ТЯЖКИЙ ГРЕХ СТАДНОСТИ

*

ТЯЖКИЙ ГРЕХ СТАДНОСТИ

Себастьян Хафнер. История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха. Пер. Н. Елисеева под редакцией Г. Снежинской. Комментарий и послесловие Н. Елисеева. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2016, 448 стр.

Эту книгу написал в 1939 году тридцатидвухлетний немец, эмигрировавший из фашистской Германии в Англию, представитель того слоя послевоенного поколения молодых немцев, которые воспитывались в духе высоких традиций немецкой культуры, но при этом были начисто лишены (война избавила) каких-либо иллюзий относительно мироустройства и природы человека; и которым, по идее, предстояло стать национальной элитой Германии ХХ века. Увы — не пришлось. Хотя сам Хафнер, несомненно, «состоялся», но — в качестве гражданина Великобритании, ставшего одним из самых известных в Европе журналистов, политических аналитиков и историков; главные свои книги Хафнер писал по-английски, исключение — вот эта, незаконченная и неопубликованная им при жизни «История одного немца», писавшаяся по-немецки.

Жанр книги: автобиографический роман, «исповедь сына века». Содержание ее составила история политической жизни Германии 20-х — начала 30-х годов, от конца войны до прихода к власти Гитлера; описание общественной и бытовой жизни Берлина тех лет; ну а главное — авторские попытки найти ответ на вопросы: как и почему нацизм в Германии стал тем умонастроением, которое сплотило нацию. И почему он, Хафнер, считавший себя истинным немцем, для того чтобы сохранить в себе «немца», должен эмигрировать. Книга эта не только свидетельство очевидца и размышления умного образованного человека, но и — исповедь: объектом наблюдения в своей книге автор делает еще и себя в качестве «среднестатистического немца» и, надо отметить, в этом качестве себя не щадит. То есть перед нами история формирования нацизма, написанная «изнутри» пером аналитика-историка и художника-психолога.

Так все-таки почему? Прочему Германия выбрала нацизм? Причин много. Одной из главных Хафнер считает гражданскую инфантильность немцев, отсутствие у них навыка частной жизни, таланта выстраивать свой собственный национальный мир — для того, чтобы чувствовать себя нацией, немцам необходима некая внешняя подпорка, ну, скажем, в виде некой «национальной идеи», кем-то сформулированной и правильно поданной, что-то такое очень простое, понятное и торжественное: «Невозможно себе представить, насколько ребяческими по самой своей сути являются теории, которые способны поднять массы и повести за собой». Вот таким «ребяческим» было, например, представление о войне, которое складывалось в детстве у будущих нацистов: «Война как великая, вдохновенно-волнующая игра народов, способная одарить более глубокими переживаниями и более сильными эмоциями, чем все, что может предложить мирная жизнь, — таков был с 1914 по 1918 год ежедневный опыт целого поколения немецких школьников; это и стало основой позитивного образа нацизма». То же самое касается и лидеров нации — самыми непопулярными у немцев были те «обыкновенные» «спокойные» государственные деятели, профессионалы, которые смогли — худо-бедно, но — наладить нормальное функционирование экономики Германии после войны, остановить дикую инфляцию, обеспечить нормальное течение мирной жизни и дать стране определенные перспективы развития; такие, например, как рейхсканцлер и министр иностранных дел (1923 — 1929) Густав Штреземан, которого берлинцы могли увидеть гуляющим в одиночестве без охраны на своих улицах — «неприметный маленький человек в котелке». Для «масс» такие люди в «вожди» нации не подходят, они для этого слишком «скучные». Облик вождя нации должен быть неординарным. Не важно, в какую сторону эта «неординарность» направлена. Вождем мог бы стать в свое время умный, талантливый политик-харизматик, каким был министр Ратенау, «человек необъятной культуры», и с тем же успехом вождем мог стать человек «необъятной пошлости» — Гитлер, вышедший «из джунглей, из грязи и тьмы бульварной философии и бульварного чтива; из подземного, подпочвенного мира, где в мутном вареве роятся бесы мещанских чуланов, ночлежек, казарменных сортиров и застенков». Германия выбрала Гитлера.

