Янышев Санджар
Фаатович родился в 1972 году в Ташкенте.
В 1995 году окончил филфак Ташкентского
государственного университета. Автор
пяти книг стихов. Составитель двуязычной
антологии современной узбекской поэзии
«Анор — Гранат» (М., 2009). Лауреат
поощрительной премии «Триумф» и премии
журнала «Октябрь». Живет в Москве.
Санджар Янышев
*
ПАМЯТЬ БОГОМОЛА
* *
*
А ты жил через улицу, улицу звали «Богдана Хмельницкого»; когда её
переименовали в «Бобура», нас обоих там уже след простыл.
Я был Рахман, ты был Рахим.
Матерей наших вообще звали одинаково (два колокольчика одного тона).
В твоей квартире стояла настоящая газовая печь, а в нетленной коробке жили
индейцы из каучука или полиуретана.
Каучук, каучук, Каучук Длинный Змей.
Что в этих фигурках вызывало больший трепет: неожиданная податливость
материи или фантастическая расцветка — теперь не скажу.
«Немецкое качество» — вот чем пахли твои драгоценные штучки;
отец, дирижёр военного оркестра, привёз их тебе из Германии.
Жизнь не баловала нас игрушками; оловянный солдатик или деревянный
щелкунчик являлись пропуском в лучший мир.
Твоя резиновая армия выстроилась на полу пёстрой демаркацией, по эту сторону — нищета и запах хлорки, по ту — красивое будущее, классовая правота,
бессмертие.
Тебя неудачно женили, довольно скоро ты растолстел, подался в торговлю и
получил ощутимый срок.
В чём ошибся индейский вождь, на чём споткнулись твои храбрые воины?
Кони их съедены, земля выжжена, их отравленные стрелы торчат из их спин,
словно спицы летучих мышей.
Всё пожухло, истлело, вышло вон.
Даже наши имена, коих суть Милость и Милосердие.
Элегия Три
Мы встретились спустя девятнадцать лет, и позволь, я скажу, о чём ты думала,
глядя на меня.
Что нищета пожизненна, как группа крови.
Что давай, как в юности, заменим любое слово на «потебня».
Что после Фриды не надо ни брить лобок, ни выщипывать брови.
Что хочется выдернуть из-под самодовольной задницы крашеный стул.
Что никто не гений, раз этот продул.
…Мы шли мимо торговцев ичигами и кавушами, абрикосами и кремниями, мячами и мечами…
Не помню, кто шёл впереди, — но вдруг, спустя девятнадцать лет,
это проявилось во сне.
Зачем? — стал думать: кто ты была и кто я?
Мы что-то покупали — шли к Петру Муслимовичу.
Я вёл тебя с ним как моим божеством знакомить.
А выяснилось: все эти годы он тебя помнил.
И помнил всё, что говорил нам тогда.
Много лишнего нам говорил, тебе говорил.
Откровенного, непостижимого говорил.
Ты не должна была это слышать и приходить не должна была — со мной,
к нему.
Поэтому память ранена, всё ещё ранена, да.
Воспарить мешает, предначертанному — стать.
И вот я дал ему слово, что ты всё забыла — как только ушла.
Что тебя попросту не было, я сам почти в это верю...
Я снял с него груз: простить — значит забыть, сколь воды ни глубоки.
Простите оба, Петр Муслимович и ты.
Будьте счастливы, как память богомола, счастливы и легки.
Подстрочник
Сегодня мы слушаем чики арабских цифр, и материнский бархат нам
объявляет этажи — а раньше понимали палочки и стрелки [в круге
видели спираль].
Когда-то [мы] ездили на колесе, зато теперь — на двух и даже четырёх.
Полнота жизни измерялась тем, как ладонь заполнялась грудью; теперь все
пиксели земли вошли в камышиное зрение — и немедленно вышли.
В три года мы умеем всё, в шесть — заурядны, как коллективный микки маус.
Родившись, любим одного человека бессмертной любовью, умирая —
весь мир: страстью распада и окисления.
Нас не сочли достойными ранней смерти — будем жить долго и подозрительно.
Мы дети по залёту.
Будто не знал?
* *
*
«Мой маленький сын, — говорит высокий старик в очереди за сомнительной
госуслугой, — он разборчив в еде, словно принц из страны Джунгахоры.
Ничего, кроме хлеба, не ест.
Он рождался во время Великого московского смога, ну, помните: леса горели,
как лягушечья кожа.
Однако на самом деле его разборчивость — следствие трёх причин.
Он учился дружить во время Пятнадцатой необъявленной; он не знает
о ней, но помнит, как та девочка, вышедшая из леса, — о гостеприимстве медведей.
