бы можно было определить, что закончился поток мыслей и зазвучал авторский голос. Здесь все есть текст, за его пределами пустота, внутри — реальность сливается с ирреальностью (сюрреальностью?) и тоже облачена в буквы, а автор самоустранился. Иными словами, модернизм, плавно переходящий в свою следующую стадию, пост-.

Внутри такого словесного лабиринта, где все время кто-то что-то говорит, особенно любопытен диапазон речевых регистров. Каждый герой-голос на страницах «Трех грустных тигров» не только обладает уникальной интонацией, он, как и всякий живой человек в повседневной речи, глотает фрагменты слов, сыплет словами-паразитами, обрывает рассказ на полуслове с тем чтобы перескочить на другую тему, жестикулирует, заикается, зевает и т. д. Речь каждого голоса соткана из индивидуальных черт, она, собственно, и есть единственная манифестация того-кто-говорит (мы можем составить о нем мнение только по его речи). К тому же каждый рассказывает свою историю, причем в том или ином устном жанре.

Здесь (опять-таки благодаря мастерству переводчика) мы видим и досужую болтовню, в том числе по телефону, когда мы слышим одну из сторон, и напряженно-интригующие истории из жизни, и рассуждения на злобу дня, и полупьяную философию, и полные острот и англицизмов тараторящие объявления конферансье, и бытовые диалоги. Где-то и вовсе имитируется разговорная речь в чистом виде: «Нудумаю пагавари пагавари завидись патом ей надоела аяей пряма дарагуша, ты есси хочш знать сильнашибаишся (так и скаала) сама не знаишь как ты ашибаишся: я на самом дели проста хчу като развеица я грю не сабираюсь тут сю жинь сидеть я вам ни мумие штоп в магили лижать как фараены и прочии не ну самам дели я ж ни старуха дреня я от те клинусь я тут ни астанусь…» Эти голоса, прописанные внимательно и досконально, напоминают когда-то услышанные на улице или в кафе, непроизвольно подслушанные обрывки чужих разговоров, лексическая и синтаксическая неправильность которых порой вызывает умиление, порой даже смех.

Все же автор «Трех грустных тигров» далек от математически стройных конструкций в духе Кено, Пиночона или уже упомянутого Ходоровски. Его задача как писателя, старающегося запечатлеть мельтешащий круговорот гаванской ночи, — изобразить саму жизнь, которой полна Куба и ее жители; место, где с легкостью заводятся беседы и знакомства, где ощущается отрезанность от всего прочего мира и оттого концентрированная уплотненность пространства. Ритм Гаваны — это перманентный танец, мягкая пластика, чуть ли не с рождения данная каждому здешнему аборигену, балаганно-барабанящая со всех сторон и в то же время медитативная, помнящая о древних ритуалах. Старая Гавана, до 50-х, и ее постреволюционная инкарнация как бы сходятся в одной точке той самой утопически антильской ночью, когда время будто ненадолго прекратило свое движение, чтобы эти трое могли довести предпринятый загул до конца.

Рефреном сквозь карнавальную одиссею проходит поэтико-музыкальная тема чернокожей певицы Эстрельи Родригес, «поющей болеро», чье имя переводится как Звезда и чей сильный мелодичный голос, вероятно, принадлежит самой Кубе (надо полагать, ее портрет мы и встречаем на обложке). Она очаровательна, но лишена высокопарности, она телесна, причудлива, иногда неуклюжа, иногда забавна: «Звезда, давайте выпьем, и она ответила, С у-до-воль-стви-ем, и одним глотком допила свой стакан, протанцевала шагом ча-ча-ча к стойке и сказала бармену, Миленький, того самого, и я спросил, Чего того же самого, а она ответила, Нет, не того же самого, а того самого, а это не то же самое, что то же самое, и засмеялась и сказала, То самое пьет одна Звезда, а больше никто этого пить не может…» Но стоит ей выйти к микрофону, и городской шум не то чтобы умолкает, он вливается в песню, становясь ее неотделимой частью.

В «Трех грустных тиграх», которые читаются вовсе не с таким трудом, как того ожидаешь поначалу, Кабрера Инфанте действительно сумел запечатлеть подлинный облик Гаваны, какой ему удалось увидеть из Лондона почти через десять лет после революции. Городской грохот вперемешку с гоготом разношерстных голосов и мелодий, палитра ярких тропических красок и магическая атмосфера — все это, наблюдаемое изо дня в день, с детства, требовало ракурса извне. Оттуда, из совершенно другого пространства, едва ли имеющего что-то общее с кубинским, писатель (которого можно воспринимать и как поэта, ведь текст романа имеет немало поэтических черт) сумел охватить все изображение целиком, выстроить настоящий эпос, изложенный в экспериментальной форме. Он создал на испанском языке, пожалуй, единственное произведение столь радикально модернистского толка. И, пожалуй, ему все же удалось поймать в полете человеческий голос.

^{Денис БЕЗНОСОВ}