Гражданская инфантильность и патернализм — явления взаимосвязанные. Хафнер цитирует в книге Бисмарка, считавшего, что «гражданское мужество, то есть способность принимать собственное решение и нести за него ответственность, — добродетель в Германии весьма редкая». И, соответственно, массы всегда готовы — рады даже — «сплотиться» в подчинении «сильной руке» «сильного лидера». В конце концов, в нацистскую партию в начале тридцатых годов массово вступал не только «мелкобуржуазный обыватель», но стройными рядами и по собственной воле шли те, кто когда-то составлял многотысячные демонстрации «спартаковцев». «Свастика внедрилась в немецкую массу, которая оказалась <…> бесформенным, кашеобразным тестом. Придет день — и тесто так же легко и без сопротивления примет любую другую форму», — пишет Хафнер. Высказывание сильное, и вырванное из контекста оно может показаться запальчивым высказыванием молодого человека, но вот описание тогдашней повседневности: улицы Берлина 1933 года, праздничные, ежедневные (!) марши штурмовиков — и, когда их колонны приближались, повествователь должен был искать подворотню или глухой двор, чтобы переждать это шествие в отдалении, то есть спрятаться, чтобы не поднимать руку в нацистском приветствии проносимым мимо флагам со свастикой. Потому как всегда была угроза, вполне реальная, что неподнявшего руку изобьют. И не штурмовики будут бить, а просто случившиеся рядом на тротуаре люди. Бить уже по собственной воле, по собственной инициативе. И вот в таком контексте фраза о нации как субстанции кашеобразной, способной принимать любую форму (любую — это буквально), отнюдь не выглядит выплеском эмоций — это уже не суждение, а констатация. И констатирует здесь не автор, а, так сказать, сама жизнь.

В откликах на выход этой книги в России лейтмотивом стало: читайте, вот вам зеркало для нынешней российской действительности. Ну да, исторических аллюзий здесь много. Куда от них денешься. Но читать эту книгу исключительно из-за ее исторических аллюзий значит обеднять ее содержание. Ценность этой книги — в поиске тех исторических универсалий, которые ведет Хафнер. Сделаем простую вещь: заменим при чтении книги слово «немцы» словом «массы», и выяснится, что мы читаем во многом и про сегодняшнюю Венесуэлу, и про Россию, и про Китай, и про США и т. д. То есть книгу эту следовало бы читать прежде всего как проработку и развитие на конкретном историческом материале тех мыслей, которые сформулировал за десять лет до Хафнера испанец Ортега-и-Гассет в «Восстании масс» (не знаю, читал ли Хафнер «Восстание масс», скорее всего, не читал и к нынешнему пониманию феномена «масс» подошел вполне самостоятельно). Ну а вот одна из формулировок Ортеги-и-Гассета: «Масса — это посредственность, и, поверь она в свою одаренность, имел бы место не социальный сдвиг, а всего-навсего самообман. Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду. <...> Мир обычно был неоднородным единством массы и независимых меньшинств. Сегодня весь мир становится массой».

И кстати, при чтении «Истории одного немца» в подобном контексте исчезает внутреннее противоречие в построениях самого Хафнера, необыкновенно выразительного в изображении того, как стремительно происходило объединение немцев в нацию вокруг нацистской идеологии, и при этом утверждавшего, что нацизм — это явление принципиально анти-немецкое по духу, по строю; что его нужно рассматривать как оккупацию Германии силами, чуждыми ее национальной культуре.

Изначально Хафнер собирался употребить в названии книги слово «дуэль», имея в виду дуэль повествователя как истинного немца с фашистской диктатурой. Но потом от этой мысли отказался, хотя слово «дуэль» в тексте оставил. И, возможно, не потому отказался, как считает автор послесловия к книге, что дуэль была невозможна из-за очевидного неравенства сил. Дело, на мой взгляд, в другом: дуэль предполагает нахождение дуэлянтов в одном пространстве, тогда как здесь речь идет о существовании в пространствах принципиально разных — здесь противостояние индивидуальности («частного человека») и массы, толпы. А это существа разной породы. Национальный аспект здесь уже на втором месте.