Он учился говорить во время Четырнадцатой необъявленной; она прошла
стороной, но он помнит о ней, как сын мельника — о ноктюрне королевской кухни, сыгранной на валторне поникших кишок.
Он учился ходить во время краткого перемирия, но сто лет назад гремела
Священная; он, конечно же, её помнит, как помнит гусиная печень
из жёлтенькой банки — полёт Акки и мальчика с камышовой свистулькой.
Есть ли другие причины? — ничего не ест, кроме хлеба».
* *
*
Был бы я итальянским оперным тенором, я заучивал бы наизусть реки
иноязычного текста из «Парсифаля» и песенок Шуберта — и наверняка избежал альцгеймера, но умер от пули эсесовца в тысяча девятьсот тридцать девятом.
Будь я дирижёром или ветеринаром, я бы стал долгожителем, как все дирижёры и ветеринары, но в пятьдесят три пал, как домашний врач,
не пожелавший оставить своего государя, от удара прикладом в висок.
Если б я полюбил, хоть с горчичное зёрнышко, — стал бы бессмертен, как то же
зерно…
Ну, так я и люблю! только помню всё хуже: вчера, например... — вот уже и не помню.
Плач мухи
Снимите меня с ленты.
Я крыльями пожертвую, я лапками — тремя — пожертвую (они и так в клею).
Я буду только ползать: вы днями уронили пять крупинок сахара — вот к ним я
буду ползать.
А в ноздри не полезу.
И краешек стакана не обсяду.
Вот честное мушиное.
Мне жить осталось дней двенадцать.
Я поползу к Большому Уху (я знаю уши всех конфигураций — это же
бесформенное, как капустный лист).
И я скажу туда: о, Бог людей, не накажи их за мой род.
Наказывай за что-нибудь другое.
К примеру, за каньон-морщину возле носа — знак скуки, нелюбви, пренебреженья.
Или за слово: ЗУВ.
Или за то, что так бездумно отдают они крупицу своего бессмертия в обмен на глупую мою слепую жизнь.
«Приехал, но спит»
Памяти Е. Д.
Однажды он не приехал.
Мы тщательно готовились к тому, как будем укладывать его на полу, потом спасаться от расшатывающего фундамент храпа.
Помню, мокрый от ужаса, я пытался его чем-нибудь прижечь.
Чесал лихорадочно большую спину.
Шарик надутый подкладывал: вдруг обнимет и перестанет.
Не переставал.
Просыпался бодрый и остроумный, убегал в город.
С закрытыми глазами ты шла в коридор, запирала дверь и потом спала, спала.
Тихо, как гусеница Довлатова.
…А потом он не приехал.
И никогда уже не приедет.
Уснул и не храпит — вот что такое смерть.
А потом мы развелись.
И никто никогда больше так не храпел.
И я ни для кого никогда так не храпел.
* *
*
Какое насилие, я вас умоляю!
В младшей группе нянечка вымазала болтливому ребёнку горчицей рот — изнутри и снаружи.
Продукт был несвежий, поэтому — ни горечи, ни ожога, только искреннее недоумение: я ведь молчал, молчал, я ведь старался…
В музыкальной школе все три педагога последовательно били по затылку и по рукам, распластывали пальцы на клавиатуре: «диез, а не бемоль!..», «бекар, бекар, не видишь?!»
Ни про горчицу, ни про бекар я маме не рассказывал.
Господь с вами, какая травма?
И горчицу, и музыку я по сей день употребляю ежедневно; первую — как приправу, вторую — как основное блюдо.
А вот жила в дальнем конце моего изогнутого двора девочка без возраста: Инна Два Колеса.
Ходить не могла, тянула шею, говорила гласными: «ия» (птица), «уа» (луна), «аа» (моё имя)…
Первый звук — всегда был выше, чем второй; спицы её колёс манили замкнутой клавиатурой, слепили дыхание своей неподвижностью.
Я любил с ней болтать, а может быть, любил её саму, как любит ребёнок то новое, что отнимает у времени цель.
Куда исчезла Инночка — я так и не узнал.
Знаю, что не взрослел, пока её выкатывали во двор (кто выкатывал?
откуда? — я никогда этого не видел); потом цирк разомкнулся, а листва…
Спустя лет сорок я вспомнил Инночку, и ту вспорхнувшую листву, и ту луну, конечно, тоже.
Столько лет о ней не помнил! — вот это обожгло так обожгло.
Наверное, вот так же в какой-то непредсказанный момент я перестану слушать музыку: возненавижу и убью.
«Мама, почему волосы болят так сильно?»
«Потому что — на голове. Чем ближе к мозгу, тем больнее».